ился.
     Однако остальные ее друзья  не  такие  неудачники  -  и  они  постоянно
осыпают ее самыми дорогими знаками внимания, самыми лестными  комплиментами;
все они рады плясать под ее дудку. Одна беда - их так много.  "Надо  все  же
выбирать, nicht wahr? {Не правда ли? (нем.).} Нельзя же выйти за всех сразу,
вот что обидно!" Впрочем, понемногу истина просочилась наружу: друзья  Лиззи
уже почти все женаты, но это, конечно, мелочь и пустяки -  любой  из  них  в
любую минуту с радостью оставит семью, стоит  Лиззи  только  слово  сказать.
Однако, на беду, она слишком дорожит своей свободой.
     - Когда я бросила мужа, он кричал, что я ушла к  другому.  А  я  ему  и
говорю - ха, говорю, за кого ты  меня  принимаешь?  Их  пятеро!  -  (Изрекая
что-нибудь в этом роде, Лиззи корчится от смеха и хлопает в  ладоши).  -  Ну
конечно, сами понимаете, это немножко преувеличено, на самом деле их  только
трое или четверо, и намерения у них не такие уж  серьезные.  Но  можете  мне
поверить, на замужестве я поставила крест. Я хочу жить весело, а  замужества
с меня хватит - сыта по горло!
     Миссис Тредуэл собрала карты в футляр. Сложила и  отодвинула  шахматную
доску, разгладила  слегка  смявшиеся  простыню  и  легкое  одеяло.  Потянуло
прохладой; она чуть вздрогнула и закрыла глаза. Ну  почему  она  вовремя  не
вспомнила, каково это - путешествовать за тридевять земель  от  цивилизации,
плавать на этих отвратительных пароходишках? Почему у  нее  не  хватило  ума
оставаться в Париже круглый  год,  даже  в  августе  -  Париж  и  в  августе
восхитителен! - ведь там-то ей не грозит  встреча  с  подобной  публикой,  с
такими личностями сталкиваешься где угодно, только не в Париже. Лица и имена
ее, с позволенья сказать, спутников все перепутались  у  нее  в  голове,  от
одной мысли о них  нападает  тоска  и  уныние.  Лиззи  непрерывно  про  всех
сплетничает,  перемывает  им  косточки  -   и   все   это   свысока,   тоном
превосходства, от ее мерзкого голоса просто зубы ноют.
     - Нет, вы представляете, говорят, эта  испанская  графиня,  арестантка,
спит со всеми студентами по очереди. Вечно они околачиваются у нее в  каюте,
даже иногда сразу по двое, по трое, и,  говорят,  что  там  творится  -  ну,
что-то невероятное! Говорят, капитан вне себя, а что он  может  сделать?  Не
сажать же ей под кровать  шпиона?..  Да,  и  вот  еще  чудеса:  знаете  того
больного старикашку, его возят в кресле? Так вот, от него надо  подальше,  а
то он непременно дотянется и начнет вас трогать и гладить, ни одной  женщины
не пропустит. Прикидывается, будто он вас так лечит от всех болезней. Старый
лицемер, в его-то годы, одной ногой в могиле, а туда же! Да, а  знаете  того
еврейчика, его еще по ошибке поселили с герром Рибером? Ну вот, он  на  днях
спрашивает герра Рибера: скажите, мол, сколько времени? У  меня,  мол,  часы
остановились. А герр Рибер и говорит: самое время, говорит,  остановить  все
еврейские часы. Герр Рибер такой остроумный! Он говорит, ну и  рожа  у  того
стала - одно удовольствие поглядеть!
     Силясь отогнать от себя отзвуки злорадной  ведьминой  болтовни,  миссис
Тредуэл порывисто поднялась, отряхнула свою длинную ночную рубашку,  подошла
к иллюминатору и выглянула наружу. Чистый прохладный воздух омыл  лицо,  она
приоткрыла рот, силясь вздохнуть свободнее - от всего, чего наслушалась тут,
в  каюте,  чувствуешь  себя  запачканной!  Небо  и  океан  почти  слились  в
необъятной тьме, но от корабля падали на воду полосы света,  и  видно  было,
как  под  самым  иллюминатором  набегают,  вскипают  белой  пеной  и   вновь
откатываются волны. Что же мне делать, спрашивала себя миссис Тредуэл,  куда
податься? Жизнь,  смерть...  стало  страшно,  как  в  густом  тумане,  мысли
путались: всегда  она  теряется,  когда  нужно  действовать  быстро,  что-то
решать, устраивать, пускай ненадолго. И само это смятение пугает, ведь жизнь
и смерть, если вдуматься, ужасные, зловещие слова, никогда ей не постичь  их
смысла. С детства ее учили: жизнь дана для того, чтобы прожить  ее  приятно,
щедро, просто. Будущее - это безмятежно-ясный  простор,  серебристо-голубой,
точно небо над  Парижем  в  погожий  день,  лишь  изредка  по  нему  играючи
пробегают пушистые облачка; будущее чисто и  свежо,  как  тонкая,  хрустящая
голубая бумага, которой когда-то перекладывали ее  детское  бельишко,  чтобы
оно  оставалось  белым,  становилось  белей  белого,  обретало   голубоватую
белизну, точно лед. И она думала: вырастет, избавится от нянек, кончит школу
- и всегда будет жить  весело  и  вольно,  и  всегда  будет  у  нее  любовь,
всегда-всегда, непременно - любовь.


