Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
лись в
шезлонгах. А остальные спали вповалку, и все это напоминало груду
выброшенного за ненадобностью старого тряпья. Фрейтаг стоял и смотрел на эту
безмерную, непостижимую нищету, подобную медленному разъедающему
неизлечимому недугу, - и ни в его сознании, ни в характере, ни в его прошлом
не нашлось ничего, что помогло бы ему представить себе хоть какое-то
лекарство от этого недуга. Он с детства жил благополучно, как все люди
среднего достатка, - из этой среды выходили адвокаты и врачи, инженеры и
учителя, все они очень уважали свои профессии, но самым естественным их
занятием и неотъемлемым преимуществом было делать деньги: возможно ли найти
более подходящую карьеру для хорошо воспитанного и образованного молодого
человека? Фрейтаг еще не был богат, но до самого последнего времени ему и в
голову не приходило, будто что-либо может помешать ему разбогатеть. И,
разумеется, он признателен родителям, они дали ему образование, но по
справедливости - да, по справедливости надо сказать, богатством он будет
обязан прежде всего самому себе; а если потерпит неудачу, то лишь из-за
какой-то собственной слабости, о которой и сам не подозревал. В нем жило
брезгливое отвращение к бедности, бессознательное презрение и недоверие к
беднякам, которые кишат и плодятся в грязи, точно черви, и оскверняют самый
воздух вокруг. А между тем, думал он с невольной жалостью, шагая дальше по
палубе, они ведь необходимы, у них есть свое место в мире. Что бы мы делали
без них? И вот их отсылают из страны, где они не нужны, в страну, где, уж
конечно, их не ждет радушный прием; позади у них тяжелая работа и жизнь
впроголодь, впереди - никакой работы и самый настоящий голод, позади
страдания и впереди страдания - кто же может это вынести? Разве только
животное, последняя жалкая скотина. Он стряхнул с себя это ненавистное
чувство - жалость - и задумался о задаче, что стояла перед ним самим, и
вдруг понял: дрожь, которая пробрала его при виде тех несчастных, рождена
страхом за себя, ему мерещатся ужасы, порожденные его тайными опасениями.
Он, немец из хорошей, солидной семьи, воспитанный в лютеранской вере,
истинный христианин, наперекор ожесточенным протестам обоих семейств,
наперекор своему же трезвому суждению, наперекор всякому здравому смыслу и
рассудку, женился на еврейке с красивым экзотическим именем - Мари Шампань.
Ее прадеды были выходцами из... - откуда бишь там выходили евреи в средние
века? - перестали именоваться Авраамами бен Иосифами, или как там еще их
звали, назвались по имени нового края и осели в нем на несколько столетий.
Иные перешли в католичество или женились на христианках, и еврейская община
отвергла их, они снова изменили свои имена и стали доподлинными французами;
а прямые предки Мари оказались неуступчивы - вновь начали скитаться, и через
Эльзас, Бог весть почему, их занесло в Германию. Чистейшее недомыслие,
считал Фрейтаг. Но они сохранили выбранную прежде звучную французскую
фамилию. И все они взяли себе за правило сохранять терпимость и широту
взглядов и отнюдь не чуждались иноверцев, если те принадлежали к тому же
кругу и сами не отворачивались от них. Но вот он и Мари полюбили друг друга,
полюбили верно, крепко, - и будто разворошили осиное гнездо. Они терпеливо,
упорно сражались за свою любовь и выиграли битву как с его, так и с ее
родней, близкой и дальней; и в конце концов обвенчались в лютеранской
церкви, под всхлипыванья, охи и ахи, раздававшиеся в одной тесной кучке по
левую сторону от главного прохода... Родители Вильгельма не сумели скрыть
облегчения, когда он заявил, что уедет в Мексику, их явно обрадовало, что
этот запутанный узел так просто развязался. Мать Мари, вдова, вообще не
признавала замужества дочери - разве что с точки зрения юридической; но она
была женщина вполне от мира сего, жизнерадостная, не слишком набожная и
умела, сообразно обстоятельствам, не подчеркивать свою национальность: чего
люди не знают, то мне не повредит, рассуждала она; кому какое дело, кто я
есть, кроме меня самой? Замужество дочери пугало ее, она боялась скандала,
беспощадного суда родных и друзей - и недаром боялась, бедная женщина. Под
конец она переехала к дочери и зятю, решила разделить их судьбу, с ними жить
и умереть - на редкость добрая душа, благодарно подумал он. И вспомнил, как
они все трое стали гордиться собой и друг другом, потому что сумели
отбросить дурацкие предрассудки и жить свободно, хорошо и открыто. "О
Господи!" - чуть не в полный голос сказал Вильгельм Фрейтаг. И хмуро
улыбнулся. "Где ты, бог Израиля?" - прибавил он и повернул в коридор,
ведущий к его каюте.
