кладками  белом
платье  и  зеленых  туфельках,  помахала  доктору  пальчиками,  одарила  его
чарующей улыбкой и стремительно прошла мимо, юбки ее развевались, а студенты
шли за нею, приплясывая румбу, и орали свою песню. Замыкал шествие  жилистый
малый в фиолетовых широченных брюках, похожих на подоткнутую  юбку;  немного
приотстав,  он  дурашливо  подскакивал  и,  передразнивая   графиню,   пищал
тоненьким жалобным голоском: "Ах ты, молодость моя, жаль, с тобой рассталась
я!"
     У него даже хватило нахальства откровенно подмигнуть растерявшейся фрау
Шмитт. Та просто глазам своим не поверила и в смятении обернулась к доктору.
     - Да что же это? - ахнула она.
     Доктор Шуман придвинулся  ближе,  теперь  они  стояли  совсем  рядом  и
смотрели на студентов, на их  судорожную  походку  и  обезьяньи  ужимки,  на
бесстыдные жесты, которыми те провожали быструю грациозную фигурку.  Как  же
condesa, которая словно бы так чутка ко всему, что творится в  ней  самой  и
вокруг, может хотя бы минуту терпеть подобную наглость? Доктор Шуман подавил
тяжелый вздох, снова обратил взгляд на океан и печально сказал соседке:
     - Просто невероятно, до чего  доходит  злонравие  молодежи.  Мы  слышим
немало упреков людям пожилым - не так ли? - и тут  многое  справедливо:  под
старость мы становимся ленивыми, себялюбивыми, самодовольными, легко впадаем
в отчаяние...
     -  Ну,  только  не  в  отчаяние,  дорогой  доктор  Шуман,   -   неловко
запротестовала фрау Шмитт.
     - Именно в отчаяние, - решительно  повторил  доктор.  -  Но  куда  хуже
пороки молодости. Мы, старшие, грешим - и сознаем это, и хотя  бы  некоторые
из нас горько раскаиваются всеми силами стараются загладить  свои  грехи.  А
эти, - он кивнул в сторону студентов, - эти грешат и даже не  понимают,  что
грешат, или же понимают  -  и  упиваются  этим.  Они  бесстыдны,  жестоки  и
заносчивы... они любят самих себя с пылом, какого старость не знает...  или,
может быть, старики этот пыл уже растратили, -  вдруг  прибавил  он  не  без
юмора. - Но все равно, эти юнцы грешат с утра до ночи против всего на свете,
от сердца человеческого и до Святого Духа, а потом, устав грешить,  засыпают
крепким  сном  невинного  младенца.  Смотрите,  такое  грубое  презрение   и
насмешка,  такое  жестокое,  бессмысленное  издевательство  над  благородной
женщиной, а ведь она страдает, и ничего плохого она им не сделала!
     - Как странно, доктор, - кротко, простодушно удивилась фрау Шмитт, -  я
еще не слыхала, чтобы вы говорили так сурово!
     - Да, я суров, - спокойно ответил доктор Шуман. - Я  -  глас  укоризны,
вопиющий в пустыне, вернее, над водами океана! Хотел бы я, чтобы  слова  мои
обратились в камни - я забросал бы ими этих дикарей и  разбил  бы  их  тупые
головы.
     - Или их сердца, - сказала фрау Шмитт.
     - У них нет сердца, - возразил доктор.
