подгоняли и направляли толпу.
     Юноша, которого только что прогнали от борта, первым мгновенно рванулся
вперед и повел за собой остальных. Им пришлась по душе его храбрость, они  и
сами приободрились. И вот они карабкаются наверх,  спотыкаются,  добродушно,
играючи подталкивают друг друга, громко смеются, перебрасываются  шутками  -
голоса звучат вольно, люди уже не угнетены, не  запуганы,  они  возвратились
домой после долгого изгнания, к давно  знакомым  заботам,  здесь  родина,  и
здесь твоя жизнь и смерть - дело твое, а не чужих. И неважно, что там вопит,
по-дурацки коверкая испанские слова, багровый от злости человечек: как бы он
ни кипятился, что бы ни сказал на любом языке - им уже все равно, они спешат
поскорей сойти на берег. Оборачиваются и выкрикивают слова  благословения  и
прощания тем, кто еще остается на корабле, - а те  разделяют  их  радость  и
ободряюще кричат в ответ.
     Медленно поднялись на палубу семь женщин, у которых за  время  плаванья
родились дети; они  шли  все  вместе,  прижимая  к  груди  туго  запеленутых
младенцев; иных поддерживали мужья, другие опирались  на  руки  подруг.  Все
роженицы - бледные, вялые, у некоторых на лбу и щеках бурые  пятна,  дряблые
животы обвисли, выцветшие платья на груди в потеках от молока.  За  их  юбки
крепко уцепились дети постарше  -  печальные  глаза  их  смотрят  сиротливо,
потерянно. Мальчишка лет двенадцати, выйдя  наверх,  сверкнул  ослепительной
улыбкой, обернулся - и увидел матерей с младенцами.
     - Ole, ole! - выкрикнул он и помахал в воздухе сжатым кулаком. - Нашего
полку прибыло!
     Одна из матерей подняла голову - лицо темное, измученное,  но  крикнула
она с торжеством:
     - Да, прибыло, и все до одного - мужчины!
     Дружный веселый хохот прокатился по толпе. Шумной приливной волной  она
захлестнула  верхнюю  палубу,  разлилась,  оттеснила  командующих   высадкой
моряков и глазеющих пассажиров к поручням, заставила отступить к дверям -  и
в полном порядке, сужаясь  ручейком,  заструилась  по  сходням,  потекла  на
берег;  никто  не  бросил  прощального  взгляда  на  корабль.  Тот  помощник
капитана, что командовал высадкой, отвернулся,  судорожно  сморщился,  будто
одолевая тошноту. И встретился  глазами  с  доктором  Шуманом,  который  шел
проститься со своей больной и помочь ей в сборах: condesa тоже  должна  была
сойти на берег.
     - Фу, до чего они воняют, - сказал  сердитый  помощник  капитана.  -  И
плодятся, как... как клопы!
     Доктор Шуман промолчал, молодой моряк истолковал его рассеянный  взгляд
как сочувственный и немного успокоился. Доктор смотрел, как два матроса  под
руки  ведут  наверх  толстяка  с  разбитой  головой.  На  толстяке   та   же
темно-красная рубаха, в которой он садился на корабль в Веракрусе, но он еле
передвигает ноги и тяжело виснет на  руках  матросов.  Доктор  Шуман  только
недавно спускался к нему на нижнюю палубу, осмотрел и перевязал его  заново,
рана  отлично  заживает.  Толстяк,  несомненно,  поправится  и  еще   немало
набаламутит. Проходя мимо, он из-под  толстого  слоя  бинтов,  точно  из-под
шлема, в упор посмотрел на доктора, но как будто не узнал его.


     Доктор Шуман взялся за дверную ручку, и собственная рука удивила его  -
совсем бескровная, еле заметно просвечивает зеленоватый узор вен. До чего же
он ослаб и устал, надо было пойти выпить кофе. Condesa, уже  совсем  одетая,
даже в розовой бархатной шляпке, со спущенной  на  лицо  короткой  и  редкой
черной вуалью, лежала навзничь, будто позируя  для  изваяния  на  надгробной
плите, тонкие щиколотки скрещены, дорожная сумочка через плечо, в левой руке
пара  коротких  белых  кожаных  перчаток.  Она  слегка  повернула  голову  и
улыбнулась доктору. Горничная (она  давно  уже  по-своему  оценила  странные
отношения этих двоих - а еще старики, могли  бы  вести  себя  и  поумнее,  в
такие-то годы!) почтительно поклонилась доктору, поспешно закрыла  маленький
саквояж, куда укладывала последние вещи, и  тотчас  вышла.  Остальной  багаж
графини уже вынесли, свет  погасили,  каюта  была  совсем  пустая,  серая  и
унылая.
