овенное любопытство, перед  которым  просто  невозможно
было устоять.
     - Мы не женаты, - сказала Дженни.
     Провела еще несколько резких штрихов на рисунке с парусиновым навесом и
мысленно выругала себя за то, что едва не прибавила:  "Мы  просто  друзья  и
случайно оказались на одном пароходе". Неужели  она  может  дойти  до  такой
низости? Нет, всему есть границы, и, надо думать, она еще не все их перешла.
Да и вопрос был не так уж наивен.  Она  внимательным,  оценивающим  взглядом
посмотрела на Фрейтага. Может быть, вовсе он  не  по  наивности  спросил,  а
просто ляпнул сдуру и сам это понимает. Вправду ли  он  на  миг  смутился  и
помрачнел, или она приписывает ему чувствительность,  которой  он  вовсе  не
страдает? Он взял ее наброски и начал перебирать, но ясно было,  ничуть  они
ему не интересны. Задержался на профиле Глокена, сказал  не  сразу:  Страшно
похоже. Любопытно, как бы ему это понравилось.
     - Он никогда этого не  увидит,  -  сказала  Дженни,  взяла  у  Фрейтага
рисунки и сложила в папку.
     - А я и не знал, что вы художница, - заметил Фрейтаг.
     И Дженни ответила, как всегда отвечала на такие слова:
     - Я не художница, но, может быть, когда-нибудь стану художницей.
     Темная минута прошла, но таким минутам счета не  будет,  они  везде  ее
настигнут. Все ясней она понимала, на что себя обрекла,  когда  связалась  с
Дэвидом. И вдруг нахлынули сомнения: пожалуй, она обманывалась всю жизнь - с
самого рождения что ни шаг, то новая ошибка...  нет,  это  уже  слишком!  Не
допущу, чтобы эта история вконец выбила меня из колеи! Вот Эльза думает, что
она какой-то несчастный урод; знай она про меня, у нее  стало  бы  легче  на
душе. Но я хочу жить ясно и просто, говорить, что думаю,  если  да,  значит,
да, а если нет - нет, и чтобы меня так и  понимали,  без  дураков.  Ненавижу
половинчатость, полуправду, нелепые ложные  положения,  надуманные  чувства,
наигранную   любовь,   раздутую   ненависть.   Ненавижу   самодовольных    и
самовлюбленных. Я хочу, чтобы все было прямо и открыто,  или  уж,  если  все
запутано, все вкривь и вкось, я хочу это видеть так, как есть. А  иначе  все
мерзко, и жизнь моя мерзкая, и мне за нее стыдно. И я хожу вся  в  павлиньих
перьях, а ведь вовсе об этом не старалась. Даже не знаю, откуда они взялись.
     Фрейтаг предложил ей сигарету.
     - Погуляем немножко, хотите?
     - Да, наверно, уже самое время расхаживать по палубе и всем  и  каждому
говорить "Gruss Gott".
     - А что, звучит славно, вполне христианское приветствие,  -  добродушно
сказал Фрейтаг.  -  Но  мне  больше  нравится,  как  индейцы  говорят  Adios
{Прощайте, букв.: с Богом (исп.).}. Правда, боюсь, это  не  в  их  стиле,  -
прибавил он, кивая на испанских танцоров - те как раз проходили мимо.
     - Вот кто не из мягкосердечных, правда? "С Богом" - такое напутствие от
них отскочит, как мяч от стены.
     - А смотреть на них приятно, - заметил Фрейтаг. - Но, пожалуй, компания
небезопасная.
     - Они опасны потому, что мы это позволяем, - сказала Дженни. - С  какой
стати им потакать? В сущности, надо только смотреть, чтоб они не  залезли  к
нам в карман. А  в  остальном  они,  по-моему,  просто  скучные  и  вся  эта
живописность довольно сомнительна... А какой день хороший, веселый,  правда?
- И она грустно посмотрела в ясное небо.
     Они  прогуливались  не  спеша,  кивали  встречным,  которых   уже,   на
пятидесятый раз, более или менее  узнавали  в  лицо.  Обменялись  смеющимися
взглядами, увидав, что Арне Хансен гуляет с Эльзой, а  приземистые  родители
рослой дочери со скромным видом деликатно  следуют  за  ними,  приотстав  на
несколько шагов. Эльза совсем одеревенела  от  робости,  на  макушке  у  нее
торчал нелепый, чересчур маленький белый берет. Хансен шагал молча, устремив
застывший взгляд куда-то вдаль.