     Фрау  Шмитт  промолчала,  такие  глубины  чувств  и  мыслей   были   ей
недоступны, и однако ее влекло к этим глубинам.  Удрученно  следила  она  за
взглядом доктора, он провожал  глазами  графиню,  пока  та  не  скрылась  за
поворотом на корме; то, что увидела фрау Шмитт в  его  взгляде,  она  поняла
по-своему, простодушно истолковала на свой лад. Какая жалость, такой хороший
человек - и влюбился в подобную женщину! Да еще в  его  годы,  и  притом  он
женат, и вообще... Просто ужасно, и ведь такие случаи не редкость. Ее вера в
доктора Шумана поколебалась, едва не рухнула, устояла все же, но былой ореол
померк навсегда. Чувство было такое, словно ей  нанесли  новую  рану,  опять
оставили в стороне, жизнь так и пройдет мимо. Нет, ей теперь хочется  только
одного - прочитать молитвы, вверить себя Божьей воле, и уснуть, и  обо  всем
забыть. В этом мире ее уже не ждет ничего хорошего и отрадного.  Минуту  она
стояла как  громом  пораженная,  потом  пробормотала  на  прощанье  какие-то
вежливые слова и пошла прочь.
     Доктор Шуман, сам себе удивляясь,  поразмыслил  над  своими  словами  и
пожалел, что ему изменило чувство меры: все это было сказано не к месту и не
ко времени, с излишним жаром и  совсем  неподходящему  слушателю...  да  уж,
лучше бы совсем ничего этого не говорить, чувство, которым продиктованы были
эти слова,  само  по  себе  сомнительно...  Он  мысленно  прочитал  короткую
покаянную молитву, откинулся в ближайшем шезлонге и закрыл глаза.  На  слабо
освещенной палубе в эти минуты никого не было,  все  стихло,  слышался  лишь
убаюкивающий плеск волн. Не так давно доктор тешил себя надеждой подрядиться
судовым врачом еще на один рейс, а теперь, в миг внезапного озарения, понял:
это плаванье для него последнее. И оттого, что внезапно ему открылся  верный
конец путешествия, которое, по неведомой причине,  оказалось  до  странности
мучительным, на душе у доктора Шумана полегчало, и он мирно заснул.
     Когда он открыл глаза, рядом,  в  шезлонге  по  правую  руку  от  него,
непринужденно откинулась condesa - ее, видно, ничуть не клонило  ко  сну;  в
задумчивости, которая очень ей шла, она смотрела на темнеющие  волны,  будто
ждала,  что  сейчас  поднимется  занавес  и  начнется  некий  спектакль.  От
изумления доктор Шуман начал даже немного заикаться:
     - Ч-что вы сделали с этими ужасными молодыми людьми?
     - Да, правда, они  иногда  бывают  скучноваты,  -  спокойно  отозвалась
condesa. - Им надоело проказничать, и они пошли играть в  кости.  А  вы  так
сладко спали, просто на зависть. Как вам это удается?
     Доктор Шуман выпрямился в кресле, сон освежил его и вернул силы.
     - Очень просто: у меня совесть чиста, - сказал он почти весело.
     - Очень просто, - повторила condesa. - Ну, конечно, вы - такой человек,
что не могли бы жить с нечистой совестью.
     - Бывает и похуже, - с нажимом сказал доктор, чувствуя, что надо строже
держаться с этой сумасбродной особой,  как-никак  она  -  его  пациентка.  -
Скажите-ка, а ваша совесть сейчас ни в чем вас не упрекает?
     - В вопросах совести я не разбираюсь, - сказала condesa. - Зато у  меня
есть чувство чести, самая малость, но, пожалуй, оно  играет  ту  же  роль...
хотя бы изредка! Вот я дала вам слово - и пока что держу его,  разве  вы  не
видите? Только мне от этого мало радости, я мучаюсь, терзаюсь, меня жжет как
крапивой, а почему? Все ради вас,  я  уже  вам  говорила;  чего  же  вы  еще
требуете?
     - Я этого совсем не требовал, - возразил доктор Шуман. - Этого я меньше
всего хотел. Никогда бы у  меня  не  хватило  дерзости  мечтать  о  чем-либо
подобном.
     - Знаю, - почти с нежностью сказала condesa. - Но мне  необходимо  хоть
что-то от бессонницы. У меня нет больше сил не спать.
