и
вывел шествие на палубу, топая все  тем  же  гусиным  шагом,  который  болью
отдавался в позвоночнике и который был ему ненавистен  еще  в  годы  военной
службы. Он провел их по  палубе  вокруг  всего  корабля  и  отпустил,  снова
подойдя к бару, - пускай бегут к родителям...  только  Ганса  он  отослал  в
каюту к матери, точно в наказание  неизвестно  за  что.  Ганс  пошел,  унося
игрушки и чуть не плача: что случилось, что он сделал  плохого?  Близнецы  и
кубинские малыши,  каждый  со  своей  добычей,  тотчас  разошлись  в  разные
стороны,  не  обменялись  ни  словом,  ни  взглядом,  про  Баумгартнера  они
мгновенно забыли. А он только того и хотел -  быть  забытым  и  все  забыть:
остаться бы одному, укрыться от всех  глаз,  да  бутылку  бы  коньяку!..  Но
ничего этого не удалось, и он спросил большую кружку пива и сел,  смущенный,
виноватый, не смея приняться за коньяк, покуда не пришла жена - она взяла  с
него слово, что он никогда больше не станет пить в  ее  отсутствие.  Так  он
уныло сидел несколько минут, потом  спохватился  и  снял  фальшивую  бороду,
картонный нос и колпак. Перед самым ужином  к  нему  присоединились  жена  с
Гансом; на ней был кружевной чепец с развевающимися лентами, сборчатая кофта
и широчайшая юбка, она напудрилась, и пахло от  нее  французским  одеколоном
"Сирень";  Баумгартнер  отставил  третью  кружку  пива  и  с  благодарностью
наклонился к жене.
     - Грета моя, ты очаровательна... ты все  та  же,  моя  девочка.  Ты  ни
капельки не изменилась со дня нашей свадьбы! Прошло столько лет...
     - Ровно десять, - добродушно перебила она. - И у  тебя  очень  короткая
память. Ты же обещал не пить без меня...
     - Ну да, - подтвердил он жизнерадостно, вновь ощущая в желудке не боль,
но приятное тепло, - но я думал, речь шла только про коньяк.
     - Ни про какой коньяк мы не  говорили.  Ты  вообще  никогда  ничего  не
должен пить один!
     Он попробовал обратить все в шутку:
     - Даже лимонаду нельзя? И воды? И кофе?
     - Чепуха, - резковато сказала фрау Баумгартнер.  -  Ты  выворачиваешься
как юрист. Мы оба прекрасно знаем, что ты обещал. И напрасно  ты  надел  мой
жакет. Растянешь его, и он потеряет всякий вид. Я считаю, неприлично мужчине
рядиться в женское платье, даже и на маскарад... - Она стесненно огляделась,
но бар почти опустел, - Еще пойдут толки, - прибавила она.
     - Я поищу что-нибудь другое, - огорченно сказал Баумгартнер.
     - Зачем? Слишком поздно... - возразила жена. - Все уже  видели  тебя  в
моем жакете. Знаешь, пожалуй, я тоже выпью пива.
     Ганс сидел облокотясь на стол, упершись подбородком в  ладони  и  ждал,
пока кто-нибудь из них вспомнит заказать для него малиновый сок.


     Фрейтаг вернулся к себе в каюту,  собираясь  вымыться  и  побриться,  и
застал там Хансена, тот, полуодетый, раскинулся на верхней  полке,  с  койки
свешивались босые ноги.
     - Что случилось? Укачало?
     Над краем койки появилась широкая унылая физиономия.
     - Меня-то укачало? - Он, кажется, готов был разобидеться. -  Я  родился
на рыбачьем судне.
     После такого, можно сказать, откровенного признания он опять  повалился
на койку, уставился неподвижным взглядом в потолок.
     - Я думаю.
     Фрейтаг стянул с себя рубашку и налил в тазик горячей воды из крана.
     - Я думаю, как люди во всем свете на тысячу ладов мучают друг друга...
     - А что  вашей  матушке  понадобилось  на  рыбачьем  судне?  -  спросил
Фрейтаг. - Я думал, ни одну женщину не допускают...
     - Это была шхуна моего отца, - угрюмо пояснил Хансен.  -  Понимаете,  в
чем вся беда: никто никого не слушает. Люди ничего слышать не  хотят,  разве
только про всякую ерунду.  Вот  тогда  они  слышат  каждое  слово.  А  когда
начинаешь говорить что-нибудь дельное, они думают, это ты  не  всерьез,  или
вообще ничего не смыслишь, или это все неправда, или против Бога и веры, или
просто не то, что они привыкли читать в газетах...
