горничная;  увидав,  что  идет
доктор, она довольно громко постучала в дверь и шагнула было за ним.
     - Благодарю, вы можете идти, - сказала ей condesa спокойно-отчужденным,
металлическим голосом  женщины,  привыкшей  распоряжаться  слугами,  которых
терпеть не может и которые терпеть не могут ее,  и  взглянула  куда-то  чуть
правее горничной, словно та уже испарилась. Горничная, вымуштрованная в  той
же школе, тотчас вышла, пятясь  и  глядя  в  одну  точку  где-то  на  высоте
умывальника.
     В каюте стояла духота, дым турецких сигарет мешался с запахами  крепких
духов и эфира. Там и тут раскрыты дорогие,  но  изрядно  потертые  чемоданы,
валяются  в  безнадежном  беспорядке   туфли,   нарядные   шали   и   шарфы,
невообразимые   шляпы,   сморщенные   и   запачканные   лайковые   перчатки,
причудливые, нежнейших оттенков цветы из мятого шелка и  вытертого  бархата,
каких не знает природа. Condesa была в  постели,  линялый  розовый  шелковый
халатик спадал с белых плеч, едва прикрытых  тонкой  лиловой  тканью  ночной
рубашки. Она порывисто села, в упор глядя на доктора, открыла рот, но ничего
не сказала, стиснутые руки разомкнулись, взмахнули -  назад,  вперед,  снова
назад, и, наконец, задыхаясь, она выговорила:
     - Вы должны мне помочь! Я, кажется, сейчас умру!
     Доктор Шуман тронул ее лоб ладонью, словно перед ним был малый ребенок,
и сказал спокойно и убедительно, как только мог:
     - Ну нет, не думаю, во всяком случае, не так скоро.
     Она уткнулась  головой  в  поднятые  под  одеялом  колени  и  принялась
всхлипывать, жалобным плачущим голосом  забормотала  что-то  бессвязное,  но
доктор заметил - все это без слез. Он сел рядом и  начал  вынимать  один  за
другим всевозможные инструменты из своего чемоданчика. Condesa  утихла  и  с
мгновенно проснувшимся любопытством заглянула внутрь чемоданчика.  Пользуясь
этим  затишьем,  доктор  стал  задавать  обычные  простые   вопросы   о   ее
самочувствии, и она отвечала ясно и разумно. Но когда он попросил  ее  снять
халат и спустить с плеч и со спины ночную рубашку,  она  вдруг  выпрямилась,
посмотрела на него, черные  глаза  блеснули  вызывающе,  на  губах  заиграла
лукавая, ликующая улыбка; так она улыбалась и сидела неподвижно, пока доктор
Шуман раздевал ее. Она не помогала ему, только подняла руки,  чтобы  он  мог
стянуть рукава.
     Он сосчитал ее пульс, послушал сердце и легкие, прижимая ухо  то  к  ее
груди, то к лопаткам, отметил про себя, что она изящно  сложена  и  тонка  в
кости. Коротко  посветил  ей  в  глаза  яркой  лампочкой,  измерил  кровяное
давление. Велел дышать глубже, несколько раз повторить "о" и  "а"  и,  светя
другой лампочкой, заглянул  ей  в  горло.  Довольно  сильно  постукал  двумя
пальцами спереди и сзади  по  ребрам,  старательно  исследуя,  помял  живот,
отчего она тихонько охнула. Сказал: "Сожмите, пожалуйста, кулак" -  и  через
тонкую  стеклянную  трубочку  высосал  немного  крови  из  синей  жилки   на
внутреннем сгибе локтя. Расширенные глаза  ее  постепенно  стали  спокойнее,
наконец она откинулась на спину и лежала не шевелясь, даже  руки  больше  не
дергались; она неотрывно смотрела на доктора Шумана, умиротворенная,  словно
под гипнозом, потом сказала совсем другим голосом, чем прежде:
     - Ваши милые заботы так приятны, дорогой доктор,  что  меня  клонит  ко
сну. Может быть, после всех этих допросов, после военной полиции мне  только
и нужно было человеческое прикосновение. А у них у всех очень грубые руки.
     Она легко дышала  приоткрытым  ртом,  и  это  дыхание  сильно  отдавало
эфиром. Скрывая брезгливое  неодобрение"  вызванное  открытием,  которое  он
сделал в первые же секунды этого визита, доктор Шуман наклонился к больной.
     - Вам отнюдь  не  нужны  ни  возбуждающие  средства,  ни  наркотики,  -
внушительно заговорил он и легонько сжал ее  запястье.  -  И  уж  во  всяком
случае, вам не нужен эфир. - Он сурово  нахмурился.  -  Что  за  недостойная
привычка для такой женщины! Зачем вы звали  меня,  отнимали  у  меня  время?