     - Постарайтесь еще немного обойтись без наркотиков, - сказал доктор.  -
Даю слово, когда надо будет, я вам помогу.
     - Ненавижу мученичество во всех его проявлениях, - сказала  condesa.  -
Мне оно совсем  не  к  лицу.  И  я  не  могу  быть  героиней,  это  мне  еще
ненавистнее. А между тем,  не  угодно  ли  -  я  вам  обещаю  и  мучиться  и
геройствовать, потому что вам кажется, будто это  пойдет  мне  на  пользу...
чему на пользу - моей душе?
     - И душе тоже, разумеется, - любезно подтвердил доктор.
     - Вы и правда полагаете, что от  этого  путешествия,  такого  для  меня
странного, неожиданного, ни на  что  не  похожего,  я  стану  совсем  другим
человеком? - спросила condesa. - Думаете, совершится какое-то чудо?
     Доктор начал что-то отвечать, и  в  эту  минуту  оба  увидели,  что  на
шлюпочную палубу поднимается эта нелепая пара -  долговязая  тощая  Лиззи  и
низенький толстяк Рибер, а за ними, чуть поодаль, крадутся  близнецы  Рик  и
Рэк. Ни condesa, ни доктор ничего не сказали об этом шествии, словно  ничего
и не заметили, и продолжали приятно беседовать.


     Некоторое время Рик и Рэк, точно осторожные  охотники,  пробирались  по
шлюпочной палубе, стараясь не попадаться на глаза своей дичи (ее  повадки  и
намерения они знали наизусть), - и наконец из-за второй огромной  трубы,  из
самого укромного темного уголка, донесся долгожданный суматошный шумок:  там
как будто борются, топчутся на месте,  шаркают  подошвы,  скользят  каблуки,
слышны приглушенные  голоса  -  вскрикивает,  шипит  и  огрызается  женщина,
захлебывается довольным урчаньем мужчина. Рик и Рэк  не  понимают  слов,  но
чутье на любовный жаргон у них в крови.  Крадучись,  как  два  лисенка,  они
подбираются  ближе,  ревниво  придерживают  друг  дружку,  каждому   хочется
взглянуть первым; они понимающе  переглядываются,  в  полутьме  поблескивают
белки глаз, мелькают острые красные языки, облизывая приоткрытые губы. Ветер
свистит в ушах, треплет волосы по щекам, облепляет  убогой  одежонкой  тощие
ребячьи тела - прижимаясь к трубе, они  крадутся  вокруг  нее  к  заманчивым
звукам.
     И вот молча, не шевелясь, они с жадностью упиваются  зрелищем,  которое
искали. Сидя на палубе, спиной к трубе, тесно прижались друг к другу Лиззи и
Рибер, копошатся, борются, смеются. Он щупает ее коленки, а она одной  рукой
одергивает  юбку,  а  другой  пытается  его  оттолкнуть.  Рик  и  Рэк   ждут
чего-нибудь поинтереснее... но  вдруг  тощая  Лиззи  вырвалась  и  отпихнула
толстяка так, что он едва не повалился на спину. Блузка  у  нее  расстегнута
чуть не до пояса, и дети презрительно морщатся: тут и глядеть-то не на  что.
Лиззи взвизгивает, озирается - и ее ошалелый взгляд падает на  Рика  и  Рэк.
Она пронзительно визжит уже совсем на другой манер:
     - Ой, смотрите, ой, смотрите...
     И машет в их сторону длинными руками.
     Рибер мгновенно  трезвеет.  Лиззи  вскакивает  на  ноги,  распрямляется
разом, как пружина, он же становится  на  четвереньки,  хватается  за  бухту
каната и только тогда с трудом, кряхтя, встает. А  Рик  и  Рэк  лишь  слегка
попятились, не отходя от трубы, и все смотрят, готовые в  случае  чего  дать
стрекача.
