мотрит, ждет его, такая красивая,  в  одном  из  своих
простеньких белых платьев, которые утром ли, вечером всегда на  ней  хороши.
Есть в ней строгость и простота мраморной статуэтки, вся она,  с  головы  до
ног, - спокойная гармония, не заметно ни пудры, ни помады, никакого лака  на
ногтях, такая она свежая и прелестная, точно сад, полный роз; она улыбнулась
ему, и он улыбнулся в ответ, и  так  глубоко,  шумно  вздохнул,  что  миссис
Тредуэл посмотрела вниз, кивнула Дженни  и  опять  обернулась  к  Дэвиду.  И
поразилась: как он бледен, как стиснуты зубы и горят глаза...
     - Вот она, - сказал Дэвид.
     И, едва кивнув миссис Тредуэл, кинулся вниз по трапу к Дженни,  которая
уже шла ему навстречу. Рибер ни на минуту не отказывался от намерения  найти
способ и  возможность  с  успехом,  вполне  и  до  конца  соблазнить  Лиззи.
"Где-нибудь, когда-нибудь, так или иначе",  -  напевал  он  мысленно  припев
своей любимой модной песенки; но  нет,  это  должно  совершиться  здесь,  на
корабле, сегодня или  никогда.  После  прибытия  в  Бремерхафен  у  него  не
останется ни минуты  свободной:  уже  на  пристани  его  встретят  несколько
подчиненных. Он только и сумеет посадить  Лиззи  на  автобус  до  Бремена  и
любезно  с  нею  распрощаться  -  любезно,  но,  разумеется,   церемонно   и
окончательно. С  того  злосчастного  вечера  с  бульдогом  Деткой  и  прочим
переполохом ему только однажды удалось опять  заманить  Лиззи  на  шлюпочную
палубу; но на этот раз она была воплощенная скромность  и  сдержанность,  не
позволяла даже толком до себя дотронуться, пока он  не  додумался  до  новой
тактики - стал кроток и послушен, как ребенок. Положил голову ей на колени и
пролепетал, что она его маленькая кисонька. Она рассеянно погладила  его  по
лбу, словно думая о чем-то другом. Да так оно и было. Она  спрашивала  себя,
почему за все время их бурного романа Рибер ни разу не упомянул о браке?  Не
то чтобы она собиралась за него замуж - отнюдь! В постоянные спутники  жизни
- а она твердо решила, что следующий спутник будет постоянным,  закрепленным
за нею не только узами  законного  брака,  но  и  железными  цепями  заранее
заключенного контракта, который обеспечит ее  финансовое  положение,  -  она
присмотрит себе кого-нибудь в материальном смысле много  выше  Рибера.  Нет,
никогда и ни при каких условиях не следует уступать мужчине, кто  бы  он  ни
был; должно не просто подразумеваться, не  только  скрываться  за  намеками,
угрозами, взглядами, за молчаливым взаимопониманием - нет, должно быть  ясно
и определенно сказано всеми словами, что она, Лиззи, - женщина  из  тех,  на
которых женятся, а любовные забавы для нее лишь вступление  перед  свадебным
маршем.  Каждый  второй  из  мужчин,  которых  она  знавала,  уж  непременно
произносил волшебное слово "свадьба" даже прежде, чем лечь с нею в  постель,
- неважно, как оно потом получалось на самом деле. А этот  о  свадьбе  и  не
заикнулся - и, пока он молчит, дудки, ничего она ему больше не позволит!
     А Рибер и рад бы помянуть про  свадьбу,  да  нельзя  по  очень  простой
причине - он женат, супруги официально живут врозь, но развода жена  ему  не
дает, а сама ведет в смысле юридическом безупречный образ жизни, так  что  и
он не может потребовать развода. Итак, он содержит ее  и  троих  детей,  все
четверо его ненавидят, и он ненавидит их, и эта семейка будет пить  из  него
кровь до самой его смерти. Ну за что, за что ему такая злая участь?  Но  так
уж оно получилось, и Лиззи не должна знать, как унизительно и как безвыходно
его положение, гордость его не вынесла бы такого удара. Притом она наверняка
его не поймет - да и на что это ей? А она так хороша, такая высокая,  и  все
движения точно у породистой скаковой кобылки... эх,  вот  бы  провести  хоть
один день и ночку в Бремене, в тихой гостинице с  хорошей  мягкой  постелью,
прежде чем ехать дальше! Никакой  надежды.  Все  должно  совершиться  здесь,
сегодня, пока  эти  наглые  испанские  прохвосты  невесть  зачем  устраивают
празднество "в честь нашего капитана". Хороша честь!