Насколько я могу судить, вы нимало не больны, - выговаривал он строго.  -  У
вас завидное здоровье, никаких органических пороков. Сколько вам лет?
     - Сами видите, я уже стара, - был ответ. - Слишком стара.
     - Лет пятьдесят?
     - Вы так все точно угадываете, - сказала condesa. - Надо признать  вашу
правоту, вы это заслужили. Итак, пятьдесят.
     - Мне кажется, это не так уж много, - заметил доктор Шуман. - Я был  бы
очень рад, если бы мне снова стало пятьдесят.
     - О, я ни за что не хотела бы стать ни на день моложе. Поверьте, в моей
ужасной жизни не было такого дня,  который  мне  хотелось  бы  пережить  еще
раз... по крайней  мере  сейчас  мне  так  кажется.  Что  мне  делать?  Куда
деваться? Что со мной будет? Меня выслали. - Тут она опять села и  принялась
раскачиваться из стороны в сторону и размахивать руками. - Мой  муж  умер...
слава Богу, муж мой умер, -  повторила  она  безрадостно,  -  но  двое  моих
сыновей, мои дети, - они бежали неизвестно куда...  вот  сейчас  мы  с  вами
сидим и уютно разговариваем в безопасности... на этом дрянном  пароходе,  но
все-таки в безопасности! А в эти минуты мои сыновья... где они  спят  ночью,
кто им поможет, кто накормит, где они?.. Когда я опять их увижу? И  мой  дом
сгорел, - продолжала она  тусклым,  безжизненным  голосом,  будто  читая  по
скучной книге, - а эти скоты слуги разбежались  и  растащили  все,  чего  им
хотелось, - деньги, серебро, платье, меха, - все похватали и кинулись вон из
ворот, стадо стадом. И у всех стали такие  лица,  сразу  видно  -  никто  не
считает меня человеком.
     Руки ее затряслись, губы  искривились,  обнажая  зубы,  она  попыталась
встать с постели и сбросила на пол черный чемоданчик с инструментами.
     - Подождите, - сказал доктор Шуман.
     Он встал, поднял чемоданчик и начал готовить небольшой  шприц.  Condesa
сразу замолчала и  с  обычным  своим  словно  бы  небрежно-рассеянным  видом
следила за ним.
     - Только один укол, на сегодняшний вечер, - сказал он. - И вы не должны
больше прибегать к эфиру. Где вы его прячете? Я заберу его с собой.
     Она  махнула  рукой  в  сторону  одного  из  разбросанных  по   комнате
чемоданов:
     - Где-то там.
     Он вонзил иглу в мякоть руки повыше  локтя,  от  укола  женщина  слегка
вздрогнула.
     - Ах, чудесно. Обожаю всякие снадобья, всякие - и те, что бодрят, и те,
что усыпляют. Всякие люблю. Вы бы меня похвалили, я ведь не все зелья  беру,
какие хотелось бы. А это было бы легко, так легко...
     Она откинулась на подушки, а доктор Шуман порылся в  чемодане,  который
она ему показала, и вытащил из этого хаоса склянку с эфиром.
     - Это все? - спросил он. - Надеюсь, вы скажете правду.
     Она молчала, дожидаясь новых просьб и уговоров. Но Шуман не прибавил ни
слова. Отошел к умывальнику и опорожнил пузырек. И  закашлялся  -  от  паров
эфира перехватило горло.
     - Что ни говорите, а всякими наркотиками вы  пользовались  больше,  чем
следовало, - заметил он.
     - Не браните меня. Вы  мне  еще  не  сказали,  что  со  мной  будет,  с
наркотиками или без наркотиков.
     - При вашем отменном здоровье, - сказал доктор Шуман, - я  могу  только
пожелать  вам  иметь  достаточный  и  надежный  доход  и  в  какой-то   мере
примириться с обществом. С вами ничего больше не случится.
     - Какая скука, - без выражения сказала она.
     - Для особы со столь изощренными вкусами это, может быть, и скучно.
     - Вот в чем разница между вами и мной.  Я  не  намерена  примиряться  с
обществом, которое презираю. Но ведь не я враждовала с этим  обществом,  это
мои сыновья... А я просто его презирала. Мои сыновья - вот кто отдал меня во
власть этого мира... Послушайте, вы говорите - у меня отменное  здоровье.  А
средств нет никаких. Я арестантка, и  меня  высылают  на  какой-то  из  этих
унылых Канарских островов...
