его двумя пальцами и пошел в угол,  к  столу,
за которым испанцы пили кофе.  Заговорил  твердо,  взвешивая  каждое  слово,
точно с пациентом, который, быть может, одержим манией убийства.
     - Я бы сказал, что вы в своей  глупой  комедии  теряете  чувство  меры.
Советую изменить ваш образ действий и по возможности вести себя  прилично  -
хотя бы до конца плавания.
     Он изорвал бумажку, положил клочки на край  стола  и  оглядел  полукруг
обращенных к  нему  жестких,  застывших  лиц,  и  ему  показалось:  на  него
уставились глаза, которым вообще  не  место  на  человеческих  лицах,  будто
встретил взгляд хищного зверя, что затаился в логове или рыщет  в  джунглях,
готовый к прыжку, и жаждет крови; тот же взгляд он с ужасом подмечал  прежде
у Рика и Рэк, только глаза, которые смотрели на него  сейчас,  были  старше,
искушеннее в своей свирепой настороженности. Молча, не шевелясь, точно дикие
кошки из засады, уставились танцоры на доктора Шумана -  и  взяли  верх.  Он
невольно отвел глаза. Сказал сурово:
     - Будьте любезны прекратить эту чепуху.
     И пошел прочь, и еще долго на палубе его преследовал  взрыв  смеха,  от
которого, кажется, кровь стыла в жилах. Доктор Шуман не оробел, но от  такой
безнаказанной дерзости в нем  поднялись  досада  и  отвращение,  и,  пытаясь
отвлечься, он начал думать о так называемых радостях жизни, об  увеселениях,
развлечениях и о тех, чья профессия - увеселять и развлекать; в  кабаре  или
пивную идешь, в  общем-то,  с  чистым  сердцем  -  приятно  провести  вечер:
послушать легкую музыку, поглядеть, как танцуют хорошенькие молодые девушки,
выпить немножко вина или пива, чокнуться через  столик  с  женой...  как  же
случилось, что эта сторона жизни почти  целиком  отдана  в  руки  вот  таким
тварям, настоящей преступной шайке, которой заправляют самые что ни на  есть
подонки преступного мира? И даже в спорте, в оздоровляющих играх  на  свежем
воздухе то же самое? Всюду хозяйничают те  же  негодяи,  что  наживаются  на
наркотиках,  на  проституции,  убийствах,  на  всевозможном  жульничестве  и
подделке.  Под  обманно  сверкающей  пленкой  веселья  скрываются  зловонные
трясины гнусности и зла. Но до чего же скучна стала бы жизнь  без  музыки  и
танцев,  без  выпивки  и  любовных  приключений  и   всякого   восторженного
неистовства. Нет, все-таки да благословит  Бог  шутов  -  разве  не  все  мы
грешники?
     Он прекрасно знал, что в  следующий  раз,  когда  эта  банда  хулиганов
вздумает вырядиться для представления, возьмет свои инструменты  и  примется
колдовским манером петь и плясать, трещать каблуками  и  щипать  струны,  он
пойдет на это смотреть; ему не устоять, его затянет, заворожит их музыка - и
не наплевать ли, кто они, в сущности, такие? Да и кто они, в сущности? За их
сущность он примет то, чем  покажутся  они  в  тот  час:  в  них  не  больше
человеческого, чем в стае пестрых птиц, они только затем и нужны,  чтобы  он
мог повеселиться, на них глядя. Доктор Шуман всегда любил цирк,  мюзик-холл,
кабаре,  любой  полутемный  погребок,  где  для  тебя  приготовлено  вдоволь
престранных развлечений.  С  годами  он  стал  сдержаннее:  профессия  врача
обязывает к  серьезности.  Жена,  женщина  более  суровая  с  виду,  чем  по
характеру, в часы,  когда  его  одолевала  усталость,  нередко  уговаривала:
"Пойдем, милый, посмотрим водевиль! Нам надо развлечься!" И она всегда  была
права. Доктор Шуман признавался (впрочем, только себе  одному):  будь  гиены
красивы и умей они петь и танцевать, он простил бы им, что они -  гиены.  Но
вот вопрос - простили бы они ему, что он - человек? А кстати, кто он  такой,
чтобы брать на себя смелость даровать прощенье хотя бы  и  ничтожнейшему  из
Божьих созданий? И правда, он-то кто такой? Condesa привлекла его  тем,  что
она  -  существо  извращенное,  заблудшее,  пристрастившееся  к  наркотикам,
женщина, не признающая ни веры, ни закона, ни морали, - красива, капризна и,
уж конечно, заядлая лгунья. А как он пытается ей помочь? Подчинил  ее  своей
воле, засадил в клетку, не пускает к ней этих подозрительных студентов...  и
ведь почти верил гнусным сплетням о них - сплетням,  которые  просачиваются,
точно грязь, во все разговоры на корабле; и помог он ей не теми  средствами,
какими  располагает  врач,  и  не  человеческим   сочувствием,   просто   он
злоупотребил своей властью, воспользовался  пороком,  который  больше  всего
вредит пациентке, - ее пристрастием к наркотикам.