     Тут Фрейтаг перестал его слушать и начал сосредоточенно намыливать щеки
и подбородок. Ловко приноравливаясь к качке, он  ухитрялся  бриться  опасной
бритвой - искусство, которым он всегда гордился. Если какой-нибудь случайный
свидетель с ним об этом заговаривал, Фрейтаг неизменно отвечал, что, по  его
мнению, только так и можно как следует побриться. Но  Хансен  за  все  время
плаванья ни разу не обратил внимания, как бреется Фрейтаг; сам он выжимал из
тюбика готовый бритвенный крем, наскоро скреб щеки  и  подбородок  маленькой
безопасной бритвой и, видно, даже не подозревал, что побриться можно  еще  и
какими-то другими  способами.  Когда  Фрейтаг  вновь  прислушался  к  голосу
Хансена, тот говорил:
     - Нет. Не желают. Во Франции, к примеру, белое вино, красное,  розовое,
всякое, кроме шампанского, - в таких  бутылках,  что  вроде  как  плечистые,
верно?
     - Совершенно верно, - подтвердил Фрейтаг, свернул свои носки и сунул  в
коричневый холщовый мешок с вышитой зелеными нитками надписью:  "Wasche"  {В
стирку (нем.).}.
     - Ну вот, а поезжайте в Германию, даже не в самую Германию,  в  Эльзас,
только-только границу перейти - и не угодно ли? Все бутылки  узкие,  прямые,
как кегли, ни одной нет с широким верхом!
     Все это говорилось  с  неподдельным  возмущением,  которое  действовало
Фрейтагу на нервы. Очень  понятно,  что  никто  этого  Хансена  не  слушает,
подумал он безжалостно. Хотел бы я знать, что сейчас  вызвало  эти  громы  и
молнии - та испанка, или Рибер, или еще кто?
     Ибо он  давно  уже  подметил  в  Хансене  свойство,  присущее,  как  он
догадывался, почти всем людям: их отвлеченные рассуждения и обобщения, жажда
Справедливости, Ненависть к Тирании  и  многое  другое  слишком  часто  лишь
маска, ширма, а за нею скрывается какая-нибудь личная обида, весьма  далекая
от философских абстракций, которые их будто бы волнуют.
     Это  простейшее  свойство  человеческой  натуры  Фрейтаг   открыл   как
слабость, присущую другим, но и не  думал  примерить  эту  истину  на  себя.
Конечно  же,  трудное  положение,  в  котором  он  очутился,  -   совершенно
исключительное, не подходит ни под какие правила, так ни  с  кем  больше  не
бывало и не будет. Все,  что  он  по  этому  поводу  чувствует,  безусловно,
справедливо, никто, кроме него самого, разобраться в его чувствах и судить о
них не может,  и  просто  смешно  было  бы  сравнивать  все  это  с  жалкими
переживаньицами какого-то Хансена.
     - Вот так оно и получается, - говорил меж тем Хансен. - В  одном  месте
люди упорно делают бутылки с широким верхом, а в двадцати шагах,  по  другую
сторону чисто воображаемой линии, которой вообще  не  было  бы,  если  б  не
всесветная человеческая глупость и жадность, делают бутылки узкие,  лишь  бы
доказать свою независимость!
     Надо было запастись терпением;  словно  плотный  тяжелый  туман  окутал
Фрейтага и погасил его приподнятое настроение.
     - Да ведь линия не воображаемая, она для того и проведена, чтобы что-то
определить, воплотить идею:  выразить  разницу  в  языке  и  обычаях  разных
народов... послушайте, - прибавил он,  взглянув  на  свесившееся  с  верхней
койки напряженное, непроницаемое лицо, - никто не воюет  из-за  того,  какой
формы бутылка. Воюют потому, что у них различный склад ума, а  уж  от  этого
они и бутылки делают разные...
     Хансен порывисто сел на своей койке.
     - Ну да, да, я же вам про то и толкую! - загремел он. - Я это  самое  и
говорю!
     - Значит, я вас не понял, - сказал Фрейтаг, складывая бритву.
     - Ну еще бы! Никто никого не слушает, - грубо отвечал Хансен;  на  лице
его застыла такая безнадежность, что Фрейтаг не обиделся.
     Хансен сел, надел носки, башмаки, соскочил на пол и потянулся к верхней
перекладине шкафчика за своей рубашкой.
     - Везде одна подлость и обман, - сказал он. - Взять хоть этих испанцев!
