тот загадочный нерв, из-за которого все  тело  пронизывает  боль.  Миссис
Лутц  мигом  ухватила  его  за  плечо,  в  ней  взыграли  чувства  матери  и
наставницы: малолетних надо держать в строгости.
     - Кто-то должен тебя научить вести себя прилично, -  сказала  она  Рику
по-испански со своим немецко-мексиканским акцентом. - Для начала попробую я.
     Она закатила ему звонкую оплеуху, мальчишка стал  отчаянно  отбиваться,
ожерелье выпало у него из-под рубашки, Рэк подскочила, подхватила ожерелье с
полу, взмахнула им. Папаша Лутц хотел было ее поймать,  но  она  увернулась,
подбежала к борту, вскарабкалась на перила и кинула жемчуг  в  воду.  Миссис
Лутц выпустила Рика, и он догнал сестру у борта.


     Маленькая фрау Шмитт бесцельно бродила по кораблю,  занятая  горестными
мыслями о муже, вернее, о его теле - каково-то ему в гробу, глубоко в трюме?
- и заметила невдалеке  на  палубе  какую-то  суматоху,  но,  когда  увидела
близнецов, не стала спрашивать себя, что происходит. Где бы эти  сорвиголовы
ни появились, там, уж конечно, все вверх  дном  и  жди  неприятностей.  Быть
может,  в  этом  как-то  проявляется  воля   Божья,   быть   может,   таковы
неисповедимые пути Господни. Но что это они кидают за борт? Она прошла  мимо
семейства  Лутц,  приветливо  поздоровалась,  заметила,  что  они   какие-то
взволнованные, встрепанные... но  здесь,  на  корабле,  фрау  Шмитт  усвоила
великий урок, который давно готовила ей жизнь  (хотя  она-то  никак  его  не
ждала!): надо сидеть тихо, все держать про себя, ни  о  чем  не  высказывать
своего мнения, молчать о том, что видишь, не повторять того, что слышишь, ни
с кем не откровенничать, потому что всем все равно, никому ты не  нужна,  ни
единой душе... так трудно в это поверить!
     Уж как твердо она решила не уступать фрау Риттерсдорф - и ничего у  нее
не вышло. Фрау Риттерсдорф сдвинула ее туалетные принадлежности в сторону  и
сказала:
     - Потрудитесь убрать свои вещи, они мне мешают!
     И фрау Шмитт втиснула их в уголок,  который  только  и  остался  ей  на
туалетном столике.
     Однажды она сказала как могла твердо и решительно:
     - Мне не нравится, когда иллюминатор ночью открыт.
     - А мне нравится, - сказала фрау  Риттерсдорф,  и  иллюминатор  остался
открытым.
     Итак, фрау Шмитт перевела дух и подумала - интересно, что это  близнецы
бросили за борт, хотя, впрочем, не все ли ей равно.
     Горничная сказала казначею, что его зовет condesa. Он пришел,  выслушал
ее, заметил, что она говорит и держится точно пьяная, решил, что все это  ей
померещилось, и послал за доктором.  Доктор  Шуман  поверил  ее  рассказу  и
объяснил казначею, что нрав больной ему известен и если  уж  она  что-нибудь
выдумывает, то совсем в другом роде.  Он  посоветовал  казначею  доложить  о
краже капитану, тот, несомненно, велит  произвести  обыск  и  расследование.
Казначей, докладывая капитану, изрядно расстроенному новым происшествием  на
его корабле, взял на себя смелость  прибавить,  что,  хоть  доктор  Шуман  и
поверил этой даме на слово,  он,  казначей,  не  верит.  Капитан  сейчас  же
распорядился всех поголовно обыскать, возможно, у вора есть на нижней палубе
сообщники, а пока что он хотел бы задать несколько вопросов доктору.
     - Вы уверены? - спросил доктор свою пациентку. -  Дети?  В  самом  деле
дети?..
     Она взяла его руку в свои, тихонько погладила его пальцы.
     - Вы не лучше этого казначея, - сказала она, - Что за вопрос!