     Да уж, сказала она себе,  отворачиваясь  от  иллюминатора.  А  на  деле
оказалось -  жизнь  достаточно  неприятная  штука,  подчас  просто  гнусная.
Пожалуй, я бы не слишком разобиделась, назови  меня  кто-нибудь  благородной
потаскушкой. Сколько гадостей было в  моей  жизни,  и  всегда  я  сама  была
виновата. Сама лезла в грязь и сперва ее даже не замечала. А  когда  замечу,
бывало, каждый раз думаю: но ведь это неправда, конечно же, это не настоящая
жизнь. Это просто несчастный случай, все равно как попасть под  машину,  или
застрять в горящем доме, или на тебя напали и  ограбили,  может  быть,  даже
убили: несчастный случай, но не обычная, естественная участь таких,  как  я.
Неужели я и вправду была замужем за бешеным ревнивцем и он бил меня так, что
у меня шла кровь носом? Нет, не верю. Не знала я такого человека, такой и на
свет не родился... Наверно, я прочла что-то похожее в газете... Только  вот,
если я чего-нибудь сильно  пугаюсь,  у  меня  и  сейчас  идет  кровь  носом.
Интересно, а если меня станут убивать, я поверю? Или тоже скажу  -  нет-нет,
это просто кажется, со мной такое не может случиться?
     Да, а теперь я заперта в дрянной тесной каюте с этой пошлячкой, и скоро
она явится и начнет болтать о своих "романах". Такую женщину я к себе  и  на
порог бы не пустила, разве что  она  пришла  бы  сделать  мне  прическу  или
принесла новое платье для примерки; а тут сиди и нюхай ее  мерзкие  духи,  и
спи в тех же четырех стенах, и я чересчур много выпила и тридцать раз подряд
раскладывала пасьянс - и ни один так и не вышел. Но иначе жизнь  -  вот  эта
самая жизнь, ведь это сегодняшнее жалкое свинство и есть жизнь -  станет  до
того унылой и отвратительной, что ни минуты больше не выдержать...
     Она отвернула одеяло и  снова  легла;  расправила  рубашку,  встряхнула
рукава,  чтобы  спадали  красивыми  складками,  и   налила   еще   стаканчик
бургундского; все ее движения были спокойны и аккуратны, как у  пай-девочки,
воспитанной в монастыре. Может быть, всему виной ее  детство,  оно-то  ее  и
погубило. Много лет назад один врач  сказал  ей,  что  для  ребенка  так  же
пагубен избыток любви, как и ее отсутствие.  А  что  это  значит,  может  ли
ребенок сверх меры любить и можно ли сверх меры любить  ребенка?  Тогда  она
подумала, что  этот  доктор  просто  глуп.  Конечно,  в  детстве  ее  ужасно
избаловали, это пошло совсем не на пользу, но чудесная была пора.  Память  о
детстве жила у нее в крови, яркая, трепетная. Только после она  поняла,  как
просторен и красив был старый дом в Мэри-Хилл, а тогда он был для нее просто
- родной дом. Она и сейчас всем существом помнила те годы, полные  нежности,
тепла и защищенности, безмятежный ход времени, роскошь, о которой она  тогда
и не знала, что это роскошь, вокруг все  так  жили.  И  всегда  она  слышала
ласковые голоса, всегда ее касались ласковые руки... "Верно вам  говорю,  уж
больно безответное у нас дитятко", - чудился ей голос няни, и  мамин  ответ:
"Совсем она не  безответная,  просто  у  девочки  очень  спокойный,  хороший
характер".
