их
избегла.
     - Я с вами согласна, - неожиданно сказала фрау Шмитт. -  Мы  не  должны
поощрять тех,  кто  нехорошо  с  нами  поступает.  Мы  сами  виноваты,  если
позволяем им наступать нам на ноги.
     - Но я этого не говорила!
     - А что же тогда вы говорили? - растерялась фрау Шмитт.
     Тут профессор Гуттен поднялся, тронул женин локоть, и она тоже  встала,
благодарная за то, что он избавил ее от глупых пререканий с  этой  женщиной.
Супруг  ее  полагал,  что  всякое  сближение  между  женщинами,  даже  самое
поверхностное и мимолетное, - противоестественно,  пагубно,  на  этой  почве
произрастает сообщничество против мужчин, ведущее к разладу  между  мужем  и
женой. Замужние  женщины  обсуждают  и  сравнивают  супружеские  привычки  и
провинности своих мужей и дают дурные советы молодым  девушкам.  Женщина  не
может и не должна  быть  союзницей  женщин,  она  должна  быть  безраздельно
предана только своим мужчинам - отцу, брату, сыну, но главное, прежде  всего
и превыше всего - мужу. Женщинам не дано понять, что такое истинная дружба в
том высшем, благородном смысле, в  каком  она  естественно  возникает  между
мужчинами; женщины на дружбу не способны,  они  прирожденные  соперницы,  и,
когда сойдутся вместе, это к добру не приводит. В общении женщин всегда есть
чтото нездоровое, истеричное; и в благородное замкнутое общество  мужчин  их
тоже допускать нельзя, ибо они не умеют чтить истину и  священные  обряды...
Ох, сколько раз фрау Гуттен слышала, как  ее  супруг  развивает  эти  теории
перед мужчинами и дамами в ее же гостиной, а она,  уже  приученная,  покорно
молчит, но внутри что-то без слов протестует... "Да ведь есть же в  нас  еще
многое другое, а он этого словно и не замечает! Ведь не исчерпывается же все
этим..." - она чувствовала себя такой беспомощной, бессловесной и, странно -
да, вот что странно, непостижимо, - до  ужаса  одинокой.  А  другие  женщины
словно бы соглашались или смирялись, и почти все знакомые  ей  мужчины  тоже
так рассуждали, и примерно то же самое она читала  во  многих  книгах  очень
уважаемых авторов; так говорил  когда-то  и  ее  отец,  и  многие  служители
церкви. В конце концов приходилось признать, что этот суровый приговор - еще
одна великая истина из  тех,  которые  она  по  природе  своей  не  способна
усвоить.
     Они откланялись и поспешно вышли из кают-компании.
     - Пожалуйста, немножко медленнее, - попросила фрау Гуттен на  лестнице,
задыхаясь и прихрамывая.
     Муж тотчас замедлил шаг. Она благодарно вздохнула и сказала  торопливо,
пока грозное молчание не разделило их:
     - Дорогой мой, я просто ума не приложу, почему я все это наговорила!
     -  Не  разговаривай  на  лестнице,  дорогая,  задохнешься,  -   холодно
отозвался профессор; голос его звучал так же размеренно,  как  его  шаги.  -
Когда жена противоречит мужу, при  посторонних  многословно  высказываясь  о
предмете, которому ее муж  посвятил  немало  размышлений  и  в  котором  она
совершенно не разбирается, - разреши тебе заметить, если она сама не  знает,
почему говорит, не лучше ли ей помолчать?
     - О Господи, Господи! -  Фрау  Гуттен  внутренне  вся  съежилась  перед
ужасными капканами, которые расставляет жизнь; казалось, она весь  свой  век
бредет в темноте, а поперек дороги на каждом шагу натянута  проволока.  -  О
Господи, я же совсем не то хотела сказать!
     Профессор вдруг остановился, но тотчас опять ринулся вперед.
     - Не то хотела сказать? - изумленно переспросил он.  -  Значит,  просто
болтала, не думая? Как истая женщина? Если уж говоришь такое, непростительно
говорить,  не  подумав.  Подобное  легкомыслие  может  извинить  разве   что
неуместная откровенность. Как же мне все это  понимать?  Что  ты  просто  по
каким-то своим причинам пожелала опозорить мужа? Какая измена!
     - Нет-нет, о Господи!
     - Измена моим идеям, - пояснил супруг; взрыв праведного гнева  миновал,
и он опять заговорил спокойно, рассудительно. -  Измена  складу  моего  ума,
моей скромной деятельности ученого, всему  внутреннему  смыслу  моей  жизни,
которую я, глупец, так опрометчиво тебе доверил. Только и всего,  -  заверил
он с устрашающей кротостью, - пустяк, чистейший пустяк!