     - И часто вы вот так встаете и одна бродите по кораблю?
     - Всегда, как только уйдет горничная.
     - Скажите, - спросил он с тревогой, - что вы будете делать, если жемчуг
не найдется?
     - У меня остался мой изумруд и еще кое-какая мелочь, - condesa  на  миг
прислонилась лбом ко лбу доктора, потом откачнулась. -  Да  теперь  это  все
неважно! Я ужасно рада, из-за этой истории вы обо мне думаете,  огорчаетесь,
вы бы хотели мне помочь, да только не можете. Никто не может! - с торжеством
докончила она.
     Тут за доктором пришел юнга, капитану что-то от него требуется.  Доктор
Шуман поднялся, поцеловал руку своей пациентки.
     - Куда же вы? - горестно воскликнула condesa. - Не покидайте меня!
     - Я постараюсь помочь капитану разыскать ваше ожерелье, - сказал доктор
Шуман. - И я хотел бы, чтобы вы спокойно сидели тут в каюте,  тогда  я  буду
знать, что вы в безопасности. Пожалуйста, сделайте это для меня, хорошо?
     - Для вас, - повторила condesa.  -  Только  для  вас,  и  ни  для  кого
другого.


     - Вот идет доктор графини, - сказал Лутц. - Давайте-ка спросим его,  не
хватилась ли она своих жемчугов.
     - Только нарвешься на неприятности, - возразила фрау Лутц. -  Вечно  ты
путаешься не в свое дело.  Откуда  мы  знаем,  что  это  жемчуг.  Ничего  не
известно, может, это были самые обыкновенные бусы.
     - Застежка была бриллиантовая, И он их прятал за пазухой.
     - Откуда ты знаешь, что бриллиантовая? И где еще ему прятать,  если  не
за пазухой?
     Лутц тяжело, безнадежно вздохнул.
     - Вот что, несчастная моя жена, стой  здесь  и  жди,  а  я  поговорю  с
доктором Шуманом.
     Он прямиком зашагал к доктору, преградил  ему  дорогу  и  сказал  всего
несколько слов. Лицо у того стало очень серьезное, он кивнул и пошел дальше.
     Поиски пропавшего жемчуга велись  быстро  и  четко:  все  четыре  каюты
испанской  бродячей  труппы  были  перевернуты  вверх  дном,  к   нескольким
подозрительным личностям с нижней палубы, замеченным в безбожии,  приставали
и придирались до тех пор, покуда  они  не  начали  угрюмо  огрызаться,  даже
толстяка с разбитой головой подняли, и он сидел на койке,  а  трое  матросов
рылись в наволочке и под тюфяком.
     - Чего ищете? - злобно прорычал он.
     - Найдем - узнаешь, - ответил один из матросов.
     И толстяк бессильно сидел на краю койки и только ругался  на  чем  свет
стоит.
     Казначей послал за Лолой и Тито, но матросы, обыскивая каюты, выставили
оттуда всех испанцев - и труппа явилась к казначею в полном составе,  однако
он всех, кроме Лолы, Тито, Рика и Рэк, выставил за дверь.
     - Это ваши дети? - спросил он без церемоний, переводя взгляд с Лолы  на
Тито и близнецов.
     Брат и сестра стояли тесно плечом к плечу и смотрели на него вызывающе,
как звереныши перед лицом опасности. А казначей  разглядывал  их  гадливо  и
недоверчиво: таких тварей просто не может быть на свете! И однако  вот  они,
стоят и сверкают злыми змеиными глазами. Он снова посмотрел на родителей.
     - Ясно, наши, - ответила Лола. - А то чьи же, по-вашему?
     - Может, вы сейчас еще пожалеете,  что  не  чьи-нибудь  еще,  -  сказал
казначей. И неожиданно рявкнул на Рика и Рэк: - Вы стащили  ожерелье  у  той
дамы?
     - Нет! - мигом в один голос отозвались близнецы.
     - Куда вы его подевали? - все так же громко, свирепо спросил  казначей.
- Отвечайте, ну!