     Доктор Шуман задумался над такой гранью собственного характера, которой
до этого часа в себе и не подозревал. Прежде он довольно лестно  обманывался
на свой счет и не замечал этой дурной склонности к самообману; очень  удобна
эта теория, будто человек совершает смертный грех только по своей воле,  ибо
жажда искупить грехи бессмертна, как сама  душа.  И  тот,  кто  творит  зло,
ведает, что творит. Но  тогда  как  же  он,  Шуман,  так  дурно  поступил  с
несчастной женщиной, ведь ему казалось,  что  он  старается  только  помочь,
успокоить? Доктор ужаснулся, он поспешил отречься от этих мыслей, показалось
- собственный голос громко зазвучал в мозгу:  "Нет-нет,  я  не  причинил  ей
вреда, я сделал, что мог, другого выхода не было. И отец Гарса подтверждает,
что я поступил правильно. Что я должен обращаться с нею сурово,  таков  долг
врача, когда больной неисправим... В противном случае вы некоторым  образом,
и весьма опасным, поддадитесь ее обольщениям - вот как сказал отец Гарса".
     Но слова эти не принесли утешения и поддержки - и уже, наверно, никто и
ничто не утешит и не поддержит. Condesa  -  бремя  на  его  совести,  бремя,
которое он осужден нести до  самой  смерти.  Доктор  Шуман  испустил  тяжкий
вздох, в котором, однако, не было смирения и покорности.
     - Gruss Gott, - очень бодро сказал он бедняге Глокену; тот ковылял, как
всегда, один, и лицо у него было еще более унылое, чем обычно.  -  Как  себя
сегодня чувствуете? - опрометчиво спросил доктор Шуман.
     Глокен встрепенулся, в этом вопросе ему почудилось и доброе участие, и,
уж конечно, профессиональное внимание врача.
     - Нынче утром мне что-то нехорошо, - живо отозвался  он.  -  Все  время
какое-то стесненье в груди.
     - А что вы в этих случаях делаете?
     - Да ничего, - сказал Глокен. - Это у меня началось совсем недавно.
     - Зайдите-ка, я вас посмотрю, - предложил доктор  Шуман,  и  мысли  его
прояснились: предстояла серьезная работа.
     Глокен явно изумился и преисполнился каких-то надежд, бедняга.
     - Прямо сейчас? - спросил он недоверчиво.
     - Прямо сейчас, - отвечал доктор Шуман.


     Глокен нуждался не только в  лекарствах,  душа  его  была  в  смятении.
Накануне к нему, подбоченясь и шурша развевающимися  юбками,  подошла  Лола.
Поглядела на него сверху вниз,  улыбнулась  и  протянула  раскрытую  ладонь,
будто цыганка-гадалка.
     - Позолоти ручку, малыш, - сказала она, - я тебе дам счастливый  билет,
выиграешь  красивый  кружевной   веер,   отвезешь   домой   своей   немецкой
красотке-подружке!
     Глокен содрогнулся, неудержимая гримаса ужаса и страдания исказила  его
лицо. Он отвернулся, зажмурился. Танцовщица наклонилась к нему,  безжалостно
постучала по горбу жесткими пальцами.
     - На счастье! Только для этого ты и  годишься!  -  сказала  она,  круто
повернулась и пошла к своим; они ждали поблизости, молча окружили ее, и  вся
компания двинулась дальше, на ходу закуривая сигареты.
     А наутро на доске объявлений появился еще листок:
     Раз уж ты урод, горбун несчастный, можешь вести себя не по-людски, тебе
прощается.
