к  ее  поближе.  Миссис
Тредуэл мысленно приподняла правую руку, согнув ее в  локте.  Молодой  моряк
тотчас же вновь расслабил руку и, глядя на Детку, который путался под ногами
у танцующих, сказал задумчиво:
     - Интересно, почему пес бродит тут один?
     Миссис Тредуэл об этом понятия не имела, и  они  продолжали  кружить  в
мирном молчании и полном согласии, пока не смолкла музыка.
     - Благодарю вас, - сказал моряк.
     - Это было восхитительно, - с улыбкой отозвалась миссис Тредуэл,  глядя
куда-то поверх его головы, - Спокойной ночи.
     И сейчас же ушла с палубы.
     Ампаро  все  еще  учила  Хансена  танцевать,  она  поворачивала  его  и
подталкивала, и на лице ее застыла безмерная скука. Как она ни старалась его
направлять, он ухитрился вместе с нею  едва  не  сбить  с  ног  стремительно
кружащихся Иоганна с Кончей, но те все-таки увернулись и унеслись прочь, как
птицы.
     - Чурбан, - ругнулась Ампаро, это было первое слово,  которое  она  ему
сказала за весь вечер. - Долго еще, по-твоему, я должна с тобой топтаться?
     Хансен весь вечер молчал, промолчал и теперь,  только  стиснул  ее  еще
крепче, тяжело двинулся по прямой, точно шагал за плугом, и едва не вломился
вместе со своей дамой в оркестр.
     - Болван! - сказала она.
     Хансен затопал дальше, угрюмо задумался.
     - Я тебе плачу, верно? - мрачно сказал он наконец.
     - Ну, уж не за то, что все ноги  мне  отдавил!  -  вспылила  Ампаро.  -
Буйвол! Гляди, куда копыта ставишь!


     Фрейтаг  и  Дженни  усердно  прикидывались  друг  перед  другом,  будто
встретились они на палубе совершенно  случайно,  и  мешкали  в  нерешимости:
танцевать ли? От Дэвида в любую  минуту  можно  ждать  какой-нибудь  нелепой
выходки. Когда Дженни натолкнулась на Фрейтага, он стоял в одиночестве, чуть
наклонясь, сунув одну руку в карман,  и  смотрел  на  танцующих  или  только
притворялся; хмурое лицо его странно застыло, глаза широко раскрыты, так что
вокруг радужной оболочки  светится  белок,  и  взгляд  слепой,  неподвижный;
Дженни уже не раз видела его таким и сперва вполне верила тому, что видит, и
досадливо сочувствовала, а потом засомневалась: может  быть,  он  и  вправду
мучается, а может, отчасти актерствует.  Но  все  равно  каждый  раз  в  ней
вспыхивала досада на капитана, который так  грубо  и  пошло  оскорбил  этого
человека. Конечно же, виноват именно капитан, ведь  только  он  одним  своим
словом мог прекратить всю эту чепуху; а он, напротив, все  это  поддержал  и
узаконил. Какая трусость и подлость - ударить того, кто не может  дать  тебе
сдачи. Беднягу Левенталя тоже унижают, а Фрейтаг про это, кажется, ни разу и
не подумал, что вовсе не делает  ему  чести.  Нет,  непременно  надо  давать
сдачи, удар за удар - и еще сверх того, сколько сумеешь. Не  сопротивляться,
не отплатить тому, кто оскорбил тебя ли, другого ли, - значит примириться  с
несправедливостью, это самая настоящая нравственная  трусость,  и  это  она,
Дженни, презирает больше всего на свете. С такими мыслями  (впрочем,  они  с
каждым ее шагом затуманивались и рассеивались) Дженни подошла к Фрейтагу,  а
когда он, увидев ее, встряхнулся и, словно бы радуясь, улыбнулся ей, и вовсе
про них забыла.