В своей маленькой тесной каюте Дженни Браун и Эльза Лутц в дружелюбном
молчании расчесывали на ночь волосы и готовились ко сну. Они прекрасно
поладили друг с другом, понемножку болтали обо всем, что происходит на
корабле, слегка сплетничали, безобидно обсуждали всех и вся. Эльзу, несмотря
на все предостережения матери, быстро обезоружила спокойная приветливость и
аккуратность соседки, и она завороженно смотрела, как Дженни перед сном
занимается косметикой: умывается чем-то душистым, слой за слоем накладывает
на лицо крем, похожий на взбитые сливки. Уже в третий раз на палубе над
самой головой затопали и заорали студенты, этот шум и гам хлынул в
иллюминаторы, заглушая плеск волн и рокот машинного отделения. И снова Эльза
подняла голову и задумчиво прислушалась.
- На пароходе теперь полно молодых людей, - сказала она почти с
надеждой.
- Да, - сказала Дженни. - И очень было бы приятно, если бы они знали не
только одну эту песню.
И тут обе вздрогнули: в коридоре, как раз за их дверью, поднялся
какой-то странный шум; они прислушались, недоуменно глядя друг на друга, -
беготня, суматоха, словно бы какая-то борьба, потом тяжелый, мягкий стук,
точно о стенку швырнули мешок с песком. Ожесточенно заспорили по-испански
два голоса, мужской и женский, - несомненно, кто-нибудь из бродячих
танцоров. Спорили из-за денег. Да, яростно ругались из-за денег, кричали
наперебой, причем называли друг друга по имени - Конча и Маноло. Маноло
требовал, чтобы Конча сейчас же, сию минуту, без всяких отговорок отдала ему
семь кубинских песо - он знает, она получила их сегодня вечером. Он своими
глазами видел, как тот тип расплатился с буфетчиком, а сдачу отдал ей.
Конча, злобная, бесстрашная, дерзко отпиралась - ничего подобного не было!
Следя за ходом спора, Дженни поняла: Конча ни минуты не, сомневается в праве
Маноло на деньги, если только они у нее есть. И она избрала словно бы легкий
путь - уверять, будто никаких денег у нее нет. Но оказалось, это не так-то
легко.
- Я сам видел! - бешено рявкнул Маноло. - Отдай, не то я вырву твой
лживый язык!
- Хоть все кишки вырви! - завопила Конча. - Все равно денег не найдешь!
Опять оба закричали разом, голоса сшибались с треском, будто
разбивалась посуда, потом раздалась громкая пощечина, и все смолкло.
Короткая тишина - и Конча заплакала беспомощно, кротко, покорно, будто
только того и ждала, а Маноло проворковал так нежно, будто осыпал ее
любовными ласками:
- Ну, отдашь мне деньги или хочешь, чтобы я...
Дженни смущенно взглянула на Эльзу - много ли та поняла в угрозах
Маноло. Голоса удалялись, свернули в главный коридор, и стало тихо.
- Слыхали вы что-нибудь подобное? - изумленно сказала Эльза
по-английски. Глаза у нее стали совсем круглые, крупный детский рот
приоткрыт, ноздри раздулись. - Что же она за женщина? И как он с ней
разговаривает - по-моему, совсем не как муж.
- Они ведь в одной каюте, - заметила Дженни.
- А вот вы с мужем в разных каютах, - возразила Эльза. - Разве тут
поймешь?
- Мы не женаты, - сказала Дженни и принялась пилочкой подправлять
ногти.