     У Дженни с  Фрейтагом  завязалась  своеобразная  доверительная  беседа,
какие легко возникают в дороге между людьми, которые  рассказывают  о  себе,
зная, что знакомство их едва ли продолжится,  -  это  подобие  откровенности
возникает  оттого,  что  затем  нетрудно  перейти  к   равнодушию.   Фрейтаг
рассказал, что  хоть  он  и  немец,  но  в  нем  течет  также  английская  и
шотландская  кровь  и  даже  венгерская  -  бабушка  его   была   родом   из
Австро-Венгрии. Предки по  той  линии  выбирали  себе  мужей  и  жен  весьма
легкомысленно - чем неожиданней, тем лучше. А что было  до  бабушки,  одному
Богу известно, лучше в это и не углубляться. Дженни тоже - и не без гордости
- пересказала свою довольно пеструю родословную.
     - Настоящая западная мешанина, -  сказала  она.  -  Никаких  татар,  ни
евреев,   ни   китайцев,   ни    африканцев,    все    очень    обыкновенно:
англо-шотландско-ирландско-валлийская  смесь,  выходцы  из   Голландии,   из
Франции, да одна прапрабабушка с испанским именем, но все  равно  наполовину
ирландка... даже ни одного венгра и,  главное,  ни  одного  немца.  Немецкой
крови ни капли.
     Фрейтаг поинтересовался, откуда у нее такая уверенность,  при  том  что
тут столько смешалось национальностей и все они, в конце  концов,  сродни  -
она что же, не любит немцев? Из-за той паршивой  войны?  Так  ведь  в  войне
виноваты были все и все от нее пострадали, а  немцы  больше  всех;  если  бы
американцы стали тогда на сторону Германии,  будущее  всего  мира  стало  бы
другим, куда лучше! Глаза Фрейтага загорелись,  он  даже  стал  красноречив.
Дженни слегка улыбнулась: кто бы ни был виноват, а она рада, что  ее  страна
не была заодно с немцами. Но тут ей стало совестно, и она прибавила:
     - Даже не воевала заодно.
     Она человек без  предрассудков,  говорила  Дженни.  Она  рано  лишилась
матери, и ее воспитывали главным образом бабушка с дедушкой, родители  отца,
а это были люди старомодные, рационалисты в духе восемнадцатого века, прямые
потомки Дидро и Даламбера, как говаривал дед, и они полагали, что хотя бы  в
малой мере осуждать кого-то или  что-то  по  соображениям  национальным  или
религиозным - признак величайшей пошлости и  невежества.  Все  это  касалось
хороших манер, ибо они вытекают из нравственных норм.
     - Негры-то, конечно, появлялись у нас только с черного хода, - говорила
Дженни, - и я ни разу не видела за нашим  столом  краснокожего  индейца  или
даже индуса, и еще самых разных людей в доме не принимали по  той  или  иной
причине, больше потому, что они дурно воспитанные или скучные; но дедушка  с
бабушкой объясняли мне - это, мол, они просто считаются с местными обычаями,
или - имеют же они право выбирать себе знакомых, и то и другое неотделимо от
хороших манер и воспитанности. Ну и воспитание же это  было,  прямо  хоть  в
музей! - сказала Дженни. - Но мне все это ужасно нравилось, я верила каждому
слову, до сих пор верю... так что я безнадежно отстала от своего  поколения.
Я увязла в сетях возвышенных понятий, а применить их негде!  Мои  друзья  из
радикалов смотрят на меня, как на молодого бронтозавра.  В  их  устах  слово
"леди" звучит  точно  непристойность;  а  один  как-то  сказал:  "Вы  только
послушайте, как она произносит "шантильи" - сразу ясно, кто она такая!"
     - Откуда у вас друзья-радикалы? - удивился  Фрейтаг.  -  Все  радикалы,
каких мне случалось встречать, были нестриженые, с грязными ногтями и  вечно
выпрашивали сигареты, а потом гасили их  в  чашке  из-под  кофе.  Ваши  тоже
такие?
     - Есть и такие, - не очень охотно согласилась Дженни. -  Но  среди  них
есть очень умные, интересные люди.
     - Что им еще остается, - заметил Фрейтаг. - А  ваш  друг  мистер  Скотт
тоже отстаивает радикальные взгляды?
     - Иногда, - сказала Дженни. - Чтобы поспорить.  Это  зависит  от  того,
какие взгляды у противника.
     Это рассмешило Фрейтага, и Дженни тоже  чуть-чуть  посмеялась.  Немного
помолчали, а потом, как рано или поздно получалось у него в любом разговоре,
он заговорил о своей жене. Волосы у нее золотистые, точно спелая пшеница,  и
чудесный цвет лица - истинная дева с берегов Рейна, ему все это  в  ней  так
мило; и у нее очаровательное имя.