     - Ах вы, бесстыдники, вы что тут делаете?  -  несколько  задыхаясь,  но
словно бы отечески строгим тоном вопрошает Рибер.
     - Глядим на вас, - дерзко отвечает Рэк и показывает язык.
     А брат прибавляет:
     - Валяйте дальше. Если кто пойдет, мы вам скажем.
     Искренне возмущенный столь ранней  развращенностью,  Рибер  со  злобным
рычаньем, протянув руки, бросается на близнецов, но они ловко отскакивают.
     - Вон отсюда! - вне себя орет Рибер.
     Рик и Рэк в восторге прыгают и хлопают в ладоши, увертываясь от Рибера,
а он мечется, размахивает кулаками и едва не теряет равновесие,  потому  что
его яростные удары приходятся по воздуху. Близнецы отплясывают  вокруг  него
танец диких.
     - Дай монетку! - вопят они. - Дай монетку, а то расскажем!..  Дай,  дай
монетку, а то расскажем!.. Дай монетку...
     - Изверги! - хрипло вскрикивает Лиззи. - Ах вы, мерзкие...
     - Дай монетку, дай монетку! - нараспев повторяют Рик и Рэк, по-прежнему
пританцовывая вокруг Рибера и с легкостью избегая ударов.
     Наконец Рибер остановился, он задыхается, низко опустив  голову,  точно
измученный тореадором обессилевший  бык  на  арене.  Сунул  руку  в  карман.
Зазвенела и покатилась по палубе монетка. Рик наступил на нее ногой.
     - И ей тоже дай, - говорит он, указывая на сестру. - Ей тоже.
     И смотрит зорко, нахально и настороженно. Рибер бросает вторую монетку.
Рик хватает обе в кулак, машет сестре, и она бежит за ним.
     У трапа они с разбегу столкнулись, оба разом кое-что заметили, и  обоим
пришло на ум одно и то же. Одна из  шлюпок  закрыта  брезентом  не  наглухо,
свободно повисший край можно и еще приоткрыть. Близнецы попробовали - это на
удивленье легко удалось; они приподняли  край  брезента,  и  Рэк,  извиваясь
ужом, заползла в шлюпку, брат, не говоря ни слова, - за ней.
     Шлюпка  оказалась  куда  глубже,  чем  они  думали,  пришлось   изрядно
повертеться, но наконец они вскарабкались обратно к борту, выглянули в щелку
под брезентом, щека к щеке, и внимательно прислушались.  Но  вот  и  толстый
дядька с тощей теткой: идут мимо, она на  ходу  застегивает  кофту,  лица  у
обоих злые-презлые. Тут Рик чуть не свалился на дно лодки, заскреб башмаками
по доскам; тощая обернулась,  поглядела  в  сторону  шлюпки,  но  ничего  не
увидела; потом споткнулась на ступеньке трапа, и толстяк  подхватил  ее  под
руку.
     - Осторожнее, моя красавица, - негромко сказал он.
     - Отстаньте, - огрызнулась она и вырвала руку.
     Рик и Рэк одним живым комком свалились  на  дно  шлюпки,  захихикали  в
темноте.
     - Отдай мою монетку, - яростно потребовала Рэк и, точно кошка  когтями,
впилась Рику в бока. - Отдай, а то глаза выцарапаю.
     - Возьми, попробуй, - в тон ей ответил Рик  и  крепче  зажал  деньги  в
кулаке. - А ну, возьми!
     И пошла схватка будто не на жизнь, а на смерть:  они  катались  по  дну
шлюпки, наподдавали друг другу коленками в бока, вцепились в  волосы;  обоим
было больно, но и в боли они находили удовольствие. И понемногу притихли,  а
потом  и  захихикали.  Мимо  шел  молодой  помощник  капитана,  остановился,
прислушался, лицо у него стало озабоченное. Шагнул к шлюпке, рывком отдернул
брезент - и от того, что увидел в шлюпке, на миг остолбенел. Потом  спрыгнул
через борт, низко наклонился, ухватил обоих и вытащил наружу. Они  оказались
почти невесомыми, словно даже кости у них были полые - и оба повисли в руках
моряка, бессильно болтаясь, точно сломанные куклы.


