й  юнец  с  великолепной
гривой золотистых волос, мрачно надув  губы,  рывками  и  толчками  катил  в
легком кресле на колесах маленького иссохшего полумертвеца; в обвисших  усах
умирающего поблескивала седина,  бессильные  руки  простерты  на  коричневом
пледе, глаза закрыты. И никаких  признаков  жизни,  только  голова  тихонько
покачивается в такт движению кресла.
     Опираясь  на   руку   кормилицы-индианки,   медленно   прошла   молодая
мексиканка, смягченная и утомленная недавними родами, в  изящном  и  строгом
черном платье - вечном трауре женщин ее касты; на другой руке индианка несла
младенца, завернутого в длинное вышитое покрывало, оно  струилось  складками
чуть  не  до  земли.  В  ушах  индианки  сверкали  камнями  серьги,  скромно
переступали, едва виднеясь из-под ярко расшитой сборчатой негородской  юбки,
маленькие босые ноги. Затем поднялась по трапу ничем не примечательная  чета
- бесцветные родители такой высокой  и  плотной  девицы,  что,  идя  по  обе
стороны от дочери,  они  казались  худыми  и  малорослыми;  все  трое  тупо,
растерянно  озирались.  Два  священника-мексиканца,  с  одинаковым   угрюмым
взглядом и синеватыми бритыми щеками,  проворно  обогнали  эту  медлительную
процессию.
     - Дурная примета, несчастливый будет рейс, - заметил  молодой  помощник
капитана другому, и оба, люди воспитанные, отвели глаза.
     - Ну, это еще ничего, не то что монахини, -  отозвался  второй.  -  Вот
если монахинь везти, тогда пойдешь ко дну!
     Четыре хорошенькие, неряшливо одетые испанки с  гладко  начесанными  на
уши черными волосами, в черных туфлях на тонкой подошве, слишком узких и  со
сбитыми высокими каблуками, неторопливо целовали на прощанье  подряд  одного
эа другим полдюжины провожатых - молодых жителей Веракруса - и принимали  от
них корзины цветов и фруктов. Потом к  испанкам  присоединились  четверо  их
спутников с осиными талиями, и они поднялись по трапу,  причем  красотки  на
ходу оценивающими взглядами  окидывали  выстроившихся  в  ряд  светловолосых
помощников капитана. Позади с независимым  видом  топали  чумазые  близнецы,
неутомимо  поедая  сласти  из  неопрятных  бумажных  кульков.  За  ними  шли
несколько человек, которые,  на  взгляд  доктора  Шумана,  внешне  ничем  не
выделялись, ясно было только, что они из США. Как все американцы,  они  были
худощавей и стройней немцев, но лишены изящества, свойственного  испанцам  и
мексиканцам. И невозможно было по виду определить, к  какому  слою  общества
они принадлежат, хотя со всеми остальными доктору  это  легко  удавалось;  у
этих  были  одинаково  озабоченные,  странно  напряженные  лица,  но  по  их
выражению трудно было хоть как-то судить о характерах. Миловидная  моложавая
женщина в  темно-синем  платье  выглядела  весьма  достойно,  однако  из-под
короткого рукава виднелся огромный синяк, скорее всего след грубой ласки,  и
это совсем некстати придавало ее облику некоторую непристойность. У  девушки
в синих брюках были очень красивые глаза, но держалась она легкомысленно  до
дерзости, и это разочаровало доктора Шумана, который  полагал,  что  молодую
девушку больше всего красит скромность.  Подле  этой  девицы  шагал  молодой
человек с упрямым римским профилем,  чем-то  похожий  на  злого  норовистого
коня, голубые глаза его смотрели холодно и замкнуто. Рослый смуглый  молодец
с неуклюжей походкой (доктор вспомнил, что он сел  на  пароход  в  одном  из
портов Техаса) во время стоянки гулял по Веракрусу и теперь  возвращался  на
пароход; он лениво брел  за  испанками,  обводя  их  весьма  недвусмысленным
плотоядным взглядом.