     Пассажиры не раз видели,  как  Глокен  удовлетворенно  улыбался,  читая
ядовитые листки, которые метили в  кого-то  другого;  сейчас  он  застыл  на
месте, опять и опять перечитывая безжалостные слова; потом быстро глянул  по
сторонам, сорвал гнусный клочок бумаги, скомкал, сунул в  карман  и  отошел:
голова закинута, длинные руки, сцепленные за спиной, болтаются  ниже  колен;
тонкие, как спички, ноги благополучно вынесли его на палубу, здесь  не  было
свидетелей его унижения. Пассажиры, как бы ни были они различны между собою,
все как один неизменно старались обращаться с Глокеном получше, приветливо с
ним  здоровались   и   раскланивались.   И   сейчас   его   тоже   встречали
доброжелательно,  улыбались  ему,  поднимая  голову  над  чашкой   утреннего
бульона, и при этом беглые взгляды без любопытства  подмечали  на  его  лице
застывшую неизменную гримасу боли  и  горя.  Посмотрят  на  него,  когда  он
попадется на глаза, но не думают о нем и, едва он пройдет мимо, тотчас о нем
равнодушно забудут: ведь перед ними несчастье, которое им самим  не  грозит.
Горбуна не за что ненавидеть и нечего бояться, недуг его  не  заразен,  злой
рок поразил его одного.
     - Но подумайте, какой ужас, - сказала маленькая фрау Шмитт, обращаясь к
фрау Риттерсдорф. - Когда я на него смотрю, я чувствую себя счастливицей!
     Фрау  Риттерсдорф  ответила  взглядом,  который  многие  ее  поклонники
называли "загадочным", улыбнулась одним уголком губ, слегка сморщила  нос  и
наскоро записала в своей тетрадке в красном кожаном переплете:
     "Спрашивается, не будет ли  благодеянием  для  человечества  строжайший
закон, обязывающий всем детям с врожденными недостатками  сразу  же  при  их
появлении на свет или, во всяком случае, как  только  обнаружится,  что  они
неполноценны,  даровать  блаженство  безболезненной  смерти?   Мне   следует
серьезно это обдумать и прочитать все доводы в пользу  такой  меры.  Никогда
еще не слышала сколько-нибудь веского довода против".
     И она захлопнула тетрадку, в которой почти  уже  не  оставалось  чистых
страниц.


     Увидав, что Дженни одна вошла в маленькую гостиную, Ампаро  устремилась
следом,  решительно  остановилась  перед  нею  и  сказала   отрывисто,   без
предисловий, как человек, которого ждут дела поважнее:
     - Вы еще не купили лотерейный билет - это почему же?
     Праведное негодование в  ее  лице  и  голосе  едва  не  застало  Дженни
врасплох. Ампаро стоит с непреклонным видом и ждет, правой  рукой  протянула
кусочек картона, левой подбоченилась, голова высоко вскинута,  ноги  носками
врозь, будто вот-вот она помчится  в  танце.  Тут  уже  нельзя  было  просто
Притвориться, что эта женщина не существует, и в  Дженни  вспыхнула  досада:
надо что-то  сделать,  как-то  от  нее  избавиться,  радости  мало,  но  эту
несуществующую величину уже нельзя не замечать.  И  она  посмотрела  в  упор
(хорошо бы выразить  во  взгляде  такую  же  непреклонность!)  и  сказала  с
металлом в голосе:
     - Я не стану  покупать  никаких  билетов  и  не  желаю,  чтобы  ко  мне
приставали.
     И шагнула в сторону, обходя Ампаро, а та все не спускала  с  нее  глаз.
Бандитский взгляд, глаза настоящего убийцы, подумала Дженни, а впрочем,  что
бы подумал сторонний человек о ней самой, поглядев на нее сейчас?
     - Оставьте меня в покое! - с яростью сказала она.
     Ампаро хлопнула себя ладонью по паху, круто повернулась на каблуке.
     - Ни денег, ни мужчины, и ничего тут, - она опять хлопнула себя по тому
же месту. - Тьфу!
     И величественно пошла своей дорогой.
     Дженни почувствовала себя так,  словно  ускользнула  от  разбойников  с
пистолетами, притом она обладала самолюбием не того сорта, какой понятен был
Ампаро. После первой мимолетной вспышки гнева  она  пошла  искать  Дэвида  -
забавно  будет  ему  рассказать;  обогнула  нос  корабля   и,   перейдя   на
подветренную  сторону,  увидела  Дэвида:  стоит  у  борта  спиной  к   морю,
облокотясь на перила, словно бы отстраняясь от Лолы,  а  она  наклонилась  к
нему так близко, что их лица почти соприкасаются. Но у Дэвида вид  вовсе  не
загнанный,  он  смотрит  Лоле  в  глаза  и  слегка  усмехается,  словно   бы
настороженный, но и чем-то довольный... Первое побуждение  Дженни,  конечно,
вмешаться, или, как  она  всегда  говорит,  "кинуться  на  подмогу";  и  она
рванулась было вперед, но тотчас  сдержалась  и  прошествовала  мимо,  будто
вовсе и не видит нелепую сцену у борта. Дэвид явно не вступает в разговоры и
руки вынул из карманов, словно держится настороже, а все-таки  доверять  ему
нельзя - но пусть попробует купить этот дурацкий кусок картона,  уж  она  до
него доберется, изорвет в клочки и швырнет за борт. Дженни решительно прошла
мимо, на тех двоих не взглянула. Но через две минуты Дэвид очутился рядом.