     Доктор Шуман остановился возле постели, и такое у него было  серьезное,
удрученное и озабоченное  лицо,  что  condesa  чуть  отстранилась,  веки  ее
дрогнули и голос зазвенел испуганно:
     - Они пришли за мной?
     - Да, они уже здесь. Подождите, выслушайте. Капитан и я расспросили их,
выяснили, как им ведено с вами поступить. У них  есть  приказ.  Они  вас  не
тронут, даже не подойдут к вам. Они должны только ждать внизу у сходней -  и
не оглядывайтесь, вам вовсе незачем их видеть, их дело  удостовериться,  что
вы сошли на берег и останетесь на острове, когда корабль снова отчалит...
     - Когда корабль снова отчалит, - повторила condesa. - Подумать  только,
все-таки для меня это плаванье кончится.
     - Вам совершенно нечего бояться, - сказал доктор и  взял  ее  за  руку,
нащупывая пульс.
     Он и сейчас гнал от себя сомнения:  быть  может,  он  с  самого  начала
обращался с нею  неправильно  -  словно  кому-то  хоть  когда-нибудь  дается
уверенность в своей правоте! - но ведь иного выхода не было.
     Condesa отдернула руку.
     - Что теперь за важность, какой пульс? - сказала она. -  Со  всем  этим
тоже покончено. Вам легко говорить, чтобы я не боялась, вы-то  возвращаетесь
на родину! А меня ждет тюрьма. Можете не сомневаться, как только я попаду  к
ним в руки, они засадят меня совсем  одну  в  какую-нибудь  гнусную  мрачную
дыру.
     Доктор Шуман присел на край постели и крепко сжал руку своей пациентки.
     - Вы не попадете в тюрьму, разве что тюрьмой для вас будет весь остров,
- сказал он. - А это прекрасный остров, и вы можете жить где захотите и  как
захотите.
     - Как захочу? - это не прозвучало вопросом. - Совсем одна? Без  друзей?
Без единого centavito {Гроша (исп.).}? Без моих детей? Я даже не  знаю,  где
они! И разве они  теперь  смогут  когда-нибудь  меня  разыскать?  Друг  мой,
неужели вы совсем  помешались  на  благочестии,  на  добродетели  и  уже  не
способны  чувствовать  по-человечески?  Как  вы  могли  забыть,  что  значит
страдать?
     - Подождите, - сказал доктор. - Подождите.
     Он достал шприц и ампулу  и  начал  старательно  готовить  новый  укол.
Condesa  следила  за  его  движениями  вялым,  медлительным   взглядом   без
всегдашнего живого лукавства. Молча села, сняла жакет,  расстегнула  манжету
блузки, медленно закатала рукав и коротко, сквозь зубы втянула воздух, когда
игла впилась в руку.
     - Ох, как мне этого будет не хватать!  Что  я  буду  делать  без  моего
лекарства?
     - Когда оно будет вам по-настоящему нужно, вы его получите, -  успокоил
доктор Шуман. - Я даю вам рецепт и особо - записку для  врача,  которого  вы
для себя найдете. Думаю, любой врач с нею  посчитается.  Едва  ли  допустят,
чтобы вы страдали.
     Condesa сжала его руку в своих, спросила с мольбой:
     - Ну почему вы не хотите мне сказать, что это  за  лекарство?  А  лучше
дайте мне его, я сама буду себе колоть... я умею обращаться со шприцем.
     - Не сомневаюсь, - сказал доктор Шуман, - но этого я сделать  не  могу.
Вы слишком безрассудны, на вас нельзя положиться, вы мне сами это говорили -
помните?
     - Так ведь когда это было! - весело воскликнула condesa, надевая жакет.
- Я стала совсем другая, сами видите - ваш хороший пример заразителен! - Она
спустила ноги с кровати и села рядом с  доктором.  -  Хочу  вас  кое  о  чем
спросить. Вы же знаете, мы больше никогда не увидимся. Так почему бы нам  не
поговорить, как будто мы друзья или даже любовники или как  будто  мы  снова
встретились уже в загробной жизни. Нет, правда, давайте сделаем  вид,  будто
мы - безгрешные души с крылышками и встретились в раю после  долгого-долгого
пребывания в чистилище!
     - Но ведь вы мне говорили, что не верите в загробную жизнь, а в души  и
в рай и того меньше, - с улыбкой возразил доктор Шуман.
     - Ну, не верю - какая разница? Все равно мы там встретимся.  Но  почему
бы вам сейчас не ответить на мой вопрос?