     Пассажиры все еще поднимались по трапу, но доктору Шуману уже наскучило
смотреть; офицеры тоже разошлись; портовые грузчики, которые прежде работали
с прохладцей, подняли крик и  забегали  рысцой.  На  причале  еще  оставался
кое-какой багаж, погрузились еще не все дети  и  взрослые,  а  те,  кто  уже
поднялся на борт, бродили в растерянности с таким видом,  словно  забыли  на
берегу что-то очень важное и никак не вспомнят, что же  именно.  Молчаливыми
разрозненными кучками они опять спускались на пристань и  праздно  смотрели,
как портовики работают у подъемных кранов. На канатах болтались в воздухе  и
обрушивались в трюм бесформенные узлы и тюки, обвязанные  кое-как  тюфяки  и
пружинные матрацы, дрянные диваны и кухонные плиты, пианино, на скорую  руку
обшитые досками, и старые  дорожные  сундуки,  целый  грузовик  черепицы  из
Пуэбло и несколько тысяч слитков серебра для Англии, тонна  сырого  каучука,
тюки пеньки, сахар для Европы. "Вера" не  принадлежала  к  числу  пароходов,
предназначенных для перевозки особо редких и ценных товаров, и уж  никак  не
напоминала нарядные, сверкающие свежей краской и изысканной  отделкой  суда,
что доставляют из Нью-Йорка толпы благополучных разряженных туристов с  туго
набитыми кошельками. Это  была  заурядная  посудина,  которая  перевозила  и
грузы, и пассажиров, - прочная, устойчивая,  как  все  такие  работяги,  она
круглый год шлепала от одного  дальнего  порта  к  другому,  добросовестная,
надежная и невзрачная, точно какая-нибудь хозяйственная немка.
     Пассажиры с любопытством осматривали свой корабль, и в них пробуждалась
странная нежность, которую может внушить  даже  самая  уродливая  мореходная
посудина: ощущение, что все свои  дела  они  доверили  теперь  ее  каютам  и
трюмам. И они опять  направились  к  трапу:  крикливая  женщина  в  зеленом,
толстая чета с бульдогом, маленькая пухленькая немка в  трауре,  с  гладкими
каштановыми косами вокруг головы и золотой цепочкой на шее, небольшого роста
немецкий еврей с озабоченным лицом - он насилу  волочил  тяжелый  чемодан  с
образцами.
     В самую последнюю минуту прихлынула оживленная  праздничная  процессия:
провожали новобрачных в свадебное путешествие, у трапа собралась толпа -  на
женщинах кружевные шляпы и воздушные платья нежнейших акварельных тонов,  на
мужчинах белоснежные полотняные костюмы, в петлицах алые  гвоздики;  свадьбу
справляли мексиканцы, в числе подружек новобрачной -  несколько  девушек  из
Штатов. Пара была молодая, красивая, хотя сейчас  оба  казались  усталыми  и
измученными, лица их осунулись  от  долгого  испытания,  да  оно  еще  и  не
кончилось. Мать новобрачного прильнула к сыну и тихо, неудержимо плакала  и,
покрывая его щеки поцелуями, горестно ворковала:
     - Ох, радость моя  единственная,  сыночек  мой  любимый,  неужели  я  и
вправду тебя потеряла?
     Муж поддерживал ее. Опираясь на его руку, она снова обняла сына, а  тот
поцеловал  ее,  потрепал  по  сильно  нарумяненным  и  напудренным  щекам  и
пробормотал почтительно:
     - Нет-нет, мамочка, дорогая, мы вернемся через три месяца.
     При этих словах мамаша поникла, словно ее дитя нанесло  ей  смертельный
удар, и, рыдая, упала в объятия своего супруга.
     Новобрачная, одетая по-дорожному,  но  нарядно,  как  подобало  случаю,
стояла в кругу подруг, мать держала ее за одну руку, отец  -  за  другую,  у
всех  троих  лица  были  спокойные,  серьезные  и  отмеченные   удивительным
сходством. Они ждали терпеливо и  чуть-чуть  даже  сурово,  словно  отбывали
некий утомительный, но неизбежный ритуал; наконец подружки, вспомнив о своих
обязанностях, робко достали по  маленькой  затейливой  корзиночке  и  начали
разбрасывать рис; при этом они натянуто улыбались одними губами  и  смотрели
настороженно, беспокойно, чувствуя, что самые подходящие минуты для веселья,
пожалуй, уже  миновали.  Наконец  новобрачные  торопливо  взошли  по  трапу,
который тотчас начал подниматься, а  родные  и  друзья  сгрудились  внизу  и
махали им на прощанье. Молодые обернулись, довольно небрежно  махнули  разок
своим мучителям и, взявшись за  руки,  почти  бегом  устремились  через  всю
палубу к противоположному борту. И остановились у поручней, словно  достигли
наконец надежного убежища. Замерли бок о бок, глядя в открытое море.