     Они свернули в коридор, ведущий к их каюте, и оба  сразу  увидели,  что
дверь распахнута настежь. Каждый почувствовал,  что  другой  вздрогнул  всем
телом. Супруг опомнился первым.
     - Как ты могла так оставить? - спросил он все тем  же  глубокомысленным
тоном, который доводил ее до отчаяния, ведь изрек он сущую бессмыслицу.
     - Ничего я не оставляла. - На глаза ее навернулись слезы. - Ну почему я
всегда оказываюсь во всем виновата!
     - Не время себя жалеть, - сказал профессор. - Ты вышла после меня, и  я
думал, ты затворила дверь. Я помню, как ты взялась за ручку.
     - Нет, это просто невыносимо, - сказала фрау Гуттен дрожащим голосом. -
Когда это, скажи пожалуйста, ты проходил в  дверь  первым?  Сам  знаешь,  ты
отворил ее передо мной, пропустил меня вперед и потом закрыл.
     Профессор остановился и вгляделся в лицо  жены  так,  словно  видел  ее
впервые в жизни и готов с первого взгляда проникнуться неприязнью.
     - Вот как? - язвительно спросил он. - Ты уверена, что я  всегда  был  с
тобой так учтив?
     - Да, всегда.
     Она упрямо смотрела на него, глаза в глаза. И профессор смутился -  вот
дьявольщина, она ухитрилась поставить его в дурацкое положение: конечно  же,
он всегда был учтив, привычка - вторая натура, и  уже  не  вспомнить  каждый
свой шаг, но, без сомнения, он пропустил ее вперед, и...
     - Может быть, тут побывали воры, - сказал  он,  входя,  и  притворился,
будто осматривает замок.
     Жена слегка наклонилась и, щурясь, заглядывала во все углы.
     - Его здесь нет, - тоненько, по-детски, сказала она. - Мой дорогой,  он
исчез... Он ушел неведомо куда, потому что ты оставил дверь открытой.
     - Я запрещаю тебе так говорить! - чуть не крикнул Гуттен.
     - ...он потерялся и ищет нас. И не понимает, почему мы его бросили.  Он
забредет, куда не надо, и кто-нибудь  его  побьет  или  пнет  ногой.  Пойдем
скорей, поищем его! Ох, как же ты оставил дверь  открытой  и  не  подумал  о
Детке? Он как ребенок, он хочет всюду ходить с нами... Ох, как ты мог?
     - Ты, конечно, все еще  ничего  не  соображаешь.  -  Профессор  овладел
собой, резко пожал плечами и воздел правую руку к небесам. -  Пойдем  поищем
собаку, пока ты не помешалась окончательно.  Неужели  тебе  и  в  голову  не
пришло, что кто-то  мог  сюда  забраться,  нас  могли  обокрасть?  Где  твое
гранатовое ожерелье? А бриллиантовые серьги твоей бабушки?
     - На сохранении у казначея. - Теперь слезы ручьями текли по щекам  фрау
Гуттен. - Прошу тебя, пойдем поищем Детку!
     Профессор взялся  за  ручку  двери,  посторонился,  пропуская  жену,  и
решительно закрыл за собой дверь.
     - Неужели ты не видишь, дорогая, как плотно  я  ее  затворяю,  когда  я
делаю это сам?
     - Это сейчас ты так закрыл, - непримиримо ответила жена.
     И не впервые профессор Гуттен с горячим сочувствием вспомнил, как мудро
говорил о женщинах его отец: они - просто дети, только ростом  побольше,  и,
если хочешь порядка в доме, надо время от времени дать  им  отведать  розги.
Рука об руку, в мучительном молчании они  пошли  бродить  вверх  и  вниз  по
душным  коридорам  нижних  палуб,  спрашивали  всех  подряд  -   пассажиров,
матросов, всю корабельную прислугу и начальство, не видел ли  кто-нибудь  их
собаку.
     - Вы, наверно, помните? Такой белый бульдог... единственная  собака  на
корабле.
     Некоторые говорили, что белого бульдога помнят, но сегодня вечером  его
никто не видал. Гуттены опять пошли наверх. Фрау Гуттен почувствовала легкий
толчок в бок - муж вздернул плечо,  выставил  локоть,  словно  ему  стало  в
тягость, что она  на  него  опирается.  Она  так  испугалась,  что  едва  не
выпустила его руку, но не посмела - вдруг он подумает,  что  она  не  просто
обиделась, а разозлилась. И в страхе  крепче  прильнула  к  нему:  ведь  что
сейчас ни сделай, что ни скажи, он все примет как новое оскорбление.