     - Ну, кажется, вопрос решен, - сказал он. - Мы установили, что  у  меня
нет ни матери, ни потрохов, ни каких-либо  человеческих  чувств;  на  родине
Лолы таких уродов, как я, держат в клетке...
     Дженни расхохоталась, Дэвид - тоже.
     - Это еще не так плохо! - сказала Дженни. -  Ампаро  мне  растолковала,
что у меня нет ни денег, ни мужчины, и ничего здесь...
     И столь же беззастенчиво, как умывается кошка, Дженни похлопала себя по
тому самому месту. Дэвид жарко, чуть не до слез покраснел.
     - Дженни,  ангел!  -  это  вырвалось  у  него  страстно,  яростно,  как
ругательство. - Ты бы хоть раз подумала, как ты выглядишь!
     Она всмотрелась в него  молчаливо,  с  каким-то  отрешенным,  улыбчивым
любопытством.
     - В первый раз вижу, как ты показываешь зубы, - сказала она.  -  У  нас
когда-то была лошадь, она всегда старалась кого-нибудь  укусить,  ты  сейчас
был в точности как она... я прямо глазам не поверила...
     - Я тоже иногда глазам не верю, глядя,  что  ты  вытворяешь,  -  сказал
Дэвид.
     Он  героически  старался  сдержаться.   Когда   Дженни   начинала   его
высмеивать, с ней уже не было никакого сладу.
     - А по-моему, это восхитительный жест, - сказала она. -  Когда-то  тебя
очень позабавило, как две индианки подрались  из-за  мужчины,  помнишь,  они
трясли юбками и притопывали, и подходили друг к дружке ближе,  ближе,  глаза
как щелки, зубы оскалены, и обе хлопали себя по этому самому месту, и каждая
хвасталась тем, что у нее есть, а у другой нету...
     - Да, - невольно подхватил Дэвид,  -  а  мужчина,  из-за  которого  они
сцепились, стоял тут же дурак дураком...
     - Ну что ты, Дэвид! По-моему, он был очень горд и доволен собой, и  ему
было прелюбопытно, которая его отобьет... А как бы ты себя чувствовал,  если
бы из-за тебя вздумали выцарапать друг другу глаза... скажем,  мы  с  миссис
Тредуэл?
     Дэвид не выдержал и засмеялся.
     - Как дурак, конечно!
     - Не понимаю почему, - возразила Дженни. - Эти женщины доказывают всему
свету, что он - настоящий мужчина: уж если они вцепились друг другу в волосы
и каждая старается располосовать сопернице лицо и выцарапать глаза,  так  не
ради  какого-то  ничтожества.  Остальные  мужчины  уважительно  держатся   в
сторонке, словно их тут вовсе и нет, но, конечно, наслаждаются  зрелищем.  А
женщины сбились в кучу, глядят во все глаза и чуть не облизываются, и притом
свирепо косятся друг на друга - дескать, смотри и  ты,  берегись!  И  воздух
насыщен  эротикой,  как  грозовая  туча  молниями...  понимаешь,  Дэвид!   -
воскликнула Дженни, словно разъяснила и доказала ему что-то очень  для  себя
важное. - Видел бы ты эту Ампаро. Она была  великолепна.  Надо  ж  было  мне
проверить - а я так могу?
     - Тебе вовсе незачем что-то мне доказывать, Дженни, ангел, - решительно
отчеканил Дэвид.
     Он взял Дженни под руку, и они отошли к перилам; обоих бросило  в  жар,
они оперлись рядом на борт, прерывисто дыша, не в силах вымолвить ни  слова,
обоим чудилось - в том месте, где они  касаются  друг  друга  плечом,  самая
плоть их плавится и сливается воедино.
     Мимо быстро, деловито, словно и впрямь куда-то спешил, прошагал  Дэнни,
приветственно махнул им обоим, крикнул оживленно:
     - Входим в порт, сегодня вечером входим в порт, мне казначей сказал!