     Condesa и доктор Шуман все еще  отдыхали  в  шезлонгах,  смотрели,  как
темнеет океан и пляшут на  волнах  отражения  корабельных  огней,  и  доктор
говорил:
     - Человек не обретает ни новые силы, ни  новые  слабости,  в  нем  лишь
развиваются, укрепляются, сходят на нет или извращаются задатки,  заложенные
в нем изначально. Порой это происходит  так  бурно  и  внезапно,  что  может
показаться, будто характер  переменился  в  корне,  но,  боюсь,  это  только
кажется. С годами человек все яснее сознает, сколько шаткого,  неустойчивого
в его натуре. Старается во всем отдавать себе отчет, держать себя  в  руках.
И, наконец, трезво и все же скорбно понимает, как верно то, что ему говорили
в детстве: да, конечно, он бессмертен, но не в нынешнем своем облике, не  во
плоти. Человек...
     - Человек, человек... - почти весело перебила condesa. - Про какого это
человека вы всегда толкуете? Давайте лучше поговорим о нас, именно о  вас  и
обо мне.
     - Что ж я, у меня самая заурядная болезнь сердца, вот я и устроился  на
рейс-другой судовым врачом в надежде немного отдохнуть - представляете? -  я
ведь нередко прописывал такой отдых другим. А теперь я буду  счастлив,  если
протяну столько, что еще раз увижу, как моя жена  веником  выгоняет  кур  из
кухни нашего загородного домика, и услышу ее непрестанную воркотню  -  ни  о
чем другом я в этой жизни не мечтаю. Сколько она ворчала, дорогая моя  жена,
по крайней мере с тех пор, как вышла за меня замуж, - бранила и меня, и всех
и все на свете, и всегда с полным основанием и всем  на  благо,  потому  что
почти всегда она была права... а к чему это привело?
     - Что ж, - весело сказала condesa, - вас это по крайней мере привело  к
небольшой передышке.
     Доктор Шуман чуть заметно улыбнулся, отвел глаза,  поглядел  вдаль,  на
волны.
     - Только представьте себе: я, врач, после стольких лет в тихом  городке
Гейдельберге вообразил, будто на корабле смогу отдохнуть от нашего мира. Сам
себе удивляюсь, как я мог вообразить, будто так я узнаю что-то новое о  себе
и о людях. Ничего подобного не случилось. Все это я видел тысячи раз, только
прежде я это видел не на корабле, а на суше. И всех этих людей я  уже  видел
прежде, только в  других  местах,  и  звали  их  по-другому.  Их  болезни  я
распознаю с первого взгляда, а если знаешь, каким недугом страдает  человек,
почти  всегда  можно  сразу  сказать,  какую  форму  приняли  его  пороки  и
добродетели.
     - Теперь поговорите обо  мне.  -  Condesa  подалась  вперед,  обхватила
руками колено, легко переплела тонкие пальцы.
     Но  тут  в  носовой  части  палубы  появилась  престранная   и   весьма
воинственная компания. Молодой помощник капитана в съехавшей  набок  фуражке
тащил испанских бесенят, а  они  отчаянно  отбивались.  Все  же  он  рывками
продвигался вперед, в сторону доктора Шумана и его  собеседницы,  увлекая  с
собой сопротивляющихся пленников, которые пытались вцепиться  зубами  ему  в
руки.
     - Опять нашкодили, - сказал доктор Шуман, его  безмятежное  спокойствие
растаяло как дым. - Я  еще  ни  разу  не  видел  этих  детей  за  безобидным
занятием, вечно они делают кому-нибудь гадости. - И он  окликнул  моряка:  -
Что случилось?