     - Хотите потанцевать? - спросила она. - Дэвид такой подозрительный, мне
надоело потакать его капризам.
     - Конечно, хочу! - отозвался Фрейтаг. - Весьма польщен!
     Такт-другой  они  приноравливались  друг  к  другу,  потом  заскользили
согласно, и Фрейтаг сказал:
     - Я вам не рассказывал, как первый раз встретил свою жену?  Мы  были  в
одном  очень  дорогом  и  шикарном  берлинском  ночном  клубе,   это   такое
низкопробное заведение высшего сорта, открытое для  всех  и  каждого.  -  Он
запнулся. - То есть если вы хорошо одеты и ясно, что денег у вас вдоволь.  Я
танцевал с одной тамошней девицей, там, знаете, такие  дамы  -  спина  голая
чуть не до пояса, и в перерывах между танцами они играют друг  с  дружкой  в
невинные игры, скажем перекидываются  мячом,  чтоб  выставить  напоказ  свою
фигуру и свою гибкость... ну и вот, а она, маленькая, прелестная,  появилась
там с небольшой компанией молодежи, бросалось в глаза, что все  эти  юнцы  и
девушки очень  богаты...  выглянула  из-за  плеча  своего  кавалера,  рожица
озорная, дерзкая, сразу видно - балованная особа, ничего на свете не боится,
и крикнула мне, как будто я раньше ее спрашивал: "Что  ж,  пожалуйста,  могу
танцевать с вами следующий танец!" Сами понимаете, в  перерыве  я  ее  сразу
отыскал и спросил, всерьез ли она это.
     "Ну и нахалка, - подумала Дженни. - Но  это  ей  удалось,  такое  почти
всегда удается".
     Фрейтаг стал вспоминать какой-то другой  столь  же  нелепый  случай,  а
Дженни терпеливо слушала, как он себя мучает, и гадала - понимает ли он, что
рассказывает о своей жене в прошедшем времени?
     - На самом-то деле она  была  очень  воспитанная  девушка,  обычно  она
ничего подобного не делала. Позже, много позже я ее спросил, и она  сказала,
что влюбилась в меня с первого взгляда и решила выйти за  меня  замуж,  хотя
еще не успела подойти поближе, еще не  видела  даже,  какого  цвета  у  меня
глаза! Вот безумие, правда?
     - Чистейшее безумие, - подтвердила Дженни. - Просто самоубийство.
     Фрейтага это слово,  кажется,  смутило,  но  он  предпочел  обойти  его
молчанием.
     - Она была такая умница, - продолжал он с нежностью, -  она  будет  еще
умнее своей матери, когда доживет до таких  лет...  Она  всегда  в  точности
предсказывала мне как что будет, никогда не попадала впросак, бывало,  сразу
почует, где чем пахнет, и скажет: "Пойдем дальше, это  место  не  для  нас".
Иногда я ей не верил или мне не хотелось верить, я сердился, что она слишком
много думает о своей национальности, что она из тех  евреев,  которым  вечно
чудится, будто их ненавидят и преследуют. А она говорила мне прямо  в  лицо:
"Все иноверцы ненавидят евреев, только некоторые притворяются, будто они нас
любят, и эти хуже всех, потому что они лицемеры". А я ей  говорил,  что  она
так рассуждает, просто чтобы придать себе важности, мол, она тоже  из  числа
избранных...  Это  ж  надо  -  вообразить  себя  избранным  народом,   такое
непростительное зазнайство и свинское себялюбие! Я ей  говорил,  постыдились
бы все вы... Нет, мы не ругались, ничего подобного. Но иногда это всплывало,
и она очень сердилась и  кричала:  "Говорила  я  тебе...  все  иноверцы  так
рассуждают!" А потом мы ужасно пугались, и скорей  обнимали  друг  друга,  и
говорили - давай не будем ссориться, и все это  забывалось,  потому  что  мы
ведь любили друг друга.