     На палубе с левого борта после ужина гремела музыка,  ритм  вальса  был
отчетлив, как тиканье часов; подхваченные ветром  звуки  эти  смешивались  с
текучим вольным напевом гармоник, доносящимся  с  нижней  палубы,  -  там  в
нескольких местах, сойдясь в круг,  танцевали  мужчины:  хлопали  в  ладоши,
прищелкивали  пальцами,  пристукивали   каблуками,   трещали   кастаньетами,
выкрикивали "Ole!", -  а  женщины  и  дети  сгрудились  в  темноте  и  молча
смотрели.


     - Ой, папа, не хочу я танцевать! - взмолилась Эльза. - Вечно одни и  те
же старые вальсы...
     - Ты прекрасно понимаешь, Эльза, это еще не значит,  что  танцевать  не
надо, - сказала мать, -  Вальс  очень  милый  танец,  самый  подходящий  для
порядочной женщины. Ты что же, хочешь танцевать под этот  неприличный  джаз?
Что бы о тебе подумали в Санкт-Галлене?
     - Нет, мама, но, может быть, фокстрот...
     - Ну, Эльза, - сказал отец, - ты просто стесняешься, так вот что я тебе
скажу: первый танец всегда надо танцевать  с  тем,  кто  тебя  сопровождает.
Сейчас тебя сопровождаю я, значит, первый вальс ты танцуешь со мной,  а  там
видно будет. Ты не танцевала со своим папой с прошлого дня твоего рожденья.
     - А когда увидят, что ты танцуешь, тебя  пригласит  кто-нибудь  еще,  -
прибавила мать.
     Эльза еще раньше, с первой минуты увидала, что  ее  студент  танцует  с
испанкой по имени Пастора, и ее наболевшее сердце снова мучительно  сжалось.
В страхе перед тяжким испытанием она положила руку на отцовское плечо.  Отец
под любую музыку всегда танцевал одинаково: потешно подпрыгивал и  вертелся,
с размаху кружил ее и вновь притягивал к себе, а  в  промежутках  притопывал
ногами, и она в страхе ждала, что он еще выкинет. Она даже не смела  поднять
глаза: вдруг взглянешь, а над тобой все смеются. Она  была  выше  и  крупнее
отца, и он подскакивал перед нею, как бентамский петушок, и громко повторял:
     - Ножками, ножками, дочка! Пошевеливайся! Ты что, не слышишь музыку?
     "Я же не мешок с мукой и не швабра! - хотелось ей крикнуть. - Разве это
танец, ты делаешь из нас обоих посмешище, никто так не  танцует,  только  ты
один!" А его лицо так и сияло весельем и нежностью, он топал, прыгал, вертел
и кружил ее против ее воли, и она покорялась и страдала молча, ведь  девушке
положено слушаться своего отца.
     Молодой моряк весь в белом, помощник капитана, сказал другому,  который
только что замешался в эту вечернюю сутолоку:
     - Кому-то надо выручить эту девушку. Ты или я?
     Второй вынул из кармана монетку.
     - Орел или решка?
     - Орел, - сказал первый.
     Выпала решка.
     - Везет тебе, - сказал второй и подобрал свою монетку.
     - Ничего, в другой раз повезет тебе.
     Оба засмеялись; танец  уже  кончался;  проигравший  тихо  подошел  и  с
величайшей почтительностью обратился к фрау Лутц.
     - Если позволите,  -  сказал  он  с  поклоном,  -  я  был  бы  счастлив
потанцевать с вашей дочерью.
     - Можете ее пригласить,  -  снисходительно  молвила  фрау  Лутц,  будто
оказывая ему неслыханную милость.
     Увы, Эльза была выше и крупнее и этого стройного, подвижного морячка, и
остро ощущала это, и никак не могла попасть в такт. У него вспотел  затылок,
он покрепче обхватил партнершу и, пока длился вальс, с отчаянной  решимостью
продолжал  передвигать  ее,  вялую,   словно   неживую,   взад   и   вперед,
изворачиваясь, чтобы она не наступала ему на ноги, и почти  не  расходясь  с
музыкой. Когда оркестр умолк, он рассыпался в благодарностях,  подвел  ее  к
родителям и сбежал.
     - Вот видишь? - сказала фрау  Лутц.  -  Лиха  беда  начало.  Мы  пойдем
посидим  где-нибудь  поблизости,  поиграем  в  шахматы.   А   ты   останься,
повеселись. Через часок мы за тобой придем.