     Услыхав этот вопрос, молодой человек залился краской. Остановился перед
доктором, покрепче ухватил близнецов, а они  вдруг  перестали  отбиваться  и
стали как вкопанные, угрюмо глядя в пространство.
     - Сэр, - начал молодой моряк, - эти дети, эти невозможные...
     Рик и Рэк разом  рванулись  один  вправо,  другая  влево,  руки  моряка
дернулись, но пленников он не выпустил.  Он  покраснел  еще  гуще,  уши  его
пылали. Он беспомощно озирался по сторонам, беззвучно открыл и вновь  закрыл
рот, поглядел умоляюще, ясно было - при даме он ничего объяснить не может.
     - Я - мать, -  ободряюще  сказала  condesa  и  одарила  его  отнюдь  не
материнской улыбкой; ярко накрашенные губы ее  сложились  как  для  поцелуя,
брови приподнялись. - Я могу угадать худшее и, сказать  по  правде,  считаю,
что это не так уж дурно. А вы как думаете, доктор?
     Доктор Шуман наклонил голову и окинул близнецов безнадежным взглядом.
     - Что бы они ни сделали, без сомнения,  они  -  маленькие  чудовища,  и
никакими обычными мерами их не исправишь, - сказал он.
     - Они были  в  шлюпке,  -  запинаясь,  начал  моряк.  -  Отвязали  край
брезента, влезли внутрь и...
     - И забавлялись? - спросила  condesa.  -  Что  ж,  il  faut  passer  la
jeunesse {Юности надо дать  перебеситься  (франц.).}  ...  по-моему,  раннее
детство  ужасно  надоедает  -  сперва  свое,  потом  чужое...  мои  сыновья,
бедняжки, вовсе не были чудовищами, как раз наоборот - до ужаса  нормальными
детьми, но, пока им не исполнилось восемнадцать, надоедали мне до смерти.  А
потом  стали  очаровательными  молодыми  людьми,  с  ними  можно  было  даже
поговорить. Право, не знаю, как совершается это чудо. А потому, -  прибавила
она, - с такими вот диковинками надо набраться терпения и ждать.
     И она обворожительно улыбнулась близнецам, а они ответили  ей  злобными
взглядами.
     - С этими никакого чуда не произойдет, - сказал  доктор  Шуман.  -  Зло
составляет самую суть их души. - И прибавил, обращаясь  к  моряку:  -  Может
быть, просто передать их в руки родителей?
     - О Господи, их родители! - с презрением и отчаянием воскликнул молодой
человек. - Да разве вы их не видели, сэр?
     - Тогда, мне кажется, делать  нечего,  надо  их  отпустить,  -  сказала
condesa. И, ласково заглянув в горящие злобой глаза маленьких  преступников,
докончила: - А может быть, ради общего блага и спокойствия просто бросим  их
за борт?
     - Прекрасный совет, сударыня, - с горечью отозвался  молодой  моряк.  -
Жаль, что нельзя ему последовать.
     - Ну, вы уж чересчур серьезно ко всему относитесь, - сказала condesa. -
Ведь они еще просто маленькие дети.
     - Но уже одержимы дьяволом, - заметил доктор.
     Она всмотрелась в его лицо,  всегда  полное  дружелюбия  и  доброты,  -
сейчас лицо это омрачала суровость воина.
     - Какой вы старомодный, - сказала она с восхищением.
     Веки доктора дрогнули.
     - Да, я знаю... и довольно скучный, конечно.
     - Но обаятельный! - докончила condesa и хотела было взять его за руку.
     Молодого  моряка,  чья  оскорбленная  добродетель  была  в  эти  минуты
болезненно чувствительна, ее движение возмутило  немногим  меньше,  чем  вид
Рика и Рэк в шлюпке. Стало быть, все слухи, которые ходят про эту графиню, -
правда! Ему предоставили самому решать,