     Он  говорил,  говорил,  будто  завороженный  плавным  ритмом  вальса  и
собственным голосом, звучащим в лад музыке. А Дженни спрашивала себя, помнит
ли он и другие свои рассказы про жену,  все  эти  слова,  полные  безмерного
обожания, романтическую нежность,  лучезарные  самообманы  медового  месяца,
неизменные похвалы, неизменную готовность охранять и защищать. А почему бы и
не помнить? Все это было правдой, пока так оно шло, но,  когда  зайдешь  так
далеко, неминуемо надо возвратиться вспять, к самой  основе,  к  истокам,  и
начать  сызнова,  и  установить  ряд  других  истин.  Спишь  -  и  это  одна
действительность, пробуждаешься - и действительность уже другая, или,  может
быть, та же самая, но в иных своих бесчисленных поворотах.  Теперь  понятно:
Фрейтаг все  время  говорил  о  жене,  как  говорят  о  мертвых,  и  в  этих
непрестанных воспоминаниях словно бы приходил с цветами на ее могилу и читал
надгробную надпись, которую сам же для нее сочинял.
     - ...ох, Господи, - говорил он еле слышно (они с Дженни легко скользили
в кругу вблизи оркестра, Фрейтаг почти касался губами ее уха). -  Как  бы  я
хотел взять и увезти ее одну, без матери, та нипочем не даст нам забыть, что
она чуть не всех своих друзей из-за нас лишилась... найти бы такую страну  -
есть же где-нибудь на свете такая страна! - где мы сможем жить как люди, как
все люди! И никогда не услышим этих слов: еврей, христианин...
     - Вы можете поехать в Африку, - сказала Дженни. - Поищите  какое-нибудь
необыкновенное племя, там,  наверно,  еще  уцелели  людоеды  и  охотники  за
черепами, они вас обоих будут ненавидеть одинаково, потому что  у  вас  кожа
другого цвета. А вы преспокойно сможете их  презирать,  потому  что  от  них
скверно пахнет, и они все время чешутся, и поклоняются деревяшкам и  камням,
и надевают на себя чересчур яркие тряпки; они такие же самовлюбленные, как и
мы, так же пылко собой восхищаются,  а  цвет  нашей  кожи  напоминает  им  о
привидениях и о смерти, и они говорят, что их тошнит от нашего  запаха.  Вам
это больше понравится?
     Фрейтаг вскинул голову, посмотрел на Дженни сурово  и  укоризненно,  по
глазам было видно: он оскорблен и полон жалости к самому себе.
     - Вы очень легкомысленны, - сказал  он.  -  Вы  смеетесь  над  страшной
человеческой трагедией.
     Движения их все замедлялись, они забыли о танце, вот-вот остановятся.
     - Иногда я говорю легкомысленней,  чем  думаю  и  чувствую,  -  сказала
Дженни. - Такая у меня несчастная привычка. От нее почти все мои беды...
     Из-за плеча Фрейтага она увидела - на пороге появился Дэвид,  мгновенно
окинул взглядом происходящее и, ничем  не  показав,  что  заметил  Дженни  с
Фрейтагом, скрылся.
     - Вот уходит Дэвид, - сказала она, ничуть не удивляясь.
     - Где? - Фрейтаг обернулся, но было уже поздно. Лицо  его  прояснилось,
странная натянутая улыбочка искривила губы. Быстро,  по-свойски,  точно  они
оба - заговорщики, он привлек Дженни к себе, прижался щекой к ее щеке. -  Он
еще тут? И все еще ревнует? Ах, жаль, надо было дать ему повод для ревности!
     - Ему никакие поводы не нужны, - весело  ответила  Дженни;  все  же  от
дерзости Фрейтага ее покоробило, и она стала как деревянная в его  объятиях.
- Он и без вашей помощи прекрасно справляется, благодарю покорно.
     Фрейтаг от души рассмеялся, и Дженни мысленно отметила, что смех ему  к
лицу. Нет, он не годится в герои драмы, а тем более - трагедии.