     - Ее зовут Мари Шампань, - сказал он с  нежностью,  -  Мне  кажется,  я
прежде всего влюбился в ее имя.
     Теперь он стал рассказывать, что жена всегда выбирала для него костюмы,
да так удачно, сам он не сумел бы так одеваться, сказал он,  явно  довольный
собой. В человеке другого склада такое самодовольство было бы отвратительно,
решила Дженни. И сказала - чтобы  выбирать  для  мужчины  галстуки,  женщина
должна быть необыкновенно уверенной в себе. Вот она никогда  бы  на  это  не
осмелилась. Фрейтаг возразил - тут все зависит от мужчины.
     - Вы не поверите, как я уважаю вкус и суждения моей жены во всем... ну,
почти во всем, - сказал он.
     Они опять замолчали, и Дженни хмуро подумала о скучных  черных  вязаных
галстуках Дэвида. Самомнение Дэвида в другом роде, чем у Фрейтага, - и право
же, куда хуже: у этого хотя бы чувствуется душевная теплота  и  щедрость.  А
бедняга Дэвид замкнулся в себе, словно отшельник в  пещере,  -  даже  самыми
жалкими крохами своего существа ни за что и ни с кем не поделится.
     - Моя жена сейчас в Мангейме, у своей матери, -  сказал  Фрейтаг.  -  Я
увезу их обеих в Мексику. Мы решили совсем туда переселиться.
     От него все жарче веяло радостной уверенностью и довольством, так  иные
люди пышут здоровьем или излучают таинственное  обаяние  красоты.  И  Дженни
почувствовала - это его довольство собой идет не  от  тщеславия,  но  как-то
по-особенному все у  него  сложилось,  чем-то  необыкновенным  он  обладает,
что-то такое нашел или получил в дар. В чем-то он счастливчик, и сам  знает,
что счастливчик. И когда они дошли до носа корабля и повернули,  она  слегка
наклонилась к Фрейтагу: внутри все пусто и  уныло,  вдохнуть  бы  это  тепло
счастья и удачи, она так по нему изголодалась.
     Непринужденно откинувшись в шезлонгах, сидели  рядом  новобрачные.  Она
была очень хороша собой, вся - безмолвная грация  и  естественность,  словно
прелестный робкий зверек. Когда бы  эти  двое  ни  появились  на  люди,  все
окидывали  их  беглым  взглядом  и  тотчас   отводили   глаза.   Рассеянная,
улыбающаяся, молодая женщина весь день сидела или прогуливалась с мужем,  ее
узкая ладонь бессильно лежала в  его  руке.  А  он  такой  нешумно  веселый,
подумалось Дженни;  ей  нравились  неправильные  тонкие  черты  его  живого,
подвижного лица; должно быть, он гораздо умнее жены и с самого начала стал в
семье главою и наставником.
     -  Прелестная  пара,  правда?  -  сказала  Дженни;  оставалось   только
надеяться, что голос не  выдал  ее  печали  и  зависти.  -  Приятно  на  них
посмотреть, да?
     - Вот бы все молодые жены были такие, - сказал Фрейтаг. - Она  выглядит
в точности так, как надо. Не могу толком объяснить, но уж я не ошибусь.  Рай
сразу после грехопадения. Те самые  минуты,  когда  они  уже  согрешили,  но
хитрый, ревнивый и мстительный Бог их еще не изгнал. Кто  не  испытал  таких
минут хоть раз в жизни - а чаще,  может,  и  не  бывает,  -  тот  несчастный
человек, пускай ему повезло во всем остальном.
     - Да, возможно, - сухо отозвалась Дженни.
     - Вы, наверно, назовете это немецкой чувствительностью.
     И Фрейтаг улыбнулся словно про себя,  словно  подумал  о  чем-то  очень
хорошем, о чем никому не станет рассказывать.
     - Понятия не имею, что это такое,  но  звучит  очень  мило,  -  сказала
Дженни.
     Ее тон никак не соответствовал словам, в нем послышалось что-то резкое,
недоброе, и Фрейтага покоробило. Опять он ощутил неприязнь, какую вызвала  у
него Дженни с первого взгляда, когда они еще ни  словом  не  обменялись.  Он
промолчал, только ступил на шаг в сторону, и  расстояние  между  ними  стало
шире.
     Дженни это заметила, и ей стало зябко и  неуютно.  Этой  болтовней  про
грехопадение ты, видно,  стараешься  меня  завлечь,  будто  знаешь  какой-то
секрет, который и мне позарез нужно узнать, и готов меня в  него  посвятить.