     Корабль вздрогнул, колыхнулся, заколебался, медленно покачиваясь в такт
ровному, крепнущему биению своего машинного сердца; справа  и  слева,  ныряя
носами, пыхтя и тявкая гудками, тянули  два  буксира,  и  вот  между  бортом
корабля и предохранительной обшивкой причала  появилась  и  начала  шириться
полоса грязной воды. Сейчас же в едином порыве, как будто земля, которую они
покидали, была им мила, все  пассажиры  столпились  на  палубе,  выстроились
вдоль борта, с удивлением глядя на отдаляющийся берег,  и  замахали  руками,
закричали, посылали воздушные поцелуи сиротливым горсточкам  провожающих  на
пристани, а те кричали и махали в ответ. Все суда в порту приспустили флаги,
маленький оркестр  на  палубе  сыграл  несколько  тактов  известной  песенки
"Adieu, mein kleiner Garde-Offlzier, adieu, adieu..." {Прощай,  прощай,  мой
маленький гвардеец...  (нем.)},  потом  музыканты  равнодушно  собрали  свои
инструменты и скрылись, не удостоив больше Веракрус ни единым взглядом.
     Из корабельного буфета выбрался, размахивая  огромной  пивной  кружкой,
невообразимо толстый мексиканец в темно-красной рубахе  и  мешковатых  синих
парусиновых штанах. Протолкался через податливую толпу к поручням и не запел
- взревел: "Adios, Mexico, mi tierra adorada!" {Прощай, моя Мексика, любимый
мой край!  (исп.)  Прощай,  прощай  навсегда!  (исп.)}  Он  горланил  весьма
немузыкально, его распухшая физиономия была еще красней рубашки,  на  жирном
потном затылке и на лбу вздулись толстые синие вены, на шее напряглись жилы.
Он размахивал кружкой и сурово хмурился; от воротничка отскочила пуговица  и
упала за борт, и толстяк рывком еще шире распахнул  ворот:  ему  тесно  было
дышать. "Adios, adios para siempre!" - неутомимо орал он,  и,  пролетев  над
маслянистой гладью воды, слабо донеслось эхо в  несколько  голосов:  "Adios,
adios". А  из  самых  недр  корабля  отозвалось  гулкое,  низкое,  протяжное
мычанье, словно откликнулся какой-нибудь унылый морж.  К  толстяку  неслышно
подошел сзади один из помощников капитана и, придав мальчишескому лицу самое
решительное выражение, вполголоса сказал на плохом испанском:
     - Пожалуйста, идите вниз, ваше место  там.  Разве  не  видите,  пароход
отчалил. Пассажиры третьего класса на верхние палубы не допускаются.
     Громкоголосый толстяк круто обернулся и  мгновенье  невидящими  глазами
свирепо смотрел на  юнца.  Молча  запрокинул  голову,  выпил  пиво  до  дна,
размахнулся и швырнул кружку за борт.
     - Пойду, когда захочу! - выкрикнул он и злобно нахмурился, однако сразу
неуклюже побрел восвояси.
     Молодой моряк пошел дальше,  словно  и  не  видел  крикуна.  Перед  ним
очутилась одна из испанок, поглядела в упор  блестящими  глазами,  сверкнула
ослепительной улыбкой. Он ответил смущенным  взглядом,  слегка  покраснел  и
уступил ей дорогу. На левой руке у него блестело гладкое  золотое  кольцо  -
знак помолвки, и он  невольно  приподнял  эту  руку,  словно  обороняясь  от
испанки.
     Пассажиры осматривались в тесных, душных каютах со старомодными койками
в два яруса и узким жестким ложем у противоположной  стенки  для  неудачника
третьего, читали на Дверных табличках фамилии (по большей  части  немецкие),
подозрительно, с внезапно вспыхивающим отвращением оглядывали  громоздящиеся
рядом с их багажом чужие чемоданы - и каждый вновь обретал то, что на  время
казалось утраченным, хотя никто и не мог бы определить, что  же  это  такое:
собственную личность. Мало-помалу, при виде каких-то пожитков,  какой-нибудь
вещицы, которой владелец прежде гордился и которая сейчас вдруг попалась  на
глаза в непривычном и, пожалуй, недружелюбном окружении,  у  человека  вновь
возникало выдохшееся среди дорожных испытаний, несмелое, но  все  еще  живое
сознание: я существую, не всегда же я был затюканным чужаком,  ничтожеством,
никому не  известным  именем  и  неузнаваемой,  карикатурной  фотографией  в
паспорте. Успокоенные оттого,  что  к  ним  вернулось  чувство  собственного
достоинства, пассажиры смотрелись в зеркало и вновь начинали узнавать  себя,
умывались, причесывались, приводили себя в порядок и отправлялись на  поиски
уборной, либо буфета и  курительной,  либо  парикмахерской,  а  иные,  очень
немногие, - на поиски  ванной.  И  почти  все  решили,  что  корабль  вполне
соответствует  ценам  на  билеты  -  в  сущности,  довольно  жалкая  дрянная
посудина.