     - Ах вы, жестокая женщина! Вы что же, хотите  заставить  его  всю  вашу
совместную жизнь сражаться с призраками? Это просто грешно  -  не  дать  ему
веских оснований, если они ему нужны позарез...
     - Ну нет, - возразила Дженни, -  вы  сильно  ошибаетесь.  Он  вовсе  не
хочет, чтобы я ему изменяла. Ему только надо чувствовать, что это  возможно,
что другие мужчины на меня заглядываются, и, значит, он вправе обвинять меня
во всех грехах... да если бы он всерьез верил в эти мои грехи, разве он  был
бы сейчас тут, со мной на корабле! Но знаете что? Давайте не будем  говорить
о Дэвиде. Он этого терпеть не может, и я его не осуждаю.
     - Я-то с вами говорил о моей жене, - напомнил Фрейтаг.
     - Вы говорили по-другому, - возразила Дженни.
     И подумала, что зря придирается. Оба они ведут себя глупо  и  пошло,  и
что до нее, она бы вовсе не прочь провести с ним ночь, и даже  не  одну,  да
только на этой несчастной посудине, в такой теснотище никуда  не  скроешься.
Больше ей ничего от него не надо, а вот этого хочется до  тихого  бешенства,
до лихорадочного жара,  безоглядно,  как  во  сне.  Странный  этот  Фрейтаг,
неужели он уж такой каменный, что не чувствует всем существом охватившего ее
жара?
     - Да, верно, я говорил иначе, - согласился Фрейтаг, - но ведь ее  здесь
нет, это большая разница... Что же вы будете делать, дорогая? - спросил он с
нежностью.
     - Не знаю, - сказала Дженни. - Знаю только, что близок конец.
     Он вдруг крепче сжал ее в объятиях и, кружа в вальсе, скользнул с нею к
музыкантам. - Сыграйте, пожалуйста, "Adieu, mein kleiner Garde-offizier",  -
крикнул он тому, кто, сгорбясь, барабанил на плохоньком пианино.
     Пианист кивнул, довольный, что кто-то хотя бы мимолетно и  его  признал
за человека. Когда Дэвид еще раз выглянул  из  другой  двери,  подальше,  он
увидел, что Дженни с Фрейтагом отплясывают какой-то собственного изобретения
танец диких - двигаются большими шагами, размашисто, будто пьяные, и хохочут
как сумасшедшие. Он повернулся и ушел в бар.
     - Осторожнее! - сказал Фрейтаг. - Это Детка, что он тут делает?
     Они и вправду чуть не наступили на бульдога.  Он  тоже  попятился,  они
благополучно миновали друг друга, и Детка побрел дальше.


     Рик и Рэк тоже танцевали в сторонке, поодаль от взрослых.  Как  всегда,
это была игра-сражение: они стали друг против друга так близко, что носы  их
башмаков почти соприкасались, крепко сцепились  пальцами,  откинулись  назад
как можно дальше и  завертелись  на  одном  месте,  круг  за  кругом,  точно
неистовые планеты, четко пощелкивая носками, точно кастаньетами.  Соль  игры
была вот в чем: кто выдохнется первым, ослабит хватку и с размаху  шлепнется
на пол. Или еще того лучше: неожиданно выпустить руки другого, причем самому
рвануться вперед, чтобы сохранить равновесие, а тот грохнется  затылком.  Но
на деле такие победы бывали редко, ведь и души и  тела  близнецов  прекрасно
уравновешивали друг друга. Когда один хотел разжать пальцы  и  распрямиться,
всем телом метнуться вперед, другой крепче стискивал его руки и тоже  рывком
выпрямлялся; тогда, самое большее, они стоймя стукались лбами, а  если  день
выдавался удачным, оба в кровь разбивали носы.