     Эльза в отчаянии озиралась по сторонам - где  бы  спрятаться  или  хоть
посидеть? Когда палубу освобождали для танцев, убрали не  все  стулья,  один
стоял почти рядом с креслом больного старика - этот несчастный верил,  будто
способен исцелять других, хотя сам был при смерти. Эльза робко, нерешительно
направилась к нему - может быть,  ее  соседство  будет  ему  неприятно?  Она
столько  мучилась,  чувствуя  себя  отверженной,  кому  недоступны  обычные,
естественные радости,  -  это  сделало  ее  чуткой  и  милосердной.  Их  еще
разделяло несколько шагов, и тут умирающий радостно приподнял руку и  указал
на соседний стул.
     - Придвиньте его поближе и поговорим, - сказал он.
     Эльза пододвинула стул и села так неловко, что ее колени почти касались
колен больного. Обернулась и стала грустно оглядывать  танцующие  пары:  вот
Дженни Браун с Фрейтагом; вот миссис Тредуэл с  самым  красивым  из  молодых
моряков, - притом он в самом высоком чине, галуны у него золотые, а у  того,
с которым танцевала она, Эльза, были только серебряные. Хансен, как  всегда,
с этой ужасной Ампаро - и как ни трудно поверить глазам, но вот  кружатся  и
покачиваются, прильнув вплотную друг к другу,  угрюмый  мальчишка  Иоганн  и
девица по имени Конча. А для Эльзы нет никого - нет и не будет; вечно ей вот
так сидеть и смотреть, как любимый танцует с другой - и всегда с  кем-нибудь
вроде Пасторы!  У  нее  так  заколотилось  сердце,  что  толчки  его  больно
отдавались во всем теле. Старик Графф заметил, что  девушку  что-то  мучает,
спросил ласково:
     - Как вы себя сегодня чувствуете?
     А она и не подумала справиться о его самочувствии!
     - Почему вы не танцуете? - мягко продолжал больной. - Вы такая  славная
девушка! Мой сумасброд племянник должен бы танцевать с  вами,  а  не  с  той
странной особой...
     - У меня, кажется, немножко болит горло. - Эльза  не  умела  лгать  без
запинки. - Мама говорит, лучше мне посидеть спокойно.
     - Придвиньтесь ближе, - сказал Графф, - наклонитесь ко  мне,  я  вылечу
ваше горло. Вам незачем хворать, ведь Господь дал мне силу исцелить вас.
     Он приподнял руку и хотел дотянуться  до  Эльзы,  тронуть  ее.  Но  она
откачнулась, ее неповоротливому уму и добродетельной плоти претила  близость
этого полутрупа, точно к ней тянулась сама смерть...
     -  Тогда  сначала  станьте  сами  здоровы,  -  сказала  она  мягко,  но
решительно.
     - "Других спасал, пусть спасет себя самого, если он Христос" - помните?
- мигом подхватил Графф, ему уже сколько раз  это  говорили.  -  Он  наделил
даром исцелять своих избранных мучеников и апостолов, однако  никто  из  них
тоже не мог спасти самого себя, так поныне и с нами,  к  кому  перешел  этот
священный дар. Зачем бы мне исцеляться? Господь этого не пожелал, а  значит,
и я не желаю. Слушайте, дитя мое: если бы я мог исцелиться сам,  я  стал  бы
таким же себялюбцем, как другие; я искал бы  удовольствий  и  позабыл  бы  о
своем долге перед страждущими. Господь пожелал,  чтобы  я  остался  в  домах
болезни и смерти и страдал вместе с другими. Только в  болезни  я  могу  ему
служить, он мне сам это поведал. И это не  так  трудно,  -  промолвил  Графф
шепотом, Эльза с трудом его расслышала за плеском волн, да и ветер  шумел  в
ушах. Она ближе наклонилась к больному,  почтительно  вслушиваясь  в  слова,
исполненные святости, и он прибавил: -  Не  надо  меня  жалеть.  Это  легко.
Господь послал мне испытание, ибо возлюбил меня.
     Она  молчала,  еле  сдерживая  слезы.  Пронзительная  музыка  зазвучала
громче, ярко освещенная  палуба,  по  которой  проносились  танцующие  пары,
выглядела так празднично, даже противные близнецы-испанчата сейчас  казались
счастливыми... и звезды казались совсем близкими, и ветер овевал лицо  такой
нежностью и чистотой, столько в нем было прохлады, и свежести, и доброты...
     - Мне надо идти, - смущенно сказала Эльза. - От всего сердца желаю  вам
доброй ночи, господин Графф. Спасибо, что вы хотели мне помочь...  но  я  не
больна, это на самом деле и не болезнь...