     Позже очень многие женщины завидовали - она  еще  девочкой  каждый  год
ездила во Францию и в Италию, училась во французском, а потом в  швейцарском
пансионе. Сама она вовсе не думала,  что  это  так  уж  великолепно  -  чаще
вспоминалось, как в пансионах было неуютно, учительницы скучные и  чопорные,
вода в умывальнике холодная, еда безвкусная, и каждый шаг  расписан,  и  без
конца водят в церковь, и эти ужасные письменные работы на  экзаменах;  и  до
странности приятно было вместе с подружкой - соседкой по спальне  -  плакать
или радоваться, когда приходили письма и маленькие подарки из  дому.  Каждая
из них так же искренне плакала или радовалась  домашним  вестям  и  подаркам
подруги, как и своим. Как же звали ту девочку, ее  подругу  и  соседку?  Имя
забылось. Да разве это важно. Разве теперь уверишь себя,  будто  жалеешь  об
узах, которые давным-давно исчезли,  истаяли,  как  дымок  сигареты.  Миссис
Тредуэл зажгла свет,  закурила  сигарету,  -  надо  бы  отделаться  от  этой
никчемной грусти, которая совсем некстати спутала ее мысли. В тот год, когда
она стала выезжать в свет, несчетные  вечера,  званые  обеды,  танцы,  цветы
слились в сплошной радостный, сияющий водоворот; неужели и правда  было  так
весело, как ей теперь вспоминается? Даже и не снилось,  что  будет  война...
что настанут какие-то перемены. Воспоминания о той {жизни, о няне, которая к
тому времени стала  ее  горничной  и  всегда  оставалась  самой  близкой  ее
подругой и поверенной, о старой няне, которая знала про нее куда больше, чем
отец с матерью или кто-либо из  родных,  -  воспоминания  эти  стали  теплой
ласковой дымкой, розовым облачком витали в мыслях, она  давно  уже  привыкла
убаюкивать себя ими; помнилось, как ждала она счастья,  -  ей  внушили,  что
счастье привнесет первая любовь.
     Время, отъявленный лжец и обманщик, все перемешало и перепутало,  но  и
время не коснулось того, что лежит по другую сторону первой  любви,  которая
расколола всю ее жизнь надвое, - и хоть она с  тех  пор  многому  научилась,
все,  что  было  до  той  первой  любви,  и  сейчас  кажется  ей   истинным,
неприкосновенным и неизменным. Сохрани все это, сохрани, твердит ей  сердце,
истинно ли это, нет ли, но это - твое. Пускай отец и мать не  узнали  бы  ее
теперь, если б увидели, - что из этого? Любимые и  любящие,  они  безмятежно
покоятся в ней самой - не запечатленные в  памяти  лица,  не  застывший  миг
какого-то движения или поступка, нет, они - в ровном беге ее крови по жилам,
в стуке ее сердца, в каждом вздохе. Это все подлинное, это  было  с  нею,  и
этого у нее не отнимешь. Пока ей не минуло двадцать, в жизнь (жизнь! Что  за
слово!) вполне можно было верить - и чем больше в ней мерещилось чудес,  тем
легче верилось; о  да,  жизнь  прочно  стояла  на  якоре,  и  однако  всегда
ощущалось медлительное движение, точно у корабля в гавани.  А  двадцати  лет
она влюбилась в совсем неподходящего человека, родители так и не узнали,  до
чего он ей не подходил, ведь они его ни разу не видали, а она с тех  пор  не
возвращалась домой, - и  начался  долгий,  беспросветный  ужас.  Десять  лет
чего-то вроде замужества  и  десять  лет  в  разводе,  жалкое,  сомнительное
существование одиночки, бродяги, перекати-поля, сидишь в кафе, в гостиницах,
в поездах и на пароходах, в театрах и  в  чужих  домах  рядом  с  такими  же
бродягами, так прошло полжизни, половина всей ее жизни, и все это  неправда,
все ненастоящее, словно на самом деле и  не  было.  Только  одно  доподлинно
случилось  за  эти  годы:  отец  и  мать  вместе  погибли  в   автомобильной
катастрофе, и она не поехала на похороны. А больше она ничего  не  признает,
все остальное - неправда.
     Все - неправда. Будь тут хоть на волос правды, я бы не вынесла, сказала
она и опять порывисто села на постели. Просто не могла бы вынести. Ничего  я
не помню. Ох, родные мои, сказала она отцу и матери, словно они были тут же,
в каюте, если б вы знали, вы бы этого не допустили. Ну  почему  я  тогда  не
вернулась домой? Почему ничего вам не сказала?