     По всей палубе стюарды расставляли шезлонги, пристегивая  их  к  брусу,
идущему вдоль стены, вставляли в металлические рамки в изголовьях карточки с
фамилиями пассажиров. Высокая немка в зеленом сразу нашла  свою  карточку  и
вяло откинулась в шезлонге. Рядом уже развалился хмурый  костлявый  верзила,
который так негодовал из-за взрыва в шведском консульстве. Она покивала  ему
чересчур маленькой головкой, хихикнула и сказала визгливо:
     - Ну, раз уж мы будем сидеть рядом,  я  вам  представлюсь.  Меня  зовут
фрейлейн Лиззи Шпекенкикер, я из Ганновера. Я ездила в Мехико в гости к дяде
с тетей и сейчас просто счастлива, что попала наконец  на  славный  немецкий
пароход и возвращаюсь в Ганновер!
     Ее хмурый сосед не  пошевелился  и  все  же  словно  съежился  в  своем
просторном светлом костюме.
     - Арне Хансен, к вашим услугам, дорогая  фрейлейн,  -  сказал  он  так,
будто каждое слово из него вытаскивали клещами.
     - О, датчанин! - восторженно взвизгнула она.
     Хансен поморщился.
     - Швед, - поправил он.
     - А какая разница? - взвизгнула Лиззи.
     Неведомо почему глаза ее увлажнились, и смех прозвучал  так,  словно  у
нее заболели зубы. Хансен, который перед тем сидел, закинув  ногу  на  ногу,
уперся подошвами в палубу, а ладонями в подлокотники, точно хотел встать, но
тут же снова в отчаянии откинулся на спинку шезлонга и  уж  так  нахмурился,
что глаза окончательно скрылись под насупленными бровями.
     - Этот пароход совсем не славный, -  проворчал  он  угрюмо,  точно  про
себя.
     - Ну что вы такое  говорите!  -  воскликнула  Лиззи.  -  Да  он  просто
прелесть!.. О, смотрите, вот и герр Рибер возвращается!
     Она подалась вперед и усиленно замахала руками человечку  с  поросячьей
физиономией. Он ответил на приветствие учтивейшим  поклоном,  свиные  глазки
проказливо блеснули. Завидев Лиззи, он сразу ускорил шаг,  штаны  в  обтяжку
чуть не лопались на его  тугом  круглом  заду  и  тугом  выпяченном  брюшке.
Торжествующая походка победителя, и весь он  -  ни  дать  ни  взять  надутый
коротконогий петух. Лучи предвечернего солнца играли  в  короткой  рыжеватой
щетине на его бритой голове, покрытой какими-то рубцами и  складками.  Через
руку у него был перекинут давным-давно не чищенный плащ,  из  кармана  плаща
торчала сложенная газета.
     Рибер явно предпочитал притвориться, будто никакой стычки на веранде  в
Веракрусе вовсе и не было  и  Хансена  он  видит  первый  раз  в  жизни;  он
остановился,  прищурился  на  табличку  в  головах  у   Хансена   и   сперва
по-французски, потом по-русски, по-испански и, наконец, по-немецки  произнес
одно и то же:
     - Прошу извинить, но это мой шезлонг.
     Хансен поднял одну бровь и сморщил нос, будто от  герра  Рибера,  очень
мягко говоря, дурно пахло. Распрямился, встал, сказал по-английски:
     - Я - швед.
     И пошел прочь.
     Рибер сильно покраснел, лицо его подергивалось.
     - Ах, швед? - храбро крикнул он вдогонку. -  И  на  этом  основании  вы
рассиживаетесь в чужом кресле? Ну, в таких делах я и сам могу быть шведом.
     Лиззи склонила голову к плечу и, глядя на Рибера, сказала нараспев:
     - Он совсем не хотел вас обидеть. В конце концов, вас же не было.
     - Но мой шезлонг стоит рядом с вашим, а потому я желаю, чтобы он всегда
был свободен для меня, - любезно возразил Рибер, кряхтя уселся,  вытащил  из
кармана плаща старый номер "Франкфуртер цайтунг"  и,  выпятив  нижнюю  губу,
зашуршал газетными листами.
     - Нехорошо начинать долгое плавание ссорой, - сказала Лиззи.
     Рибер отложил газету,  отбросил  плащ.  Проказливо  и  ласково  оглядел
соседку.