Может быть, мне надо в тебя влюбиться, может быть, я уже  и  влюбилась,  как
это всегда со мной бывает: увлекусь совершенно  чужим  человеком  и  тону  с
головой, точно в омуте, а потом все проходит - и я остаюсь на мели. Я  рада,
что ничего о тебе не знаю, только вот  по  внешности  ты  такой,  какие  мне
нравятся - во всяком случае, и такие тоже нравятся, - и еще знаю, ты женат и
жаждешь мне втолковать, что любишь жену. Не старайся, я и так охотно верю. А
если узнаю тебя поближе, ты мне, пожалуй, вовсе не понравишься... да ты  мне
уже и сейчас не нравишься. И я тоже никогда не понравлюсь тебе, да, конечно,
ты меня просто возненавидишь. Сойдись мы ближе, в этом,  наверно,  оказалось
бы что-то для меня невыносимое. Неважно что, да  и  представить  не  могу...
Если б мы могли без больших хлопот провести вместе ночь и  забыться  вдвоем,
мне опять стало бы легко и просто и не было  бы  такой  путаницы  в  голове.
Только дело в том... как же это случилось? Я  просто  погибаю  от  голода  и
холода; мой любовник ничем со мной не желает делиться, ему бы все только для
себя. Как это говорит испанская пословица - "То ли хлеб  вкусный,  то  ли  я
голодный". Или еще: "Какая собака откажется, если ей  кинут  мяса?"  Но  это
уже, конечно, про тебя.
     Они опять подошли к ее креслу.
     - Я нагулялась, хватит, - сказала  Дженни,  уже  не  давая  себе  труда
притворяться, будто ей с Фрейтагом интересно.
     Но он вовсе не желал, чтобы от него так бесцеремонно отделались.
     - Может быть, выпьем пива?  -  предложил  он.  -  С  утра  недурно,  я,
например, очень не прочь.
     Даже не взглянув на него,  Дженни  с  мимолетной  брезгливой  гримаской
покачала головой. Он тотчас повернулся и пошел прочь, через три шага к  нему
присоединились Гуттены со своим Деткой,  все  трое  явно  ему  обрадовались.
Дженни знала, сейчас эта компания рассядется за  столом  со  своими  пивными
кружками, ничего им не надо друг другу объяснять и друг от  друга  скрывать.
Все они такие упитанные, каждый сыт и доволен на свой лад,  и  никакой  иной
пищи ему не требуется. Будут лениво посиживать в  свое  удовольствие,  и  не
сядешь молчаливо рядом, точно изголодавшееся  животное,  чья  пища  -  ветер
бесплодных грез наяву, горький безмолвный  разговор  с  собой,  который  без
конца вгрызается в мозг; и не станешь некстати вслух нести  всякий  вздор  -
совсем чужая, глядя на них глазами мертвеца из-под маски вполне, в общем-то,
недурной плоти.
     Дженни снова взялась  за  отложенный  рисунок.  Но  внимание  поминутно
отвлекалось от того, что набрасывала на листе рука, -  донимали  все  те  же
мысли: как быть, что решать с Европой,  с  Дэвидом...  экая  несообразность!
Нелепо мерить той же меркой одного человека и целый континент, они не  могут
быть, не  должны  быть  для  тебя  одинаково  важны  -  пусть  бы  уж  тогда
по-разному, нельзя же так путать и смешивать совсем разные вещи, решила она,
вечная раба своих представлений о том,  как  все  должно  быть  в  жизни,  и
желания лепить, направлять, переделывать все так, как хочется; нет, если она
позволит Дэвиду испортить ей эту поездку в Европу, значит, она совсем  дура,
еще хуже, чем сама боялась! Дженни опустила рисунки на колени, откинулась  в
кресле и, уставясь сухими глазами в чистейшее голубое небо такого чудесного,
для самой светлой радости созданного дня, предалась  немому,  беспросветному
отчаянию.
     Нелегко признаться себе, что ты дура, но, с какой стороны ни  посмотри,
так  оно  и  выходит.  Пора  надеть   власяницу,   подсказывал   Дженни   ее
демон-хранитель. Пора читать молитвы. Нечего каяться, точно  пропащая  душа,
это очень глупо и скучно, возражала она себе (она всегда сходилась со  своим
вторым "я" лицом к лицу и подбирала в споре с ним самые убедительные слова),
никакая я не пропащая, и не была пропащей, и не буду никогда, разве что  вот
сейчас можно считать себя пропащей. Нет, я не пропала, не так это  просто  и
однозначно. Только не знаю, как же случилось, что я запуталась,  и  как  мне
выбраться, зато отлично знаю, куда  угодила.  Репетиция  того,  что  ждет  в
преисподней, - варишься в кипящей смоле и каешься! Но мне  здесь  не  место,
совсем я сюда не хотела, я-то думала, что мой путь  ведет  совсем  в  другую
сторону... но, может быть, такого места, куда мне хочется, и нет  на  свете,
по крайней мере для меня. Ну, ничего, дорогая, возьмем себя в руки - мы  еще
выберемся.