     Она наклонилась к нему так близко, что он ощутил ее легкое  дыхание,  и
спросила совсем просто, без особого волнения:
     - Правда, что вы вчера поздно ночью пришли и поцеловали  меня?  Правда?
Обняли, приподняли с подушки и сказали:  ты  -  моя  любовь?  Сказали:  спи,
любовь моя, - это правда? Или мне приснилось? Скажите...
     Доктор Шуман повернулся, горячо обнял ее, склонил голову ей на плечо  и
притянул к себе, так что щека ее коснулась его щеки.
     - Да-да, все это было, - простонал он. - Я приходил, родная.
     - Но почему, почему тогда, когда я не могла разобрать, сон это или явь?
Почему вы ни разу не поцеловали меня, когда я знала бы  наверняка,  когда  я
была бы от этого счастлива?
     - Нет, нет, - сказал доктор.
     Он поднял голову и опять обнял ее. Condesa начала  слегка  покачиваться
из стороны в сторону, словно баюкала младенца;  потом  мягко  высвободилась,
положила руки ему на плечи и немного отстранилась.
     - Стало быть, мне только приснилось... а знаете ли вы, что это значит -
это пришло так поздно, так странно, не удивительно, что  я  никак  не  могла
понять. Это и есть чистая романтическая любовь, она так нужна была мне в мои
далекие девичьи годы. Но никто не любил меня  чистой,  невинной  любовью,  а
если бы и полюбил, я бы уж так его высмеяла!.. И вот что с  нами  случилось.
Невинная любовь - самая мучительная, правда?
     - Моя любовь к вам не невинная, а греховная, - сказал доктор  Шуман,  -
вам я причинил много вреда, а свою жизнь загубил...
     - А моя жизнь давным-давно  загублена,  -  сказала  сопdesa.  -  Я  уже
забыла, какая она была до того. Так что из-за меня можете не казниться. И не
думайте, что я буду спать на голом полу и питаться только  хлебом  и  водой,
этого не будет... это не в моем стиле. Мне это не идет. Какой-нибудь выход я
найду. А теперь... теперь, любовь моя, поцелуемся по-настоящему, средь  бела
дня, и пожелаем друг другу всего доброго: пора прощаться.
     - Смерть, смерть, - сказал доктор Шуман  словно  бы  кому-то,  стоящему
рядом, чья черная тень упала на них обоих. - Смерть,  -  повторил  он  и  со
страхом почувствовал: сердце вот-вот разорвется.
     - Ну конечно, смерть, -  согласилась  condesa,  будто  снисходя  к  его
прихоти, - но это еще не сейчас!
     Они не поцеловались, condesa лишь взяла его руку и на минуту  прижалась
к ней щекою. Доктора била дрожь, с трудом  он  написал  обещанный  рецепт  и
записку. Открыл ее сумочку и вложил туда обе бумажки. Больше не сказано было
ни слова. Он проводил ее до сходней, подал ей маленький саквояж. Condesa так
и не подняла глаз. Он смотрел ей вслед, видел, как она села  на  пристани  в
элегантную белую коляску, в  которую  заложена  была  отнюдь  не  элегантная
мохнатая  лошаденка;  и  сейчас  же  какие-то  двое,   с   виду   серенькие,
неприметные, наняли первого  попавшегося  извозчика  и,  дав  белой  коляске
немного отъехать, неторопливо покатили следом.


     - Какие у вас планы? - спросил Фрейтаг.  Они  с  Дженни  задержались  у
сходней, по которым гуськом, вприскочку спускались студенты и хором  во  все
горло распевали "Кукарачу".
     - До чего надоедливый народ! - сказала про крикунов  Дженни.  -  Нет  у
меня никаких планов. Я жду Дэвида.
     - Тогда я пошел, - беспечно сказал Фрейтаг. - Может,  потом  встретимся
где-нибудь на острове, выпьем все вместе.
     - Может быть.
     Дженни посмотрела ему вслед - прямая осанка,  размашистая  мужественная
походка, ни дать ни взять красавец актер на роли героев  -  едва  выйдет  на
сцену, сразу всех затмит. Он ловко свернул, пропуская  встречных;  вверх  по
сходням брели гурьбой довольно оборванные  и  грязноватые  люди  -  мужчины,
женщины, двое или трое детей - продавать пассажирам  всякую  всячину:  куски
шелка и полотна, какие-то мелкие корявые вещички, на которые  и  смотреть-то
не стоило. Очень смуглая молодая цыганка шагнула к  Дженни  с  таким  видом,
будто давно ее разыскивала, чтобы сообщить добрую весть.