Сами знаете, что это за народ - коты да шлюхи; никому не охота  идти  на  их
праздник - а ведь все платим за билеты и все пойдем, как стадо баранов!  Они
вымогатели" жулики, врут бессовестно, в Санта-Крусе всех обокрали, и все  мы
это видели, все знаем - а что делаем? Ничего. А несчастный толстяк с  нижней
палубы - какое  такое  преступление  он  совершил?  Сказал  при  попе  слово
"свобода"? Так ему раскроили башку, а потом зашили - вот, мол, мы  и  о  нем
позаботились, о самом что ни на есть отщепенце. Всюду религия и  политика  -
что я вам говорил?
     Он хрипло, глухо ревел, как бык, все громче и громче,  невыносимо  было
слушать.
     - Да, верно, говорили, - любезно согласился Фрейтаг.
     Куда спокойней было бы иметь соседом по каюте Левенталя, если б  только
избавиться от Рибера, но с тем никто поселиться не хочет.  А  впрочем,  даже
Рибер, пожалуй, лучше, чем этот несчастный псих. Несчастные должны  страдать
в одиночку и молча, решил  Фрейтаг,  это  одно  из  преимуществ  человека  -
наслаждаться своими горестями, не примешивая к ним чужие...  а  хуже  всего,
когда тебе выражают сочувствие совсем некстати и не по тому поводу,  да  еще
те, кто вовсе и не имеет права сочувствовать. Он, конечно, думал о Дженни  -
с  ее  возвышенной  точки  зрения,  расовые  предрассудки  и  вообще  всякие
предрассудки - верный признак  душевной  и  нравственной  ненормальности,  и
особенно это относится к антисемитизму, который гнусен  и  непростителен  со
всех точек зрения. Фрейтаг насилу сдержался, так велик был соблазн  перебить
ее высокопарную проповедь и сказать - а я, мол,  знаю  очень  многих  людей,
которым сильно не по  вкусу  евреи,  однако  антисемитами  их  не  назовешь,
некоторые из них просто обожают арабов! Но она едва  ли  помнит,  что  арабы
тоже семиты, не поняла бы его шутки, да и глупо спорить, только обидишь ее и
оскорбишь, а это ни к чему. С  ней  приятно  потанцевать  и  порой  довольно
занятно наблюдать, как среди беспечной болтовни вдруг  всплывает  редкостное
простодушие,   ребяческая   наивность,   этакая   глуповатая    ограниченная
добропорядочность,  словно  мутные  пузырьки  на  глади  пруда,  и  поневоле
начинаешь гадать, что за странная рыба плавает в глубине... или, может быть,
там затонуло нечто неведомое, и со дна поднимаются пузырьки-сигналы...  Мари
оценила бы эту особу с одного взгляда и отделалась бы от нее одним словечком
- налепила бы какой-нибудь остроумный ярлычок, быть может, не слишком точный
или даже очень далекий от истины, но убийственно злой, и тут хоть  сгори  со
стыда, что обратил внимание на такую девицу. Но Мари никогда не  узнает  про
Дженни - чего ради ей рассказывать?  Повязывая  галстук,  он  ощутил  внутри
веселый холодок, все нарастающий радостный трепет, словно вот выйдет  сейчас
на палубу - и увидит Мари; словно корабль уже швартуется в заветной гавани и
там, на пристани, ждет Мари  и  уже  высматривает  его  в  бинокль.  Он  так
возликовал, так далеко занесся в воображении, что лишь под конец,  торопливо
приглаживая волосы двумя английскими щетками из китового уса (когда-то  Мари
подарила их ему ко дню рождения), вдруг  услышал  тишину:  Хансен  умолк.  И
Фрейтаг поспешил для приличия проявить малую толику внимания.
     - Конечно, нехорошо, что тому толстяку проломили  голову,  -  осторожно
сказал он, - но я не уверен, что он уж так заслуживает сочувствия.  Все-таки
нормальный человек не станет скандалить на похоронах, да еще  когда  хоронят
такого  же  бедняка,  труженика.  Мог  бы  проявить   немного   уважения   к
покойнику...
     - Снова здорово! - простонал Хансен и на минуту даже  схватился  обеими
руками за голову. - Вечно одно и то же: уважайте  покойников,  а  вот  живых
уважать не надо!
     - Пойдемте наверх, выпьем, - предложил Фрейтаг,  чтобы  как-то  с  этим
покончить.
     Хансен уронил руки, замотал головой.
     - Не хочу я пить, - сказал  он  с  бесцеремонной  прямотой  пятилетнего
ребенка.
     С долгим вздохом облегчения Фрейтаг вышел из каюты, встряхнулся,  будто
сбросил с плеч постылый груз: наконец-то отвязался!