     - Я принял на себя все мучения людские, -  сказал  он,  -  недуги  всех
недужных приняла моя плоть, и так же я приму боль, поразившую ваше горло,  и
вашу скорбь... но для этого я должен вас коснуться.
     С усилием он подался вперед, приподнял голову, редкая острая бороденка,
лежавшая у него на груди, тоже приподнялась.
     - Дайте мне коснуться вашего горла и помолиться за вас,  и  вы  станете
воистину здоровы телом и душой.
     Ей не хотелось быть грубой -  и,  прежде  чем  она  посмела  отпрянуть,
старик протянул руку и взялся за ее шею холодной  тощей  ладонью,  мгновенье
костлявые пальцы бессильно льнули к ней - и разжались, соскользнули по груди
Эльзы и вновь упали на плед, который покрывал его колени. Он увидел  ужас  в
ее лице, ощутил, как содрогнулось под его рукой упругое тело.
     - Да простит вам Бог, жестокосердая, - сказал он сурово.
     Эльза выпрямилась, отвернулась, но успела заметить,  что  на  глазах  у
него выступили слезы, покатились  по  щекам  на  редкую  и  какую-то  словно
нечистую бороду. В отчаянии она бегом кинулась по  палубе,  мимо  танцующих,
шарахнулась от белого бульдога Детки  (он  как  раз  спускался  по  трапу  с
палубы, где находились  шлюпки)  и  вбежала  в  ярко  освещенный  салон.  Ее
родители так поглощены были партией в шахматы, что едва  кивнули  ей,  когда
она села неподалеку. Она слегка задыхалась.
     - Ты, кажется, запыхалась, Эльза? - спросила мать. -  Ты  что  же,  так
усердно танцевала?
     И они широко, ласково, понимающе  заулыбались,  одобрительно  глядя  на
дочь.
     - Ну вот и хорошо, - сказал отец. - Нашей дочке не  пристало  подпирать
стенку. А теперь поди  ложись,  -  распорядился  он.  -  Чтобы  завтра  быть
хорошенькой, надо лечь пораньше и как следует выспаться.


     Миссис Тредуэл танцевала со своим помощником капитана, он приглашал  ее
чуть не каждый вечер. Он давно уже назвал ей свое имя  и  даже  имя  города,
откуда он родом; сперва она их путала, а потом уже не могла вспомнить ни то,
ни другое. В минуты, когда она не смотрела на этого молодого  человека,  она
едва могла припомнить его лицо и порой  не  сразу  его  узнавала,  когда  он
подходил. После  недавнего  недоразумения  с  Лиззи  и  Фрейтагом  она,  как
никогда, жаждала держаться от всех подальше - никого не касаться, и чтобы ее
никто не коснулся ни рукой, ни словом. Эти субъекты даже разговаривают  так,
будто подглядывают за тобой или хватают тебя лапами, просто  невыносимо.  Ей
нравилось, что молодой моряк  едва  придерживает  ее  кончиками  пальцев,  а
правая рука покоится - нет, не покоится, почти  что  взвешена  в  воздухе  у
самого безразличного краешка ее существа - это  совсем  безобидное  местечко
чуть пониже правой лопатки. И ее ладонь  тоже  легко  парит  чуть  выше  его
согнутого локтя, храня надлежащее расстояние между их телами -  когда-то  на
уроках танцев ответственность за это безраздельно возлагалась на даму.
     "Если вы не уверены, соблюдаете ли должное расстояние, - наставляла  ее
учительница танцев, - мысленно поднимите правую руку, согнутую в  локте,  на
высоту плеча и, если она едва касается груди кавалера, будьте спокойны,  все
правильно.  Если  вам  покажется,  что  кавалер   переходит   эту   границу,
отстраняйтесь решительно, но грациозно, не сбиваясь  с  такта,  пока  он  не
поймет намека. И помните, если он настоящий джентльмен, он безусловно поймет
намек. Если же не поймет, в другой раз вы не  станете  с  ним  танцевать..."
Этот призрачный голос донесся из допотопных времен  ее  юности,  долетел  из
бескрайних бездн забвения и так умилил миссис Тредуэл, что она поглядела  на
своего кавалера с мечтательной  нежной  улыбкой,  словно  сквозь  сон,  -  и
мгновенно очнулась, потому что он в ответ нахмурился  -  может  быть,  и  не
тревожно, но, во всяком случае, озадаченно. В то же время рука  его  сжалась
чуть-чуть крепче, и он очень-очень  осторожно  привле