     - По-моему, Санта-Крус-де-Тенерифе не  так  уж  плох,  -  успокоительно
сказал доктор.
     - Вы не были там в ссылке, - возразила condesa. - Бог свидетель, Куба -
и та достаточно скучна, а уж Санта-Крус! Нет, не старайтесь меня  утешить...
Знаете что? Мне кажется, вы человек со  сбережениями,  ничем  не  связанный,
вольны делать, что хотите... а здоровье у вас как будто неважное? Права я?
     - Более или менее, - сказал доктор Шуман. - А где остальной эфир?
     - Сами видите, это  бесполезно,  даже,  в  сущности,  жестоко  с  вашей
стороны давать мне добрые советы, - сказала она,  поглаживая  его  по  руке,
оказавшейся совсем близко: доктор Шуман опять сел  подле  ее  постели,  руки
положил на колени. - Но все равно, советуйте еще. Не уходите.  Мне  нравятся
ваши добрые советы, нравится, когда вы меня браните и сердито смотрите мне в
глаза, точно и правда беспокоитесь обо мне... точно вам не все равно, что со
мной будет. Я не против, пускай мне пока будет скучно.  Обещаю  вам  бросить
эфир - по крайней мере здесь, на корабле. Это я не ради себя, а ради вас.  Я
знаю, потом я опять начну... Чего-чего я только не перепробовала,  но  эфир,
по-моему, лучше всего, хотя вы, кажется, считаете, что это недостойно! Такое
приятное возбуждение и ни малейшей боли. Вы когда-нибудь пробовали?
     - Нет.
     - Непременно попробуйте, - сказала она смутно, как сквозь сон, - Другой
флакон в красном кожаном несессере.
     - Вам пора спать, - сказал доктор Шуман, снял ее руку со своего  колена
и опустил на постель. - Сейчас я пришлю горничную,  а  завтра  опять  к  вам
зайду.
     - Какое чудесное средство вы мне впрыснули? - спросила condesa, веки ее
медленно сомкнулись. - Не узнаю... что-нибудь новое?
     Доктор Шуман  коротко  засмеялся,  и  она  открыла  глаза,  восторженно
посмотрела на него.
     - Вы что же думаете, я вам скажу? -  спросил  он  таким  тоном,  словно
говорил с капризным ребенком.
     - Вы смеялись, - с нежностью сказала она. - В первый раз слышу, как  вы
смеетесь! Ну, ничего, я сама попробую догадаться, что  это  за  наркотик,  а
может быть, вы еще раз мне его дадите... Я вас  обожаю,  вы  такой  нелепый,
ужасно хороший и добродетельный, и  скучный,  и  смешной,  но  вы  прелесть,
прелесть!
     Глаза ее снова закрылись, обеими руками она приподняла  свои  маленькие
груди - и лицо ее, особенно улыбка, по-настоящему ужаснули Шумана.  С  точно
рассчитанной резкостью он потряс ее за плечо.
     - Посмотрите на  меня!  -  сказал  он  сурово.  -  Довольно  глупостей,
прекратите это!
     Руки ее вновь упали вдоль тела, она отвернулась. Почти не дыша,  доктор
стоял и смотрел, как она погружается в сон,  точно  в  бездонный  колодец...
Легонько пощупал ее пульс, как-то даже страшновато было ее оставить.  Собрал
свой черный чемоданчик, прикусил язык, чтобы не пожелать ей спокойной  ночи,
и решительно пошел к двери.
     После сладкой  ядовитой  духоты,  наполнявшей  каюту,  сырой  воздух  в
коридоре ударил ему  в  лицо,  точно  свежий  ветерок.  Он  дал  наставления
горничной, которая ждала  за  дверью,  и  вернулся  к  себе,  его  одолевала
неприятная слабость, и вновь  всколыхнулась  тревога  за  себя.  Он  лег  и,
перебирая четки, стал призывать сон -  эту  темноту,  тишину.  Богом  данное
мимолетное перемирие между жизнью и смертью; он выбросил из  головы,  твердо
решил забыть навсегда последние слова жалкой, пропащей женщины, -  крапивой,
отравленными стрелами, рыболовными крючками его безжалостно, коварно жгли  и
терзали слова этого одержимого дьяволом, отверженного создания.


     На второй вечер после отплытия из Гаваны, когда предстояло еще двадцать
с лишним дней пути,  корабельный  импресарио  начал  понемножку  занимать  и
развлекать пассажиров, стараясь превратить  их  жизнь  на  борту  в  подобие
непрерывного детского праздника на суше. Был устроен  "праздничный"  ужин  -
так возвещало меню, и на всех столах появились букеты свежих  цветов.  Возле
каждого  прибора  лежали  поблескивающие  фольгой  хлопушки   с   маленькими
трещотками и свистульками внутри  и  потешные  бумажные  колпаки.  Некоторые
женщины появились в вечерних платьях; в высоких  глиняных  кружках  пенилось
пиво; официанты лихо крутили в ведерках со льдом бутылки рейнвейна.