     Миссис Тредуэл, касаясь узкой ладонью  перил,  спустилась  по  трапу  в
кают-компанию и критически оглядела свое  отражение  в  широком  зеркале  на
площадке. Из  золоченых  сандалий  выглядывали  пальцы  ног,  ногти  покрыты
ярко-красным лаком.  Фигурка  очень  недурна,  хоть  и  немного  плосковата,
подумала она, и головка тоже ничего. Жаль только, что заметны  эти  черточки
от крыльев носа к углам губ, особенно справа, да чуточку намечается  складка
под подбородком. Не будь этих намеков, можно  бы  еще  долго  ни  о  чем  не
беспокоиться; но они есть, и не исчезнут, и будут  все  заметней,  и  к  ним
станут прибавляться все новые черточки, и складочки, и тени, отмечая  каждый
шаг на долгом одиноком пути к старости. Сорок шесть  тоже  опасный  возраст.
Еще неизвестно, когда хуже - в четырнадцать, когда ты уже не ребенок  и  еще
не женщина, или вот как сейчас - и не молода, и  не  стара.  Ну  как  теперь
быть, как держаться? - спрашивала она себя едва ли не с тем же  недоумением,
что и тогда, в четырнадцать. Я пока еще танцую не хуже  прежнего,  пока  еще
езжу верхом, плаваю, пока еще могу и люблю много такого, что могла и  любила
в юности... пока, пока... ужасное слово! Она так тщательно оделась  -  может
быть,  этот  вечер  все  же  чем-нибудь  порадует;  так  захотелось  немного
повеселиться! Но как быть веселой, беззаботной, если тут не с кем  разделить
беззаботность и веселье?  Наверно,  один  или  два  румяных  молодых  моряка
степенно пройдутся с нею несколько кругов, держась на  расстоянии  вытянутой
руки, но, когда так любишь танцевать, порой  и  скучный  кавалер  лучше  чем
ничего. Хоть бы один из красавчиков сутенеров меня пригласил...  как  бы  не
так. Эти негодяи по обыкновению будут танцевать  и  ссориться  и  заниматься
любовью со своими потаскушками - те по крайней мере молоды, а больше  ничего
и не требуется... Меж бровей прорезалась  морщинка  -  совсем  новая,  всего
несколько дней  как  появилась;  стоя  перед  зеркалом  на  ярко  освещенной
площадке, миссис Тредуэл придирчиво себя рассматривала. Да, это правда,  она
старая, уже много лет немолода - и не  знала  этого,  не  боялась,  даже  не
думала об этом;  а  вот  сейчас  посмотрела  на  себя  трезвым,  беспощадным
взглядом, как смотрят посторонние, - и эта горькая истина бросается в глаза,
и  невозможно  в  нее  поверить.  Всегда  казалось:  возраст  -  это  что-то
необязательное, он существует сам  по  себе,  словно  платье  -  захотела  и
скинула, словно маска намалевана и  ее  в  любую  минуту  какое-то  нехитрое
колдовство поможет смыть  с  лица.  О  Господи,  да  если  не  поостеречься,
пожалуй, докатишься - начнешь платить сутенерам, чтоб было с кем посидеть  в
ночном клубе! Скоро из моих очаровательных друзей не останется  никого,  кто
бы посылал мне цветы, и танцевал со мной, и водил меня в театр. Буду  сидеть
одна где-нибудь в углу за столиком или на террасе, и какой-нибудь проныра  с
завитыми волосами и нечистым взглядом подойдет с усмешечкой:  "Сударыня,  не
угодно ли потанцевать?" - и я... нет-нет, ни за что, никогда! Я буду стареть
с изяществом, как меня наставляли заранее в ту пору, когда я  твердо  знала,
что  буду  вечно  молода...  буду   сохранять   лживую   маску   неизменного
достоинства. Никто не заподозрит, что  я  все  та  же  несчастная  девчонка,
которая никак  не  могла  повзрослеть,  что  в  оболочке  умудренной  годами
почтенной старушки я старательно прячу свое  шестнадцатилетнее  сердце.  Это
будет мой никому не интересный секрет.  В  Париже  я  прежде  всего  оденусь
по-другому, под стать возрасту. Это легкое тонкое платье в  мелкую  складку,
алое, как роза, перехваченное широким золоченым кожаным  поясом,  так  мягко
спадает с обнаженных плеч, так облегает маленькие острые груди  -  их  форму
искусно создает кружевной лифчик... все очень мило, но впервые она заметила,
как все это не сочетается с ее лицом. Что же, мне надо ходить  в  черном?  И
даже если я намажу ногти на ногах зеленым лаком, разве хоть кому-то  не  все
равно?