Эльза жадно ждала продолжения. Продолжения не последовало. Соседка
приветливо улыбнулась ей, по-прежнему занимаясь ногтями.
- Ну, - разочарованно сказала Эльза, - я не понимаю, как женщина
позволяет так с собой обращаться. Наверно, она уж совсем неотесанная. Ни
одна женщина не должна мириться с такой грубостью.
- Это входит в ее ремесло, - сказала Дженни и зевнула. - Может быть,
уже погасим свет?
- Ее ремесло?
Эльза явно была поражена, смущена, даже обижена. И Дженни стало
неловко.
- Глупости я говорю, - сказала она. - Не обращайте внимания. Наверно,
они муж и жена и просто ссорятся из-за денег. Это, знаете, часто бывает.
- О да, это я знаю, - сказала Эльза.
В темноте, когда Дженни уже начала дремать, Эльза, лежа на своем диване
под иллюминатором, поведала о том, что лежало у нее на душе:
- Мой отец всегда мне говорит: верь в любовь, люби сама - и тогда
будешь счастлива, а мама говорит, это все выдумки. Хотела бы я знать... я
люблю маму, но, мне кажется, отец лучше знает.
- Очень возможно, - подтвердила Дженни сквозь сон. - Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, - сказала Эльза. - Мой отец - человек жизнерадостный,
он любит повеселиться. А мама совсем не умеет смеяться. Она говорит, смеются
только дураки, в этой жизни смеяться нечему... Помню, один раз, когда я была
маленькая... я вообще много всего помню, а в тот раз мы с папой и мамой были
в гостях... в Швейцарии, когда живут за городом, всегда детей берут в гости,
даже совсем маленьких... и мама не хотела танцевать первый танец с отцом,
ну, и конечно, он не мог танцевать с кем-нибудь еще. И тогда он ей сказал:
"Ладно, как хочешь, тогда я найду себе даму получше тебя", - и взял метлу и
с ней танцевал, и всем, кроме мамы, это показалось очень забавно. А она
потом весь вечер с ним не разговаривала. И папа выпил слишком много пива и
стал очень веселый, а по дороге домой вдруг говорит маме: "Ну, теперь ты
потанцуешь" - и взял ее за талию и закружил, закружил, под конец у нее даже
ноги оторвались от земли и она заплакала. И я никак не могла ее понять.
Ничего плохого в этом не было, было очень забавно. А мама плакала, и тогда я
тоже заплакала. И тогда папа, бедный, совсем притих, шел с нами и молчал, и
теперь я думаю - ему тоже хотелось плакать. Мама никогда не смеялась ни
одной папиной шутке, а он все время старается шутить. Иногда его шутки
просто ужасны, вы не думайте, я понимаю. Ох, - Эльза заговорила медленней, в
ее голосе звучало горестное недоумение, - боюсь, я пошла в маму, я не умею
быть веселой и забавлять людей, мне стыдно было бы привлекать к себе
внимание, но иногда так трудно сидеть и молчать. И я думаю - может быть, я
какая-то не такая, вот молодые люди меня и не приглашают танцевать.
- Тут на пароходе и нет таких, с кем бы вам захотелось потанцевать, -
заметила Дженни. - У себя дома вы бы на них и не поглядели.
- Но я не дома, - возразила Эльза, - за столько лет ни разу дома не
была, а в Мехико... там были мальчики, с которыми мне позволяли водить
знакомство, но я не в их вкусе. Мама говорит совсем как вы: "Не огорчайся,
Эльза, в Швейцарии ты всем понравишься, ты настоящая швейцарка, там как раз
такие девушки и нравятся, приедем домой, и все будет хорошо". Она думает,
любовь - ерунда, но она хочет, чтобы я вышла замуж. Она говорит, все женщины
должны выходить замуж. Но я пока не в Швейцарии, и я почти не помню ее, хотя
один раз мама со мной туда ездила, мне тогда было девять лет. И мне там
показалось так странно! По-немецки я там буду говорить как иностранка, ведь
в Мексике я привыкла говорить по-французски, и по-английски, и по-испански.
В Мексике я никогда не чувствовала себя дома, а теперь и в Швейцарии,
наверно, не буду как дома. Ох, мне так не хочется в Швейцарию...