     - Стой! - сказала она по-испански. - Такое тебе скажу, удивишься.
     Она подошла совсем близко, на Дженни пахнуло перцем и  чесноком  от  ее
дыхания, звериным запахом немытого тела,  чем-то  затхлым  -  от  широченных
цветастых красно-оранжевых юбок. Она взяла руку  Дженни,  повернула  ладонью
кверху.
     - Куда едешь - та страна не для тебя, и мужчина с  тобой  неподходящий.
Но скоро приедешь в страну тебе по сердцу, и  мужчину  найдешь,  какой  тебе
сужден. Не горюй, будет еще у тебя счастливая любовь! Позолоти ручку!
     Она крепко держала Дженни за руку, глядела колючими нахальными  глазами
и улыбалась, не разжимая зубов, будто скалилась.
     - Поди прочь, цыганка, - сказала Дженни по-английски. - Ты слишком мало
знаешь. У тебя ограниченный умишко. Не хочу я никакого другого  мужчины,  от
одной мысли жуть берет. Предпочитаю старую мороку, она хоть привычна. У меня
в жизни еще много всего будет  такого,  что  в  сто  раз  интересней  любого
мужчины, - с глубочайшей серьезностью заверила она цыганку, - вот про это  я
бы с удовольствием послушала!
     Гадалка все не выпускала  руку  Дженни,  не  желала  уйти,  не  получив
монету. Но теперь уже  Дженни  повернула  цыганкину  руку  ладонью  вверх  и
внимательно ее изучала. И заговорила на сей раз по-испански:
     - А  вот  у  тебя  впереди  дальняя  дорога,  и  встретишь  ты  дурного
человека...
     Цыганка вырвала руку и отшатнулась.
     - Ты чего мне наговорила? - спросила она в бешенстве.
     - Предсказала судьбу,  -  ответила  Дженни  по-испански.  -  Даром.  Ты
родилась счастливой. - И вложила ей в руку бумажный доллар.
     - Valgame Dios {Господи помилуй (исп.).},  -  с  неожиданной  кротостью
сказала цыганка и  перекрестилась.  Смуглые  пальцы  стиснули  бумажку  -  и
мгновенно лицо преобразилось, вспыхнуло  безмерным  презрением,  торжеством,
свирепая ненависть искривила губы, под налетом грязи  проступила  бледность.
Цыганка круто повернулась, взмахнула юбками так, что  разлетелись  несчетные
оборки, и через плечо бросила слово, которого Дженни не поняла бы,  если  бы
не тон и выражение цыганкина лица. И Дженни по-испански отчетливо, звонко  и
вполне уверенно откликнулась:
     - От такой слышу!
     - Ты в самом деле поняла, как она тебя обозвала? -  спросил  Дэвид,  он
вдруг возник рядом, точно некий дух из пустоты.
     - Уж конечно, как-нибудь метко, не в бровь, а в глаз, - сказала Дженни.
- Но я ей отплатила тем же.
     - А ты не можешь не ругаться с цыганками? - спросил Дэвид без малейшего
любопытства. - И что же, выучилась у нее чему-нибудь новенькому?
     - Поживем - увидим, - весело отвечала Дженни. - И не суй нос не в  свое
дело.
     В гробовом молчании они спустились по  сходням  вслед  за  Гуттенами  с
Деткой, а за ними,  чуть  не  по  пятам,  шли  Эльза  с  родителями  и  чета
Баумгартнер с Гансом. Фрейтага уже не было видно; миссис Тредуэл,  в  черной
шляпе с широчайшими полями и ни больше ни меньше как с  кружевным  зонтиком,
села во вторую ожидавшую на пристани коляску,  и  та  унесла  ее,  казалось,
навсегда. Студенты взгромоздились в экипаж более вместительный, из  него  во
все стороны торчали их руки и ноги, высовывались тесно сдвинутые  головы,  и
все это походило на крикливый птичий выводок в гнезде.


     Танцоры-испанцы сошли на берег тесной гурьбой, в необычном молчании, не
глядя по сторонам, лица у всех  замкнутые,  суровые.  Рик  и  Рэк,  все  еще
изрядно помятые, угрюмо плелись сзади. На всех женщинах -  черные  шелковые,
расшитые цветами шали с длинной  бахромой,  на  детях  короткие  курточки  с
большими  карманами,  на  мужчинах  впервые  за  все  время  плавания  самые
обыкновенные полотняные костюмы, только уж слишком в обтяжку. И все они  без
малейших усилий кого угодно испугают  своим  разбойничьим  видом.  Сойдя  на
пристань, они сомкнули ряды и зашагали по мостовой  в  город  так  быстро  и
решительно, словно опаздывали на деловое свидание.