     Он обошел  шлюпочную  палубу,  присмотрел  местечко  и  опять  предался
мечтам: вдоволь шампанского и ласковых слов, вальс  за  вальсом  под  нежную
музыку - и, уж наверно, она смягчится, растает,  как  масло  на  поджаренном
хлебе. Тогда он уговорит ее  погулять,  вечер  такой  прекрасный,  теплый...
вообще-то вечера становятся прохладней и  ветреней  прежнего...  раз-два,  и
дело будет сделано, пока все остальные танцуют палубой ниже или сидят в баре
и пьют. Им овладело такое нетерпение, что даже страх разобрал -  а  вдруг  в
решающую минуту он окажется несостоятелен как мужчина...  но  нет,  о  таком
позоре даже думать невозможно. В воображении все идет легко, без помех,  так
блаженно, безоблачно, словно в детской сказке со счастливым концом.
     Он уж до того старательно мылся и наводил на себя лоск,  что  и  впрямь
заблестел как лакированный, и в самом  игривом  настроении  повязал  на  шею
детский передничек-слюнявку, а на лысую  голову  напялил  детский  чепчик  с
оборками и завязал ленты  под  подбородком.  Распространяя  запах  одеколона
"Мария Фарина", он напрямик, точно голубь  к  родной  голубятне,  устремился
сквозь растерянную толпу, кружащую по кают-компании: за  праздничным  ужином
всех рассаживали по-другому, и никто не знал, где искать карточку  со  своим
именем. Официанты всех разводили по местам, и люди покорно шли за ними.
     Одно  было  известно  наверняка  -  испанцы  в  этот  вечер  сидят   за
капитанским столом, поэтому обычные  застольцы  близко  туда  не  подходили.
Рибер, наклонив голову, пробился в какой-то тесный кружок к Лиззи,  взял  ее
за локоть, и она восторженно взвизгнула, увидав на нем детский чепчик.  Сама
она была в длинном кружевном зеленом платье, в полумаске из зеленых лент - и
громко, на всю кают-компанию, спросила, как  это  он  ухитрился  ее  узнать!
Подталкивая ее перед собою, Рибер решительно двинулся к столику на двоих под
иллюминатором.
     - Что бы ни было, а мы сядем  здесь!  -  дерзко  заявил  он  и  высоким
тенорком запел: - "Где-нибудь, когда-нибудь..."
     - "Так или иначе!" - фальшиво и еще на два тона выше подхватила Лиззи.
     Они наклонились друг к другу так близко, что почти столкнулись  носами,
и дружно пропели песенку до конца, прямо друг другу в лицо.
     - Давайте сейчас же шампанское! - приказал Рибер ближайшему официанту и
сам отодвинул для Лиззи стул.
     - Сию минуту, mein Herr, - сказал официант, который вовсе не обслуживал
этот столик. Он мгновенно исчез и не вернулся.
     - Шампанского, шампанского! - закричал Рибер в пространство. - Мы хотим
шампанского!
     - Где-нибудь, когда-нибудь! - опять визгливо пропела Лиззи.
     Они оба расхохотались, в восторге от ее остроумия. И тут  же  заметили,
что Баумгартнеры (жена одета баварской крестьянкой, муж вымазал  лицо  мелом
под клоуна, нацепил картонный нос и фальшивую бороду) смотрят на  них  косо,
неодобрительно,  скорчили  постные  физиономии,  осуждающе   поджали   губы.
Кубинские студенты-медики, все в матросских рубашках, в беретах  с  красными
помпонами,  вошли  гуськом,  вприпрыжку,  громко  распевая  "Кукарачу".  Они
ринулись к своему столу, будто брали  его  штурмом  и  собирались  выдержать
осаду. Новобрачные, одетые по-всегдашнему просто, подошли к своему  обычному
столику, карточки с чужими именами переставили на соседний стол и сели, тихо
улыбаясь друг другу. Открыли пакетики, положенные подле приборов, развернули
колпаки из золоченой бумаги, трещотки и свистульки, и отложили в сторону. Им
подали бутылку вина, и, перед тем как выпить, они чокнулись.
     Поверх плеча Рибера протянулась ручища-лопата  с  толстыми  пальцами  и
крепким  запястьем  в  густой  рыжей  шерсти,  ярко  блеснувшей  при   свете
настольной  лампы,  -  протянулась  и  выдернула  карточку   с   именем   из
металлической подставки.
     По спине Рибера пробежали мурашки, и еще сильней мороз подрал по  коже,
когда знакомый голос взревел над ухом, отвратительно искажая  на  чужеземный
лад немецкие слова:
     - Прошу извинить, что потревожил, но это мое место!