Тихие однообразные жалобы длились за полночь, точно затяжной дождь, и
Дженни, тронутая, внимательно слушала. Она умела расслышать чужую боль.
- Мама всегда говорила, это несправедливо, Эльзу надо вовремя увезти на
родину, чтобы она могла выйти замуж за швейцарца, а здесь швейцарской
девушке не место. Хоть бы она была права, хоть бы мне в Швейцарии людям
понравиться.
- Конечно, понравитесь, им будет интересно познакомиться с девушкой из
такой далекой страны, - сказала Дженни.
В ней всколыхнулась тревожная нежность, словно ее просили о помощи, а
она не в силах помочь. На что надеяться этой унылой девице? Двойной
подбородок, на шее жирная складка, точно зоб, лоснящаяся кожа, в блеклых
серых глазах - ни искорки живой, густые волосы тусклы, тяжеловесные бедра,
толстые щиколотки. Хорошо очерчены нос и рот, неплохой лоб - и только; ни
блеска, ни легкости в этой горе не слишком привлекательной плоти. А внутри
слепо копошатся девичья наивность и тоска, ограниченный, болезненно
смятенный ум, темная путаница инстинктов.
- Мне кажется, на этот раз ваша мама права, - сказала Дженни. - Вот что
я вам скажу: если девушка хочет выйти замуж, так рано или поздно наверняка
выйдет, сколько живу на свете, не видала, чтоб было по-другому.
- А я видала, - с горечью, самолюбиво и честно Эльза отвергла
полуправду и жалость. - Я видала. Иногда я думаю, если бы мне по-другому
одеваться... или сделать перманент. Хоть что-нибудь. Но мама говорит,
девушка должна быть во всех отношениях совершенно чистой и естественной.
Даже завиваться нельзя. Душиться и то нельзя, пока ты не замужем... А вдруг
я никогда не выйду замуж?
- Чтобы выйти замуж, как полагается, вы сначала сами должны влюбиться.
Неужели вы никогда не были влюблены?
- Конечно, нет! - испуганно сказала Эльза. - Ни разу. Но мама говорит,
я должна подождать, чтобы кто-то первым мною заинтересовался.
- Заинтересовался! - На минуту Дженни почти совсем проснулась. -
Послушайте, - сказала она как могла твердо и рассудительно, чувствуя, что
больше не в силах бороться со сном, - я ужасно устала, и вы, наверно, тоже.
Совершенно неважно, кто в кого влюбится первым, но прежде всего надо
влюбиться, а уж тогда все само собой придет к свадьбе.
- А если я никогда ни в кого не влюблюсь, тогда как же? - терпеливо
гнула свое Эльза.
- Ну, тогда надо изо всех сил надеяться, что кто-нибудь влюбится в вас,
- сказала Дженни, ей казалось, что ее кружит какая-то медлительная,
безостановочная карусель. - Неужели вы не понимаете, Эльза? Ведь это так
просто!
- А вдруг в меня никто не влюбится, тогда что?
- Ничего, надо полагать, - призналась Дженни, чувствуя, что ее наконец
загнали в угол.
- Вот именно, - с горьким удовлетворением отозвалась Эльза и смолкла.
Часть II. В ОТКРЫТОМ МОРЕ
"Ни дома, ни отчизны".
(Песня Брамса)
Дети Лолы, близнецы Рик и Рэк, поднялись спозаранку, пока Лола и Тито
еще спали, и тихонько оделись. Пуговицы застегнуты вкривь и вкось, волосы
взлохмачены, черные глаза смотрят настороженно, и от этого в резких чертах
землисто-бледных лиц есть что-то жесткое, недетски искушенное; они вечно
проказничали наяву и затевали всякие проказы во сне.
Они тоже участвовали в представлениях труппы - пели и плясали,
наряженные тореадором и Кармен, а потом в уборной, взвинченные, издерганные,
ругались и дрались, поспорив, кому больше хлопали зрители. В остальном они
всегда были единодушны и дружно вели яростную, необъявленную войну с миром
взрослых - вернее, со всем миром, потому что они враждовали еще и с другими
детьми, и со зверями тоже.