     Она потянулась к бутылке, подняла ее, посмотрела на свет. Осталась  еще
почти половина. Если выпить сразу, этого хватит. С  улыбкой  она  решительно
наполнила стакан. В конце концов, до Парижа уже недолго. В Париже кто-нибудь
да найдется - в сознании всплыло с десяток имен и лиц, - с кем  можно  будет
посидеть в кафе "Флор" или пойти сыграть в рулетку в "Изысканном игорном аду
супруга королевы косметики". У нас еще остались  кое-какие  деньги,  которые
можно просадить в  рулетку,  пока  не  настанет  час  поесть  в  Les  Halles
{Центральный рынок в Париже.} лукового супа.  А  за  полночь  прокатимся  по
парижским улицам, и меж призрачных в полутьме домов станет  эхом  отдаваться
цоканье копыт, и маленький старомодный, точно игрушечный поезд покатит через
город, повезет на рынок свежие овощи. И опять, опять мы придем  в  цветочный
ряд и отыщем эти противные цветы, как же  они  называются?  Такой  цветок  -
словно пронзенный копьем кровоточащий язык... и покатим домой, когда  только
еще светает, небо окрашивается в переливчатые опаловые тона, облака и  стены
домов - серые и розовые и рабочие только еще забегают в кафе выпить  кофе  с
коньяком.
     И мы тоже заглянем в кафе, и поцелуемся - мы ведь  так  славно  провели
время вдвоем (любопытно, с кем, кто будет первый?), мы ведь добрые друзья. И
мы словно впервые в жизни увидим, как восходит солнце, и  поклянемся  каждое
утро вставать спозаранку или вовсе не ложиться с  вечера,  чтобы  любоваться
восходом солнца, ведь нет на  свете  ничего  прекраснее.  Все  это  -  самые
простые человеческие радости, самые мои любимые, с ними всегда  хорошо,  они
даются так легко, сами собой, если прочно осядешь в Париже. По-настоящему  я
уже  не  жительница  Парижа,  по-настоящему  я  ничуть   не   лучше   пьяных
туристов-американцев, глазеющих на Дом инвалидов, - над  такими  я  когда-то
насмехалась вместе с моими друзьми-французами.
     А я хочу опять жить в Париже. Хочу жить в  темной  улочке  со  странным
названием "Тупик двух ангелов", и заказать  в  Клюни  точно  такие  же,  как
прежде, остроносые туфельки синего бархата с  камушками  на  пряжках,  брать
духи у  Молинар  и  ходить  на  весенние  показы  моделей  Скиапарелли,  где
уродливые манекенши ходят так резко, угловато, порывисто, словно их приводят
в движение, нажимая кнопки, и, поворачиваясь, каждый  раз  одергивают  сзади
пояс  и  меряют  друг  друга  театрально-вызывающими  взглядами   заправских
лесбиянок.  Хочу  поставить  полуметровую  свечу  Парижской   богоматери   в
благодарность за то, что вернула меня в  Париж,  и  пойти  в  замок  герцога
Шантильи посмотреть, перевернули ли еще одну страницу в его Книге  Часов.  И
хорошо бы еще разок потанцевать в крохотной guinguette {Кабачок в предместье
(франц.).} на улице Данфер-Рошеро с тем красивым молодым маркизом -  как  же
его зовут? - потомком брата Жанны д'Арк. Хочу опять  пойти  в  "Багатель"  и
помочь распуститься мускусным розам - если весна холодная, они слипаются, не
могут сами раскрыться до конца, бедняжки; но отогнешь один  только  наружный
лепесток - и роза тут же раскроется прямо у тебя на глазах! И я  хочу  снова
помочь розе раскрыться. Хочу опять пройти в Рамбуйе лесом, который и вправду
точно такой, как на  полотнах  Ватто  и  Фрагонара.  И  увидеть  в  Сен-Дени
изваянные из белого мрамора стройные ноги королев и королей - строгие статуи
покоятся на усыпальницах, босые ступни  сдвинуты,  точеные  пальцы  обращены
вверх.
     Никогда и нигде не видела я таких радуг,  как  над  Парижем,  и  такого
дождя... Хотела бы я знать, наделяет  ли  по-прежнему  приданым  бедных,  но
благородных девиц  благотворительное  католическое  общество  Монпарнасского
прихода? Хотела бы знать, что сталось с теми девочками,  которые  лазили  по
лестнице на яблони в старом монастырском  саду  под  моим  окном,  на  самую
макушку... что-то с ними сталось, может быть, питаясь одной постной пищей  -
овощами, яблоками  да  молитвами,  они  выросли  тихими,  рассудительными  и
печальными?.. А в мае я опять поеду в Сен-Клу поглядеть на первые ландыши...