     Глокен и Уильям Дэнни,  сидевшие  за  одним  столиком,  первыми  надели
дурацкие  бумажные  колпаки,  неопределенно  улыбаясь,  поглядели  вокруг  и
встретили две-три столь же неопределенные ответные улыбки. А затем колпаками
украсились и еще головы; над столами плавали разноцветные воздушные  шарики,
их перебрасывали друг к другу шлепком ладони, порой они лопались,  подбавляя
шума к хору трещоток и жестяных свистулек. Оркестр заиграл "Сказки  Венского
леса", и вальсы Штрауса уже не смолкали до конца вечера. Ужин этот следовало
считать общим праздником, на этом как будто сошлись все пассажиры,  и  между
ними  установилось  хотя  бы  временное  единодушие.  От   стола   к   столу
перебрасывались шутками, провозглашали тосты, много было смеха, а  испанские
танцоры всей компанией повернулись к столу капитана и подняли бокалы за  его
здоровье; капитан с каменным лицом весьма светски склонил голову,  поднял  в
знак признательности свой  бокал,  сразу  поставил  его  и,  похоже,  тотчас
выбросил все это из головы.
     Баумгартнеру вместе с колпаком досталась еще  и  фальшивая  борода,  он
нацепил ее, затряс головой, замотал этой бороденкой, точно козел, к бурному,
неудержимому веселью двух малышей за соседним столом. До той минуты малыши -
пятилетний мальчуган и трехлетняя девочка - вместе  с  родителями-кубинцами,
которые сели на пароход в Гаване, смирно ждали, когда им дадут поесть. Ганс,
застенчивый сынишка Баумгартнеров, с восхищением смотрел на этих детей,  так
не похожих на Рика и Рэк - те одним взглядом наводили на него ужас. С  самой
Гаваны он робко кружил около новых маленьких пассажиров, не решаясь  с  ними
заговорить, но теперь его отец их насмешил, и он обрадовался:  пожалуй,  вот
случай с ними подружиться.
     А папаша Баумгартнер превзошел самого себя в презабавнейших выходках  -
и малыши восторженно пищали и хихикали и смотрели во все  глаза,  заслоняясь
растопыренными пальцами. Ганс заставлял себя смеяться громче и  дольше,  чем
ему хотелось: пусть они и  на  него  тоже  посмотрят.  Немного  погодя  мать
сказала ему:
     - Ешь наконец, Ганс. Потом можно будет еще немного поиграть.
     Муж пропустил намек мимо ушей. Он  сдвинул  накладную  бороду  на  лоб,
разделил надвое, как занавес, и крикнул:
     - У-у!
     Детишки  завизжали  от  восторга,   отец   с   матерью   снисходительно
улыбнулись. Баумгартнер оттянул фальшивую  бороду  вниз,  на  шею,  бумажный
колпак сдвинул на затылок. Дети все смеялись. Фрау Баумгартнер  положила  на
тарелку Ганса кусок жареной утки и принялась резать на мелкие  кусочки.  Она
была не  слишком  уверена,  что  сын  сам  справится  с  такой  задачей  при
посторонних. Скоро восемь стукнет, а он все еще не очень-то умело обращается
с ножом и вилкой... от этого ей даже кажется, что она плохая мать.
     - Ешь, пока не остыло, - сказала она Гансу.
     Беспокойно следя глазами за мужем, она думала: беда в том,  что  он  не
умеет вести себя прилично и ни в чем не знает меры. Что бы ни делал  -  пьет
ли, гримасничает, что угодно,  -  никогда  не  умеет  вовремя  остановиться.
Сердце у нее упало, она поняла - еще миг, и он перейдет все границы, - и  не
ошиблась. Баумгартнер вздернул бороду до самых глаз,  колпак  нахлобучил  на
лоб, яростно затряс бородой и зарычал то ли львом, то ли медведем  -  и  это
было уже  слишком.  Ганс  замер,  не  донеся  кусок  до  раскрытого  рта,  и
растерянно  улыбнулся;  мальчик  за  соседним   столом   пугливо,   натянуто
засмеялся; но девчурка была чересчур мала, чтобы притворяться, глаза  у  нее
от страха стали совсем круглые, и она расплакалась. Она плакала  жалобно,  в
голос, сквозь слезы недоверчиво глядя на непонятное существо, которое минуту
назад казалось таким забавным и вдруг обернулось страшилищем.  Молодая  мать
что-то коротко, резко крикнула Баумгартнеру, взяла девочку на руки и прижала
сморщенную, перепуганную рожицу к своей груди;  молодой  отец  наклонился  к
дочке и ласково погладил, успокаивая.