При крещении их назвали Армандо и Долорес, но они переименовали себя
Рик и Рэк в честь героев любимого комикса, который печатала одна
мексиканская газета, двух хулиганистых жесткошерстых терьеров, и жадно,
завистливо изо дня в день следили за похождениями своих любимцев. Эти
терьеры - в глазах своих поклонников, разумеется, не просто собаки, а сущие
дьяволы, какими они и сами мечтали заделаться, - неизменно оставляли в
дураках самых умных людей, отравляли существование всем вокруг, всегда и при
всех обстоятельствах с помощью какой-нибудь коварной уловки ухитрялись
добиться своего и выйти сухими из воды. Короче говоря, именно такими идолами
дети во все времена восхищались и мечтали стать такими. Близнецы так и
считали, что они сами - Рик и Рэк, и черпали в этом некую тайную силу.
Под первыми солнечными лучами чуть курились паром еще влажные палубы, и
по ним изредка неторопливо проходили матросы. Рик и Рэк заглянули в одну из
гостиных, и здесь молча, словно по заранее обдуманному плану, Рик вытащил
пробку из бутылки с чернилами и положил бутылку на бок. Минуту-другую они
следили, как чернила льются на чистый бювар и стекают на ковер, потом так же
молча вышли на палубу с противоположной стороны; тут Рэк увидала на шезлонге
фрау Риттерсдорф забытую хозяйкой пуховую подушечку, схватила ее и, ни слова
не говоря, кинула за борт. Оба серьезно смотрели, как подушка подпрыгивает
на волнах, и удивлялись, отчего она так долго не тонет. Но вдруг за спиной у
них появился матрос, и они дали стрекача с таким вороватым видом, что матрос
нахмурился и пытливо осмотрелся, стараясь понять, что они натворили; ничего
не заметил, покачал головой и пошел по своим делам, а улика осталась далеко
позади и медленно погружалась в воду.
Рик и Рэк перевесились через перила на корме и завороженно уставились
на нижнюю палубу. Сотни людей, мужчины и женщины, валялись там на досках,
мучаясь морской болезнью, и матросы окатывали их из шланга. Люди лежали
прямо в воде и лишь изредка поднимали голову или пытались отползти поближе к
борту. Один человек сел, просительно протянул руку к ближайшему матросу, тот
привернул шланг, тонкой струйкой обмыл лицо и голову сидящего, снова пустил
воду сильной струей и, смывая грязь с одежды, окатил его самого.
Еще один человек лежал ничком и стонал, и как-то булькал, захлебывался,
словно утопающий. Два матроса подхватили его, отнесли к нижней ступеньке
трапа, ведущего в темную глубину трюма, и там усадили. Он тотчас повалился
на бок.
- Сейчас мы его подымем, - сказал Рик, снял тяжелую, чересчур свободную
коричневую сандалию и запустил вниз. Он промахнулся, сандалия угодила в
молодую женщину с младенцем на руках, которая сидела неподалеку. Юбки
женщины намокли, босые ноги почернели от грязной воды. Она подняла глаза,
погрозила кулаком и разразилась великолепной бранью - почти все ругательства
были знакомы близнецам, но она прибавила и несколько слов, которых они
прежде не слыхали, хотя поняли смысл. Впервые за это утро они обменялись
улыбкой, радуясь открытию, и продолжали жадно слушать, не спуская глаз с
перепачканного лица женщины, искаженного ненавистью и бессильной яростью.
Какой-то матрос на нижней палубе подобрал сандалию и кинул обратно, да
так метко, что она ударила Рика в грудь, и тут же кто-то сзади крепко
схватил каждого из близнецов за плечо, и властный голос спросил сурово:
- Вы что тут делаете?
Их стащили с перил и поставили на пол так внезапно, что ноги у них
подкосились от толчка, но они упорно уводили глаза от холодного взгляда
молодого помощника капитана; тот встряхнул обоих, как щенят.
- Только попробуйте еще раз учинить такое - вас до конца плаванья
посадят под замок. Зарубите себе на носу!
Он легонько подтолкнул близнецов, и оба, дерзко усмехаясь, побежали
прочь.
Они едва не налетели на умирающего, которого, как малого ребенка, возил
в крес