     Тут ей стало до того  грустно  -  впору  вернуться  в  каюту  и  надеть
что-нибудь самое будничное. И в эту минуту ее  догнал  шедший  позади  Дэвид
Скотт, остановился и с удовольствием, с одобрением посмотрел  на  нее,  этот
блеск в мужском взгляде ей был хорошо знаком и никогда не надоедал.
     - Вы замечательно выглядите, - сказал Дэвид, и  это  прозвучало  именно
так, как надо.
     Вот от кого она никак не ждала ничего подобного! С обаятельной улыбкой,
полной доверия, миссис Тредуэл взяла его под руку.
     - Какой вы милый, что так говорите! - сказала она.
     Дальше они пошли вместе.  Она  заметила,  его  черный  вязаный  галстук
чуточку съехал набок и полотняный костюм не грех бы прогладить,  но  что  за
важность. Ее пальцы легли на  его  рукав,  рядом  настоящий  привлекательный
мужчина - и от этого чувствуешь себя уверенней и спокойней.
     - А я думал, все мы решили держаться подальше  от  этого  праздника,  -
сказал Дэвид.
     - Ну, все-таки это праздник, кто бы его ни затеял, -  возразила  миссис
Тредуэл. - Я хочу немного потанцевать, с удовольствием выпью  шампанского  и
совсем не прочь притвориться, что мне  веселей,  чем  на  самом  деле...  по
крайней мере сейчас. Вдруг за этот вечер случится  что-то  более  или  менее
приятное или хоть забавное - понимаете? - какая-нибудь нелепость.  Ведь  это
смешно, грязные бродячие танцоры устраивают для всех празднество! А если они
и правда наворовали вещи для лотереи да еще лазили  по  карманам?  Я  им  не
давала ни гроша, и вы  тоже.  Почему  бы  не  посмотреть,  если  разыграется
скандал?
     - Ну, они выйдут сухими из воды, - сказал Дэвид. - Им всегда все сходит
с рук.
     - Как я устала от строгой морали, - тихо промолвила миссис  Тредуэл.  -
Кто такие "они"? И не все ли мне равно, чем "они" занимаются?
     Это равнодушие показалось Дэвиду отвратительным, он  словно  закаменел,
невольно отдернул локоть. Миссис Тредуэл сняла ладонь с его рукава, опустила
руку.
     - Для меня "они" - просто чужие, те, кто мне скучен или ведет  себя  со
мной глупо, и все в этом роде. А эти испанцы...  какое  мне  дело,  что  они
натворили или  могут  натворить?  Они  хорошо  танцуют,  на  свой  дикарский
неряшливый манер они красивы, так пускай хотя бы нас развлекают! На что  еще
они годны? Ведь и они только скуку  наводят,  когда  всех  высмеивают  этими
мерзкими злыми объявлениями.
     - Это особый вид шантажа, и он почти всегда удается, - сказал Дэвид.
     Он покосился на спутницу - она не слушала. Они уже замешались в  толпу,
сходящую  к  кают-компании,  и  миссис  Тредуэл  слегка  кивнула   кое-кому:
Фрейтагу, который ответил кивком без улыбки; молодой кубинской паре с  двумя
малышами; новобрачным - эти улыбнулись ей в ответ; казначею -  он  расплылся
до  ушей;  Дэвид  понял,  она  кивает  кому  попало,  но,   похоже,   никого
по-настоящему не замечает. В сущности, она ведет  себя  как  Дженни,  только
Дженни чего-то ищет, добивается  какого-то  отклика,  и  всегда  это  у  нее
получается либо чересчур напористо, либо уж чересчур кротко, никогда  он  не
мог понять, с какими она подходит мерками, и  не  мог  в  них  поверить.  Но
возмутительно, что она так  старается  его  обезоружить,  любыми  средствами
разрушить крепость, в которой он всю  свою  жизнь  замыкался,  сопротивляясь
жизни - любому окружению, любому обществу, в какое ни попадал. Нет, уж лучше
миссис Тредуэл с ее непритязательным, даже не лишенным изящества равнодушием
к нравственным принципам, чем беспокойная, беззаконная, вечно чего-то ищущая
Дженни, которой непременно надо найти  точки  соприкосновения  с  теми,  кто
оказался рядом - все равно с кем. А вот ему невыносима вынужденная близость.
Дэвид почти забыл, что возле него  другая  женщина,  так  вскипела  в  крови
привычная ненависть к Дженни... и вдруг он увидел ее - стоит внизу у  стены,
запрокинула голову и с