     - Ради Бога, извините! - сказала фрау Баумгартнер, и такое у нее  стало
лицо, так прозвучал голос, словно она отрекалась от своего  супруга.  Взгляд
ее умолял яснее слов: не осуждайте меня, вы ведь сами видите...  прошу  вас,
мы обе женщины, вы тоже мать, сами знаете, бывает всякое...
     Молодая мать ответила сдержанным, равнодушно-отчужденным  взглядом,  он
отвергал откровенность, не признавал родства чувств; она лишь натянуто, чуть
заметно улыбнулась да слегка кивнула, будто говоря  -  ничего,  пустяки,  но
явно думала при этом: однако  до  чего  все  это  глупо  и  сколько  от  вас
неприятностей!
     Баумгартнер сорвал с себя накладную бороду и колпак и, совсем как актер
в драме, швырнул их на пол, лицо его сморщилось от раскаяния.
     - Ради Бога, простите, - по-немецки обратился он к молодому отцу.  -  Я
только хотел позабавить малышей...
     Молодой  отец  кивнул  и  слегка  махнул  рукой,  словно  отметая   все
недоразумения, потом  беспокойно  переглянулся  с  женой:  они  не  понимали
по-немецки.  Баумгартнер  хотел  извиняться  дальше  по-испански,  но   жена
удержала его.
     - Перестань, - сказала она. - Перестань. Ты уже достаточно наговорил  и
натворил. Они прекрасно тебя поняли, а если предпочитают делать вид, что  не
понимают, так хотя бы не унижайся, сделай милость.
     И тут Баумгартнера покинули последние остатки самоуважения.
     - О Господи, - вырвалось у него, - неужели я уже и с малым ребенком  не
могу поиграть, непременно его испугаю? Ганс, но ты ведь не  испугался?  Твой
несчастный отец только хотел тебя посмешить!
     - Я смеялся, - мужественно ответил Ганс, стараясь его утешить.
     - Конечно, ты смеялся, - подхватила мать. - Ведь это было так  забавно.
Маленькие дети  всегда  плачут  по  пустякам.  Ты  тоже  плакал,  когда  был
маленький.
     Она говорила очень убедительно, и Ганс  на  минуту  забыл,  сколько  он
плакал, когда стал не такой уж маленький.
     Отец молча ел, казалось, он глотает горькое лекарство; теперь  они  все
трое замолчали. Ганс чувствовал: мать что-то слишком ласкова, слишком  часто
и нежно ему улыбается. Ему стало не по себе, ведь каждый раз надо  улыбаться
в ответ, и выходит, что он принимает сторону матери против отца, а он совсем
не хочет становиться ни на чью сторону. И  отец  тоже  поглядывает  на  него
по-доброму, и лицо у него опять такое знакомое, печальное-печальное,  бедный
хороший папочка... Ганс просто не мог больше это выносить  и  отвернулся  от
них обоих, несчастный, одинокий, потерянный... Дети за соседним  столом  уже
обо всем позабыли и развлекались  своими  воздушными  шарами,  трещотками  и
колпаками, а отец с матерью кормили их с  ложек  и  вилок,  мазали  им  хлеб
маслом, и никто из них ни разу не взглянул на Ганса, даже  не  вспомнил  про
него. Девочка, эта маленькая плакса, веселилась больше всех.
     Праздник продолжался довольно успешно. После ужина все вышли  вслед  за
оркестром на палубу, и вальсы Штрауса понеслись к  звездам,  заглушая  плеск
волн. Корабль мягко покачивался, налетал прохладный ветер, развевая  юбки  и
шарфы, и прически становились беспорядочней, зато лица разгладились, корабль
рассекал волны, и два  неторопливых  водяных  вала,  отходившие  от  бортов,
искрились зеленоватым фосфорическим блеском.  Быстро  клонился  к  горизонту
чуть подернутый дымкой молодой месяц.
     - До чего хорошо, Дэвид! - сказала Дженни. -  Вот  если  бы  ты  еще  и
танцевал...
     Но нет, Дэвид не танцевал, танцы презирал  и  считал  довольно  грязным
занятием, что очень обижало Дженни: она на  своем  веку  танцевала  столько,
что, пожалуй, можно было дважды обогнуть Землю по экватору.
     - И никогда у меня не быв