Боже, как я истосковалась. Никогда больше не уеду из Парижа, клянусь, только
дай мне. Господи, сейчас туда вернуться. Если даже он когда-нибудь опустеет,
ни души не останется и тротуары зарастут травой, все равно для меня он будет
все тем же Парижем, только там я хочу жить. Вот бы хоть на денек оказаться в
Париже одной, чтобы он весь принадлежал мне... Из-под сомкнутых век медленно
выкатились странно отрадные слезы, и грезы наяву перешли в мирный сон.
     - Не понимаю, почему тут такая духота, - заявила Лиззи,  уронила  щетку
для волос и снова ее подняла. - Извините.  Я  вас  разбудила?  А  на  палубе
просто божественно, такой свежий воздух.
     Миссис Тредуэл открыла глаза, тотчас, болезненно морщась, закрыла их  и
отвернулась к стенке.
     - Так уж устроены  корабли,  -  сонно  пробормотала  она.  -  Крохотные
каморки, а в них крохотные окошки и всякие запахи... Иногда и дома тоже  так
строят, - продолжала она, чувствуя, что рассуждает на редкость бесстрастно и
здраво. - Очень мало есть домов,  где  можно  жить,  так  уж  все  на  свете
устроено, вы разве не знали? Кто вы такая?
     - Вы заснули, а лампу не погасили,  -  сказала  Лиззи,  окинув  быстрым
взглядом стакан и бутылку на  полу.  И,  немного  понизив  голос,  прибавила
доверительно:  -  Мы  с  герром  Рибером  выпили  чудного  шаумвейна.  А  вы
проснулись? Вы как-то так говорите, вроде как во сне. Я  каждый  день  узнаю
про него что-нибудь новенькое. Подумайте, он, оказывается, издает журнал.  А
я и понятия не имела!
     - Восхитительно! - из недр подушки пробормотала миссис Тредуэл.
     - Да, в Берлине. Это  такой  новый  еженедельник,  посвященный  дамским
модам, но там пишут и о литературе, и на всякие умственные темы. Есть  отдел
под названием "Новый мир Завтрашнего дня", и  герр  Рибер  привлекает  самых
лучших писателей, чтобы высказывались по одному вопросу с самых разных точек
зрения. А мысль у него такая: если мы найдем способ  выставить  из  Германии
всех евреев, наше национальное величие упрочится и  завтра  наш  мир  станет
свободным. Великолепно, правда?
     Миссис Тредуэл упорно молчала. Пожалуй, хуже всего  в  этом  неприятном
соседстве - на редкость пошлые рассуждения Лиззи  о  евреях.  О  чем  бы  ни
заговорила, все сводит к евреям, прямо как  одержимая,  слушать  противно  -
передергивает от омерзения.
     А Лиззи перед зеркалом расчесывала волосы  так  усердно,  будто  хотела
повыдергать их напрочь, и с дурацкой ухмылкой гнула свое:
     - Он очень умный, герр Рибер, хоть и ужасный  шутник.  Он  участвует  в
движении за возрождение немецкого  издательского  дела,  особенно  по  части
специальных изданий и торговли - тут  евреи  ужасно  напортили.  Герр  Рибер
говорит, они отравляют немецкую мысль. И я совершенно согласна, я  на  своем
деле это вижу, на торговле дамским платьем,  всюду  еврейское  засилье,  они
устанавливают цены, сбивают цены, встревают в моды, торгуются,  мошенничают,
они хотят всюду и везде командовать. Вы даже не представляете, каково  вести
с ними дела. Они на всякую подлость способны.
     - А разве в делах  когда-нибудь  обходится  без  подлости?  -  спросила
миссис Тредуэл, зевнула и повернулась на другой бок. - Разве в делах не  все
мошенничают?
     - Ну, миссис Тредуэл, так одни заплесневелые  социалисты  рассуждают  -
мол, вся деловая  жизнь  построена  на  продажности  и  взятках.  Да  ничего
подобного! По крайней мере в Германии жульничают одни евреи.  Они  подрывают
немецкую торговлю и финансы. Герр Рибер как раз нынче вечером за ужином  про
это говорил.
     - Должно быть, ужасно приятно побеседовать с умным человеком, - любезно
сказала миссис Тредуэл по-немецки.
     Лиззи недоуменно, с пробудившимся подозрением вскинула на нее глаза. Но
ресницы миссис Тредуэл были сомкнуты и выражение лица самое невинное.
     - Да, конечно, - после короткого натянутого молчания отозвалась  Лиззи.
И, помедлив, прибавила: - У вас такой американский акцент,  я  сперва  и  не
поняла,