     И, обойдя столик, перед Рибером вырос Арне Хансен и помахал карточкой у
него перед носом. Позади  Хансена  остановился  Глокен,  в  волосы  воткнуто
большое одинокое ярко  раскрашенное  перо,  на  розовом  галстуке  красуется
надпись: "За мною, девушки!" Хансен схватил вторую карточку,  что  стояла  у
прибора Лиззи, и тоже помахал ею.
     - Вы что, читать не умеете? - осведомился он. - Тут  же  ясно  сказано:
"Герр Хансен", а тут - "Герр Глокен". Не понимаю, чего ради...
     Лиззи легонько ударила его по руке:
     - Ну, дорогой герр Хансен, попробуйте понять...
     - Прошу вас, - заговорил Рибер, собираясь с духом;  на  лысине  у  него
проступили крупные  прозрачные  капли,  понемногу  они  начали  сливаться  в
ручейки и потекли по лицу. - Прошу вас, фрейлейн, я сам это улажу...
     - Нечего тут улаживать, - рявкнул Хансен своим громким  невыразительным
голосом, точно дубиной оглушил. - Подите и найдите свой стол, а мне оставьте
мой!
     Рибер с усилием сглотнул  и  выпятил  нижнюю  челюсть,  детский  чепчик
запрыгал у него на макушке.
     - Герр Хансен, - сказал он, - вы непростительно грубы с дамой. Извольте
встретиться со мной на верхней палубе.
     - С чего это мне с вами где-то встречаться? - прогремел Хансен,  грозно
глядя на него сверху вниз. - Я прошу освободить мой стол,  вы  что,  станете
из-за этого скандалить?
     И он так презрительно оглядел Лиззи, что ее кинуло в жар.  Она  встала,
коленки у нее тряслись.
     - Пойдемте, пойдемте отсюда, - взмолилась она и пошла прочь так быстро,
что Риберу пришлось бегом догонять ее.
     - Найдите нам столик! - крикнул он ближайшему официанту  почти  так  же
свирепо, как Хансен.
     - Пожалуйста, за мной, mein Herr, -  мигом  отозвался  официант.  -  Уж
такое у нас тут сегодня небывалое столпотворение.
     Официант, видно, узнал Рибера, тотчас отыскал их столик, отодвинул  для
Лиззи стул и с готовностью сказал: Jawohl! {Здесь: слушаюсь (нем.).},  когда
Рибер потребовал:
     - Шампанского, живо!
     - Он меня оскорбил! - прохныкала Лиззи и, приподняв  полумаску,  отерла
слезу.
     Рибер никогда еще не видел ее такой - и пришел в восторг, хотя  причина
была не из приятных.
     - Не думайте про это, этот грубиян у  меня  еще  поплатится,  -  храбро
пообещал он, утирая платком лысину и шею под воротником. - Не позволим, чтоб
такой хам испортил нам вечер!
     - Он всегда спорил с вами из-за места - помните, как было в первый день
с шезлонгом? Я тогда сразу поняла, что он негодяй. По-моему,  он  большевик,
он так разговаривает...
     - Ха! - сказал Рибер. - В тот-то раз я его вышвырнул. А сегодня это  он
в отместку. - Тут Рибер опять повеселел. - Ничего, он у меня еще пожалеет!
     - А что вы ему сделаете? - в восторге спросила Лиззи.
     - Что-нибудь да придумаю! - заверил он и самодовольно улыбнулся.
     Украдкой, исподлобья они следили, как в другой половине  салона  Хансен
надел красный бумажный колпак, что лежал возле его прибора, угрюмо огляделся
и снял колпак. Горбун Глокен ухмылялся до ушей. Он,  конечно,  был  бы  рад,
начнись драка - ему-то ничто не грозит!
     - Вы только поглядите на этого мерзкого карлика, - сказала Лиззи, когда
им наливали шампанское. - И зачем таким чудовищам позволяют жить на свете?