     Она пересмотрела сделанные за утро наброски - плохо, не  закончено,  не
отделано, поверхностный взгляд и никакого чувства. Все чувства потрачены  на
жалость к себе  и  на  потакание  собственным  слабостям,  а  рука  выводила
скучные, жесткие линии, и в них ровно  ничего  не  вложено,  пустота.  Какой
вздор! Лживые слова, которые она сказала Фрейтагу, - будто для нее  рисовать
занятие вроде пасьянса - вдруг обрушились на  нее  жестокой,  сокрушительной
правдой.
     Из самосохранения она дала волю бешенству, ненависти к Дэвиду.  Яростно
скомкала обеими руками рисунки  -  будто  в  каждом  кулаке  стиснула  живое
существо и оно кричит от боли, - стремительно подошла к  поручням,  швырнула
скомканные листы за борт и отошла, не оглянувшись. Черное по белому - не для
нее, довольно. Она будет писать прямо красками на холсте, как прежде, и черт
возьми Дэвида с его советами. Я продалась за чечевичную похлебку  -  и  даже
похлебки (не получила, сказала она себе.  О  Господи,  надо  же!  Позволила,
чтобы этот малый учил меня, как надо рисовать. Нет, хватит, скоро  я  положу
этому конец. Она вытянулась в шезлонге, опустила на глаза темно-синий  шарф,
заслоняясь от  ненавистного  яркого  света,  но  еще  долго  ее  несчастное,
виноватое раздвоившееся "я" продолжало этот внутренний  спор.  Она  всячески
пыталась объяснить и оправдать перед поселившимся в душе врагом свои промахи
и безнадежные ошибки - и  ответом  было  все  то  же  ледяное,  несокрушимое
недоверие. "Нет, - слышалось ей, - это "все не оправдание.  Ты  знаешь,  что
делаешь, знаешь, что происходит и чем это кончится, - давай начистоту:  чего
ради ты впуталась в такую скверную историю? Ну же, не молчи, давай хоть  раз
посмотрим правде в глаза, если ты способна  наконец  признать,  в  чем  она,
правда..." Докучный голос этот с тупой и вместе  дьявольской  настойчивостью
гнул свое, и под  конец,  измучась  этим  самоистязанием,  Дженни  повернула
голову и, припав щекой к изголовью, уснула тяжелым сном, воспаленные веки ее
вздрагивали под шарфом, который чуть  колыхался  на  ветру;  тайный  ужас  и
теперь не отпускал ее, не давал ни минуты покоя, и ничего ей не прощалось, и
снились дурные сны.


     Лиззи Шпекенкикер бежала, то и  дело  оглядываясь,  точно  спасаясь  от
преследования, и налетела  на  капитана  Тиле,  который  решил  в  это  утро
показаться  на  палубе.  Вот  в  ком  мгновенно,  безошибочно  распознал  бы
истинного капитана самый что ни на есть сухопутный глаз. Ослепительно  белая
туго накрахмаленная форма, золотые галуны и письмена  -  знак  его  высокого
ранга  -  на  воротнике,  на  груди  и   плечах,   строжайшая   выправка   и
преисполненное важности лицо мелкого  божка  -  божка,  которого  постоянные
усилия поддержать свой  престиж  сделали  раздражительным  и  даже  злобным.
Недовольством дышала каждая черта его лица - узкий  лоб,  близко  посаженные
хитрые маленькие глазки, длинный острый нос, что отбрасывал тень  на  плотно
сжатые губы и на упрямый подбородок. Казалось,  самая  суть  этого  человека
вылепила ему лицо себе под стать; и вот он шагает в одиночестве и в ответ на
почтительные поклоны пассажиров нехотя, чуть заметно кивает головой, которую
венчает огромная белоснежная, пышно изукрашенная золотом фуражка.
     Лиззи с разлету едва не опрокинула его, споткнулась и сама упала бы, но
капитан мигом обрел устойчивость и присутствие духа. Багровый от  гнева,  он
обхватил Лиззи за талию и удер