     - Я ссорился с этим долговязым уродом совсем не из-за  шезлонга,  и  вы
это прекрасно знаете, - сказал он.
     Лиззи мигом перещеголяла его в проказливости.
     - Ох уж эти мужчины! - весело взвизгнула она. - Все вы одинаковы!
     Она наклонилась и три раза шлепнула его по  голове  сложенным  бумажным
веером. Герр Рибер только и ждал случая  немножко  порезвиться.  Его  всегда
восхищали высокие худощавые длинноногие  девицы,  которые  вышагивают  точно
цапли, только юбки развеваются да мелькают длинные узкие ступни,  именно  за
такими он всегда волочился. Он легонько постукал Лиззи пальцем по руке,  это
было  приглашение  к  игре  -  и  Лиззи,  подхватив  намек,  скаля  зубы  от
удовольствия, стала шлепать его все сильней  и  проворней,  пока  безволосая
макушка его не побагровела.
     - У, какая нехорошая, - сказал он наконец  и  увернулся,  но  продолжал
широко улыбаться ей, наказание ничуть не усмирило его, напротив, поощрило.
     Лиззи поднялась и гордо двинулась по палубе. Рибер мячом  выкатился  из
шезлонга и поскакал за ней.
     - Давайте-ка пить кофе с пирожными! - влюбленно предложил он.  -  Буфет
сейчас открыт.
     И облизнулся.


     Две не в меру разряженные молодые  кубинки,  чье  ремесло  не  вызывало
сомнений, еще за час до отплытия пристроились в баре  играть  в  карты.  Они
сидели, скрестив ноги в прозрачных,  подвернутых  сверху  чулках,  выставляя
напоказ  напудренные  коленки.  С   пухлых   кроваво-красных   губ   свисали
перепачканные помадой сигареты,  табачный  дымок  поднимался  к  прищуренным
глазам под густо накрашенными ресницами. Старшая была победительно  красива,
младшая - поменьше, хрупкая и, видимо, болезненная. Она не  сводила  глаз  с
партнерши и, кажется, просто не смела  выигрывать.  Вошел  рослый  неуклюжий
техасец  по  имени  Уильям  Дэнни,   уселся   в   угол,   зорко,   понимающе
присматриваясь к картежницам. Они его словно  не  замечали;  порой,  отложив
карты, они потягивали ликер и обводили надменным взглядом  бар,  где  теперь
было оживленно и полно народу, но ни разу  не  посмотрели  на  Дэнни,  и  он
почувствовал себя оскорбленным.  По-прежнему  глядя  на  кубинок,  он  резко
постучал по стойке, словно хотел привлечь внимание буфетчика, и на лице  его
проступила недобрая усмешка. Кабацкие королевы. Знает он эту породу. Недаром
он  из  Техаса,  почти  всю  жизнь  прожил  в  Браунсвилле.  Такие  ему  без
надобности. Он опять громко постучал по стойке.
     - Пиво  у  вас  еще  не  выпито,  сэр,  -  сказал  буфетчик.  -  Угодно
чего-нибудь еще?
     Тогда эти дамы посмотрели на него, да с  таким  презрением,  будто  тут
расшумелся пьяный хулиган. И взгляд его стал растерянным,  усмешка  слиняла;
он  уткнулся  в  свою  кружку,  допил  пиво,  закурил,  наклонился  и   стал
разглядывать собственные башмаки,  пошарил  в  кармане  в  поисках  носового
платка, которого там не оказалось, и наконец сдался и почти выбежал из бара,
словно его призывали какие-то неотложные дела. А меж тем идти вроде некуда и
делать нечего, разве что вернуться в каюту и распаковать кое-какие  вещички.
Что ж, ладно, начнем устраиваться на новом месте.


     Он уже порядком устал от усилий сохранить свое "я" в чужих  краях,  где
говорят на чужих языках. Каждая встреча казалась  ему  вызовом:  всякий  раз
требовалось доказать, что он не какое-нибудь ничтожество, добиться  уважения
- а как добиться? Эта задача вставала перед  ним  не  впервые,  но  особенно
растерялся он в Веракрусе. Родом он был из маленького пограничного  городка,
где  его  отец,  богатый  землевладелец,  личность,  окруженная  почетом   и
уважением, многие годы подряд занимал пост мэра, а  где-то  внизу  пребывали
мексиканцы и негры,  то  бишь  мексикашки  да  черномазые,  ну  и  горсточка
полячишек да итальяшек,  эти  не  в  счет;  и  Дэнни  привык  полагаться  на
естественное свое превосходство -  пр