     Хансен и Дэнни так заспешили, стараясь не упустить танцоров (у  каждого
были на то свои причины), что даже столкнулись на сходнях.
     - Они удирают, - зло  и  растерянно  сказал  Дэнни,  пытаясь  опередить
Хансена.
     Но Хансен, черный  как  туча,  грубо  оттолкнул  его  плечом,  обгоняя,
рявкнул:
     - А ваше какое дело? Идут, куда хотят, вас не спросили!
     "Зря бесишься, дубина долговязая", - подумал Дэнни, а вслух сказал:
     - Бьюсь об заклад, отправились на разбой, - но больше не пытался пройти
первым. Верзила швед наверняка охоч до драки, во всяком случае, сейчас с ним
лучше не связываться.
     Хансен надеялся отозвать Пастору от  ее  компании,  но  испанцы  далеко
опередили беспорядочную толпу, уходящую с пристани, а к тому времени,  когда
Дэнни и Хансен добрались до берега, они уже и вовсе скрылись из глаз.
     Пассажиры третьего  класса,  которым  еще  предстояло  плыть  до  Виго,
теснились у борта и, облокотясь на  перила,  внимательно,  но  без  зависти,
следили за своими  недавними  спутниками  -  за  теми  явились  на  пристань
какие-то чиновники, согнали в кучу, точно стадо, и пересчитывали заново.  На
верхней палубе Иоганн подкатил дядю поближе к сходням, прислонил его  кресло
к перилам, а сам, щурясь, с бьющимся сердцем вглядывался в стройные фигурки,
окутанные черными шалями, - они удаляются, грациозно покачиваясь, и  Уже  не
узнать, которая из них Конча. Из груди Иоганна вырвался тяжкий вздох, полный
такого отчаяния, что старик Графф встрепенулся.
     - Что с тобой, милый мальчик? - спросил он. - У тебя что-нибудь болит?
     Иоганн с досадой пнул ближайшее колесо, больного тряхнуло в кресле,  он
поморщился, громко застонал, оглянулся, точно хотел  призвать  какого-нибудь
случайного прохожего в свидетели жестокости бессовестного племянника. Иоганн
тоже огляделся по сторонам, сказал негромко:
     - Не твое дело.
     Обоим стало не по себе от тишины, что здесь, в  гавани,  воцарилась  на
почти  опустевшем  корабле,  -  словно  рухнула  ограда,  за   которой   они
чувствовали себя в безопасности. Тут подле них остановился  доктор  Шуман  -
заложив руки за спину, он медленно, неохотно, чуть ли не со  страхом  шел  к
себе в каюту.
     - Сегодня утром вы прекрасно выглядите, - сказал он Граффу. -  Надеюсь,
это плаванье доставляет вам удовольствие.
     - В душе моей мир, где бы я ни был, - не слишком приветливо заверил его
старик. - А в море я или на суше - неважно.
     - Ваше счастье, - любезно сказал доктор. - Вам можно позавидовать.
     - На все милость Господня, - сказал Графф, он сильно недолюбливал  всех
врачей и лекарей на свете, ибо видел в них конкурентов, по некоему  внушению
свыше понимал: они стоят ему поперек дороги, не дают, исполняя  волю  Божью,
свободно исцелить души и тела, - Что толку во всех  ваших  лекарствах,  если
недужна душа?
     - В этом, быть может, самая уязвимая сторона медицины и лекарств. Лично
я стараюсь делать то, что в силах человеческих, а остальное  вверяю  Господу
Богу, - кротко заметил доктор Шуман.
     Ибо он всегда отвечал уважительно даже людям с помраченным рассудком  и
самыми дикими заблуждениями; а в этот час мучительное  сознание  собственной
вины медленно затягивало его в пучину, где бессильно  барахтается  несчетное
множество людей, в пучину жалости ко всем страждущим, столь темную и  полную
смятения, что уже не отличить, кто на кого  посягнул,  кто  над  кем  вершит
насилие, кто угнетен, а кто угнетатель, кто  любит,  а  кто  ненавидит,  или
издевается, или равнодушен. Все исполинское здание, которому двойной  опорой
служат справедливость и любовь - два нераздельных  столпа,  возносящихся  от
земли в вечность, по ним душа человеческая ступень за ступенью поднялась  от
простейших понятий о добре и зле, от обыденных правил,  принятых  в  обиходе
меж людьми, к тончайшим, еле улови