     Сегодня день скучный. Игра их не веселит, но оба слишком упрямы,  чтобы
прекратить ее, пока не удалось хоть как-нибудь, все равно как, сделать  друг
другу больно. И вот эта парочка вертится вокруг своей оси -  плечи  откинуты
назад, подбородок прижат к груди, глаза впились в глаза так  злобно,  словно
два малолетних отпрыска  Медузы  Горгоны  пытаются  обратить  друг  друга  в
камень. Ни тот ни другая  не  сдаются,  кружатся  все  неистовей,  впиваются
когтями друг другу в запястья, стараются отдавить друг другу ноги и  готовят
минуту, когда, будто по молчаливому сговору, они разом отпустят друг друга и
разлетятся в разные стороны - вот тогда поглядим, кто свалится, а если оба -
кто расшибется больней!


     Конча танцевала с Иоганном, когда они очутились  неподалеку  от  кресла
его больного дяди, она вздрогнула всем телом и отвернулась.
     - Господи,  он  совсем  как  покойник...  не  надо  туда.  Отведи  меня
подальше. Почему он еще не умер?
     - Ей-Богу, я только этого и хочу, - с горечью сказал Иоганн.
     Он прижался щекой к ее прелестной, спокойно склоненной головке,  совсем
по-девичьи обвитой жгутами гладких черных волос, а его  волосы  поблескивали
золотом даже здесь, в тусклом свете, и доктор Шуман, направляясь  на  нижнюю
палубу принимать очередные роды, приостановился  и  залюбовался  обоими,  от
души радуясь их свежести и красоте... как могла такая  красота  расцвести  в
такой бедности и убожестве? Он ведь знает, из какой среды эти  двое,  и,  уж
конечно, душой они так же нищи и  жалки,  как  вся  их  жизнь,  но  вот  они
проходят  в  танце,  безупречно  сложенные,  точно  породистые  скакуны,   и
страстная  тоска  и  неуверенность  на  их  лицах  трогательны,  как   слезы
обиженного ребенка.
     - Это все от дьявола, - сказал наконец доктор Шуман  и  пошел  помогать
явиться на свет еще одному комочку бренной плоти. - Дьявол  одарил  их  этой
красотой, и вскоре он их покинет... уже сейчас, в эти  минуты,  покидает,  и
это очень жаль!
     Танцуя с Иоганном, да и с  любым  другим,  Конча  не  просто  держалась
совсем близко, прижималась к своему  кавалеру,  она  с  ним  сливалась  всем
телом, словно растворялась в нем, теплая, крепкая и  все  же  невесомая;  ее
чуть слышное дыхание ласкало его щеку, она нежно  мурлыкала  что-то  ему  на
ухо, зарывалась лицом в щеку, под ухо,  украдкой  незаметно  кончиком  языка
прокладывала на шее, под подбородком, влажный след  -  цепочку  молниеносных
леденяще-жгучих поцелуев.
     - Перестань! - сказал он, отчаянно обхватив ее вместо талии за  шею.  -
Хочешь свести меня с ума?
     - Да, ты все только говоришь, говоришь, а не любишь меня... и не так уж
сильно ты меня хочешь. - Она запрокинула голову  ему  на  плечо,  беспомощно
заглянула в глаза. - Что же мне делать? Ты сказал, у тебя нету денег...  так
ведь и у меня нету. У тебя вон дядя, есть кому  о  тебе  позаботиться,  а  я
совсем одна. Я у тебя много не прошу, но хоть что-нибудь  мне  надо!  Ты  же
сильней его, вот и заставил бы его дать тебе денег.
     - Он уже почти мертвец, это верно, - уныло сказал Иоанн. - И он оставит
мне свои деньги, он  часто  говорит  -  потерпи,  тебе  уже  недолго  ждать.
Ненавижу его, когда он так говорит, ненавижу, потому что он  знает  все  мои
скверные мысли, он говорит про это, а ведь знает, что  мне  все  это  -  нож
острый. Но он пока еще не умер, и я должен ждать.