     Новость распространилась по кораблю, хотя ничего  неожиданного  тут  не
было. Миссис Тредуэл, Баумгартнеры и Лутцы  вышли  на  палубу  с  биноклями,
другие пассажиры опять и опять просили у кого-нибудь из них бинокль, подолгу
рассматривали небо и океан. Кубинские студенты повесили на шею  фотоаппараты
и маршировали по палубе, они дудели в  жестяные  свистульки  и  выкрикивали:
"Arriba Espana - Mueran los Anti-Cucaracheros!" {Да  здравствует  Испания  -
смерть антитараканистам! (исп.).} - а потом вдруг уселись в углу бара играть
в шахматы. Доски объявлений были очищены от несообразной писанины сухопутных
крыс, и краткие деловитые сообщения уведомили пассажиров, что  на  горизонте
появилась земля: "Вера" приближается к Санта-Крусу-де-Тенерифе - первому  из
Канарских островов на пути кораблей, идущих на восток. Затем появились новые
листки, скупые и довольно презрительные наставления невеждам, не  понимающим
морской обстановки и морского языка. Прибытие в порт - рано утром,  желающие
могут на полдня сойти на берег, отплытие в половине пятого.  Сегодня  среда,
девятое сентября, два дня до полнолуния. Фрау Шмитт прочитала  о  полнолунии
на календаре в одной из гостиных и ни  с  того  ни  с  сего  сказала  миссис
Тредуэл:
     - А первая четверть была в среду второго  числа.  В  тот  вечер,  когда
утонул Эчегарай.
     Миссис Тредуэл стояла у стола и перелистывала журнал мод;  не  поднимая
глаз, она рассеянно отозвалась:
     - Кажется, это было так давно...


     ...Рик и Рэк совершали обычный обход  корабля  и  очутились  в  длинном
пустом коридоре - никого нет, одна только сумасшедшая старуха  с  ожерельем,
про которое всегда говорят Лола с Ампаро. На ней  что-то  белое,  легкое,  а
ноги босые. Идет медленно, глаза почти закрыты. Рик прикинулся испуганным.
     - Привидение! - сказал он.
     На мгновенье глаза  близнецов  встретились,  они  схватились  за  руки,
впились друг другу в ладони ногтями и ждали: что сейчас будет? Что бы  такое
учинить? Condesa приближалась медленной,  неверной  походкой,  и  оба  разом
заметили, что ее  жемчужное  ожерелье  расстегнулось,  соскользнуло  с  шеи,
зацепилось одним концом за складку шарфа, которым она подпоясана, и  свисает
во всю длину, раскачиваясь взад и вперед при каждом ее шаге. Она не замечала
близнецов, пока не подошла совсем  близко,  а  заметив,  рассеянно,  округло
повела рукой, чтобы они дали ей дорогу. Но  они  не  отступили  назад  и  не
посторонились, а кинулись ей навстречу и на  бегу  грубо  ее  толкнули;  Рик
оказался ближе, рывком схватил ожерелье и, круто сворачивая вместе с сестрой
к выходу на палубу, сунул добычу за пазуху. Чуть не сбитая  толчком  с  ног,
condesa взялась рукой за горло и тотчас поняла, что они стащили  ее  жемчуг.
Она повернулась и побежала вдогонку, но очень скоро корабль качнуло,  и  она
упала на колени; села и осталась сидеть, держась обеими руками  за  горло  -
так ее и нашла горничная. Отвела в каюту и,  укладывая  в  постель,  сказала
резко, с мужеством отчаяния:
     - Meine Dame, пускай со мной делают, что хотят, не стану я  больше  вам
прислуживать, вы себя доведете до беды, а скажут, это я виновата.
     - Как угодно, - сказала condesa. - Но пока что  пошлите  за  казначеем.
Эти дети стащили мои жемчуга.
     - Когда? Где? - спросила горничная.
     - Только что, когда я шла по коридору.
     - Вы уж меня простите, meine Dame, а только вы нынче  свои  жемчуга  не
надевали, их на вас с утра не было. Я заметила,  когда  просилась  ненадолго
отлучиться, я еще тогда удивилась. Не было на вас жемчугов, meine Dame.  Они
тут, в каюте, где-нибудь да отыщутся.
     - Вечное мое проклятье, - сказала condesa, - всю жизнь  мне  приходится
иметь дело с дураками. Подите и приведите казначея. А когда мне  понадобится
ваше мнение, я вас спрошу.


     ...Эльза гуляла с отцом и матерью и едва успела посторониться, когда на
нее налетели Рик и Рэк - они то ли от  кого-то  удирали,  то  ли  за  кем-то
гнались, кажется, еще неистовее обычного. Они  пытались  обогнуть  семейство
Лутц, но это не вполне удалось: Рик стукнулся о локоть миссис Лутц  и  попал
на