     - Это вопрос  огромной  важности,  -  заулыбался  Рибер,  приятно  было
оседлать едва ли не любимейшего своего конька. -  Как  издатель  я  стараюсь
направить умы читателей на жизненно важные для нашего общества  проблемы.  И
недавно  я  условился  с  одним  доктором  насчет  первой  из  целой   серии
высоконаучных, весьма доказательных статей в пользу уничтожения всех калек и
вообще неполноценных прямо при рождении или как только выяснится, что они  в
каком-то смысле неполноценны. Уничтожать, конечно,  надо  безболезненно,  мы
ведь и к ним хотим проявить милосердие, как  ко  всем  людям.  И  не  только
физически недоразвитых или бесполезных  младенцев,  но  и  стариков  -  всех
старше шестидесяти или, может, шестидесяти пяти или, скажем, просто когда от
них уже нет никакой пользы;  больные,  неработоспособные  только  высасывают
соки из тех, кто одарен и энергичен, кто составляет молодость и  силу  нашей
нации, чего  ради  нам  обременять  их  такой  обузой?  Мой  доктор  намерен
подкрепить  этот  тезис   весьма   убедительными   доводами,   примерами   и
доказательствами из медицинской теории и практики и данными  социологической
статистики. Ну и конечно, туда же  отправятся  евреи  и  потом  все,  в  ком
незаконно смешана кровь двух рас, белой и какой-либо  цветной  -  китайская,
негритянская...  всякое  такое.  А  каждый  белый,  кого  уличат  в   тяжком
преступлении... - тут Рибер лукаво  подмигнул  своей  даме,  -  если  уж  мы
сохраним такому жизнь, то, во всяком случае, государство позаботится,  чтобы
он не мог наплодить других таких же.
     - Замечательно! - возликовала Лиззи. - Тогда бы у нас  не  путался  под
ногами этот горбун, и тот ужасный старикашка в кресле на  колесах...  и  эти
испанцы.
     - И еще очень многие. За наш новый мир! - провозгласил Рибер и чокнулся
с Лиззи.
     Он совсем развеселился и воспрянул духом в предвкушении столь  славного
будущего и почти забыл,  что,  сколько  бы  ни  уничтожать  разного  народу,
который ему не по вкусу,  никак  не  подведешь  под  уничтожение  того,  кто
неприятней всех, - Арне Хансена: этот и сам крепок, здоров, работоспособен и
полон сил, такой сумеет за себя постоять, уж он-то  всегда  и  везде  отыщет
стул, на котором написано его имя, и усядется на свое место - и даже  не  на
свое, как в тот раз, когда он занял шезлонг,  на  котором  стояло  имя  его,
Рибера. Эта волосатая лапища,  которая  совладает  и  со  львом,  и  челюсть
гориллы, и зубы как лопаты...
     Рибера  передернуло.  Такие  мысли,  пожалуй,  испортят  весь  вечер...
отложим это до завтра. Он хлебнул шампанского, словно то был  просто  глоток
пива. Лиззи тоже залпом осушила бокал, Рибер сейчас же налил еще  и  спросил
вторую бутылку. Праздник наконец-то  начался  -  и  мало  ли  чем  он  может
кончиться. Рибер был уверен, что ему известно - чем.
     Казначей,  увертываясь  от  плавающих  в  воздухе  разноцветных  шаров,
отмахиваясь от них, точно от тучи оводов, подошел к столику миссис Тредуэл с
бутылкой в одной руке и двумя бокалами для шампанского в другой.
     - Gnadige Frau, - начал он внушительно, - нам, немцам,  после  минувшей
войны не разрешается называть словом  "шампанское"  наше  немецкое  игристое
вино, да мы этого и  не  хотим.  Но  я  буду  счастлив,  если  вы  позволите
предложить вам стаканчик нашего благородного шаумвейна. Я  сам,  сколько  ни
сравнивал за многие годы, не сумею отличить его от лучшего Moet chandon  или
Veuve Cliquot.
     - Ну разумеется, - успокоительно сказала миссис Тредуэл. - Садитесь же,
я очень рада. Пожалуйста, велите принести еще стул.
     Казначей  мешкал  с  бутылкой  в  руке,  его  от  природы  тупые  мозги
шевелились с трудом, и сейчас их просквозило холодком недоверия - с чего она
такая приветливая? Все же он поставил бутылку на стол  и  махнул  официанту,
чтоб тот подал стул.
     Дженни и Дэвид сели за свой всегдашний столик и огляделись: кругом шум,
суета, но веселья никакого не чувствуется; кое-кто не явился - доктор Шуман,
Вильгельм Фрейтаг. Только что Дженни видела Фрейтага за маленьким столиком в
баре, ему там подавали ужин. Он встал, поклонился и окликнул ее:
     - Разрешите пригласить вас сегодня на первый танец?
     - Хорошо, - ответила она на ходу и улыбнулась ему.
     Сейчас она впервые почувствовала, что вечер, пожалуй, будет не вовсе уж
пропащий. Радостно оживилась и, привстав, легонько  хлопнула  по  воздушному
шарику над головой.
     - Ну, Дэвид, лапочка, - сказала она, - вот  мой  первый  вклад  в  этот
безумный, безумный вечер!