     Голос его оборвался, он закрыл глаза и так стиснул Кончу, будто  она  -
единственная его поддержка в жизни.
     -  Не  так  крепко,  пожалуйста,  -  попросила  Конча  и  очаровательно
улыбнулась; приятно, что он такой сильный. - Ну хорошо, любишь ты меня  хоть
немножко? Может, ты думаешь, я из тех, которые стоят по  ночам  в  дверях  и
зазывают к себе?
     - Так ведь ты танцовщица? Разве ты не можешь прожить на свой заработок?
     - С грехом пополам, - равнодушно сказала Конча. - Пока я не знаменитая,
этим много не заработаешь. Не хватит. А ты  бесстыжий,  ты  что  же,  хочешь
стать моим "хозяином" вместо Маноло? Если я не  отдаю  ему  все  деньги,  он
меня. бьет. Ты тоже станешь меня бить?
     - Если он у тебя отнимает все деньги, что толку тебе их зарабатывать? -
спросил Иоганн.
     При мысли о финансовой стороне ее ремесла в  нем  встрепенулся  истинно
немецкий коммерческий дух,  любопытство  на  минуту  пересилило  все  прочие
чувства.
     - Нет уж, всех-то денег ему не отнять, - сказала Конча. - А хоть  бы  и
отнял, чем ты лучше его? Он хочет, чтоб я спала с другими мужчинами и деньги
отдавала ему, а ты хочешь спать со мной задаром, и выходит, оба вы жулики! А
еще говоришь про любовь!
     - Я не говорил! - вспылил Иоганн. - Не говорил я этого слова!
     - Что ж, - Конча презрительно засмеялась, и этот смех хлестнул его, как
бичом, - ты просто трус... всего боишься, даже слова "любовь". Ты просто еще
не мужчина...
     - Я тебе докажу, я докажу! - Иоганн в бешенстве рванулся вперед  и  так
толкнул ее, что оба едва не упали.
     - Нет, - сказала Конча, - я совсем не про то... Быть мужчиной - другое,
куда лучше. Да-да. Потанцуем в ту сторону, там никого нет, и я тебе объясню.
- Она прижала ладонь к щеке Иоганна, сказала нежно: - Не сердись, миленький.
- Она кружилась в лад и в такт с ним, но не подчинялась,  а  вела,  и  вдруг
предупредила: - Осторожно!
     Они чуть не наткнулись на толстого белого бульдога,  который  бесцельно
бродил среди танцующих. Он обнюхал парочку и равнодушно двинулся  дальше.  А
они прислонились к перилам, и Конча сказала:
     - Не пойму я, чего ты терпишь столько неприятностей,  вовсе  это  ни  к
чему. Очень даже легко и просто с этим покончить... никакой  опасности  нет.
Погляди на него...
     С минуту они издали смотрели на Граффа - сидит в своем  кресле,  голова
свесилась на грудь, глаза закрыты.
     - Та дылда нескладная ушла, - сказала Конча, - Слушай, да он  и  сейчас
все равно что неживой. Почти и не  дышит.  Просто  нужно  на  лицо  подушку,
мягенькую, совсем  ненадолго  -  un  momentito  {На  минуточку  (исп.).},  -
серьезно пояснила она и двумя пальцами отмерила крошечный кусочек времени. -
Сколько раз это делали, и  всегда  получается.  Тогда  ты  возьмешь  деньги,
которые сейчас при нем, а приедешь домой - и станешь  богатый!  Только  будь
немножко посмелее, миленький. И никто ничего не узнает, даже я!  Если  б  он
нынче ночью помер, я бы не стала удивляться и ничего спрашивать -  и  другие
тоже не станут. Мы все только удивляемся, отчего это он еще жив? Как он  еще
дышит? Так что, сам понимаешь...
     Иоганн слушал с ужа