     Ведь она видела, какое у Дэвида стало лицо, когда он сбежал по трапу ей
навстречу, а миссис Тредуэл отстала, чтобы не мешать им, - да,  конечно,  он
опять в нее влюблен, или уверился, что она ему не безразлична, или  даже  на
минуту поверил, что она его любит... как бы там ни было, а счастье, что  они
опять помирились! Жаркая радость прихлынула  к  сердцу,  и  огромного  труда
стоило сдержаться и не погубить все какими-нибудь бессмысленными словами, на
которые и ответить нечего, к примеру: "Ох, Дэвид, лапочка, ну почему бы  нам
не... разве мы не можем... чего ради нам... ну что,  что  нам  сделать,  или
сказать, или куда поехать,  и  почему,  почему,  когда  у  нас  есть  такое,
непременно надо без конца мучить друг друга?" Но  она  промолчала  и  только
улыбнулась ему, глаза ее влажно блестели. Дэвид наклонился к  ней,  коснулся
руки.
     - Дженни, ангел, ты прелестна, честное слово, - сказал он горячо, будто
боялся, что она не поверит.
     Но она поверила, поверила всем  сердцем,  и  видела,  что  и  он  вдруг
преобразился, как всегда в  непостижимые  минуты,  когда  на  них  нисходила
любовь - необъяснимо,  беспричинно,  повинуясь  каким-то  неведомым  срокам,
приливам и отливам,  исчезая  от  малейшего  дуновения...  и  однако  всегда
казалось, что она - навек...
     - Ты тоже чудесно выглядишь, - сказала Дженни.


     Левенталь сидел за  столиком  в  нелепом  бумажном  колпаке  набекрень,
одинокий и хмурый, для праздничного ужина он выбрал сельдь в сметане, свеклу
с маслом,  отварной  картофель  и  мюнхенское  пиво.  Официант  подавал  так
небрежно, что Левенталь невольно перевел взгляд с его рук на лицо. И на  миг
уловил очень  знакомое  выражение  -  затаенную  враждебную,  оскорбительную
усмешку: в ней было презрение не только к самому  Левенталю,  ко  всему  его
народу и его вере, но и к этому его жалкому ужину - символу всей его  жизни;
ведь он - отверженный в этом свинском обществе, в мире язычников; свой  ужин
- еду хоть и не чистую, но не запрещенную - ему пришлось  выбирать  из  кучи
всякой дряни: жареный поросенок, свиные отбивные, ветчина,  сосиски,  свиные
ножки, омары, крабы, устрицы, угри - Бог весть какая  мерзость!  Как  он  ни
изголодался, под конец его замутило от одного вида этих слов в меню.
     Официант,  молодой,  тихий  с  виду  парень,  хотел  налить  ему  пива;
привычная, въевшаяся в плоть и  кровь  неприязнь  к  евреям  стала  поистине
второй натурой этого малого, и он даже не подозревал, что ее можно  прочесть
у него на лице.
     - Стойте! - почти крикнул  Левенталь.  -  Я  совсем  не  то  заказывал.
Уберите эту бутылку и принесите мне большую кружку отцеженного мюнхенского.
     - Прошу прощенья, mein Herr, - сказал молодой  человек.  -  Отцеженного
пива у нас не осталось, и никакого  темного  пива  нет.  Только  светлое,  в
бутылках.
     - Так надо предупреждать, а я буду знать,  что  заказывать!  -  вспылил
Левенталь. - Кто платит за пиво, вы или я? Кто его будет пить, вы?  Что  это
за ресторан, где меняют заказ, не спросясь посетителя? Вы что, хотите,  чтоб
я пожаловался на вас метрдотелю?
     Официанта, похоже, не слишком испугала эта угроза.
     - Как вам угодно, mein Herr, - сказал он  почтительно,  однако  по  его
лицу опять скользнула тень той же усмешки, теперь он ее и не  скрывал:  чуть
заметно скривил верхнюю губу, на миг отвел наглые от природы голубые глаза.
     - Ну, чего вы ждете? -  спросил  Левенталь,  охваченный  новым  порывом
гнева. - Вылейте это, вылейте и принесите мне другое!
     И он оттолкнул кружку на  край  стола.  Официант  налил  другого  пива,
что-то на столике передвинул, помахал салфеткой, будто исполнял некий  обряд
профессиональной услужливости, и поспешно отошел.  Тут  Левенталь  вспомнил,
что на голове у него дурацкий колпак, сдернул его,  скомкал  и  швырнул  под
стол. И стал есть свеклу и картофель