     Они молча на него уставились. Лола ухватила Рика за шиворот и тряхнула.
     - Отвечай! - бешено прошипела она.
     Казначей  заметил,  лицо  у  нее  стало  изжелта-бледное,   даже   губы
побледнели, казалось, она вот-вот упадет в обморок. Лола не понимала, почему
на   корабле   затеяли   обыск.   Танцоры,   конечно,   собирались   украсть
драгоценности, но только в последнюю минуту, когда condesa будет уже сходить
на берег или даже сразу, как только сойдет; а теперь паршивые щенки загубили
все дело. Казначей-то, может, еще сомневается, может,  он  просто  берет  на
испуг, надеется врасплох, с налета вырвать признание,  но  Лола  знала:  это
убийственная правда, Рик и Рэк виноваты, в чем бы он их ни обвинял, и по  их
милости она едва не выдала перед этим  жирным  боровом  казначеем,  до  чего
перепугалась.
     - Иисусе! - благочестиво прошептала она. - Ну погодите, я ж вам!..
     Рик сказал звонко, раздельно:
     - А мы и не знаем, про что вы говорите!
     И Рэк согласно закивала - не старшим, а брату.
     - Ладно, мы ими после займемся,  -  сказал  казначей  Лоле  с  Тито.  И
продолжал вкрадчиво: - Если вы и вправду  не  знаете,  что  к  чему,  я  вам
расскажу.
     И он выложил все, что по клочкам и  отрывкам  стало  известно  об  этом
происшествии: что сказала доктору Шуману condesa, что сказали ему сперва сам
Лутц, а потом, не слишком охотно, фрау Лутц и даже Эльза: да, Рэк держала  в
руках ожерелье, а  потом  бросила  его  за  борт.  Лола  с  Тито  без  труда
изобразили ужас и отчаяние, сразу же стали уверять, что тут какая-то ошибка,
они  надеются,  что  это  выяснится  -  их  обвиняют  несправедливо;  и  они
торжественно поклялись сами допросить детей и докопаться до истины. Казначей
ни на минуту не поверил ни единому слову; оба, конечно, хорошие  актеры,  но
его им не провести.
     - Делайте, что хотите, - холодно сказал он им на прощанье. - А мы будем
разбираться по-своему.


     Когда Тито и Лола вернулись к себе в каюту, матросы уже  ушли,  приведя
все снова в полный порядок; зато здесь  ждали  тесной  молчаливой  компанией
Ампаро с Пепе, Маноло с  Кончей  и  Панчо  с  Пасторой;  так  же  молча  все
поднялись и подступили к вошедшим; каждый из родителей вел одно  свое  чадо,
крепко ухватив его за плечо. Теперь все жарко дышали друг другу в лицо.
     - Что там? - зашептала Ампаро. - Это из-за нас? Студенты говорят -  да,
а больше никто нам ничего не сказал.
     - Уйдите с дороги, - сказала Лола. - Отстаньте от меня.
     Она протолкалась в каюту, села на край дивана  и  стиснула  Рика  между
колен. Тито стал рядом, не выпуская Рэк.
     - Ну? говори, - сказала Лола, крепче зажала сына коленями, взяла его за
руки и начала упорно, безжалостно, как тисками, сжимать  по  очереди  кончик
каждого пальца; мальчишка корчился и наконец взвыл от боли, но мать  сказала
только:
     - Говори, а то я тебе совсем ногти пообломаю, я тебе  под  них  булавки
загоню! Я тебе все зубы повыдеру!
     Рэк забилась в руках у  Тито,  бессвязно  завопила,  но  ни  в  чем  не
сознавалась. Лола начала большим и указательным пальцами  выворачивать  Рику
веки, и он вопил уже не от боли, а от ужаса.
     - Я у тебя глаза вырву, - сказала она.
     И Маноло негромко, хрипло прокаркал:
     - Вот-вот, взгрей его, спуску не давай!
     Остальным тоже не сиделось на месте, и они снова  и  снова  беспокойным
отрывистым эхом твердили - продолжай, мол, не давай ему  спуску,  вытяни  из
него всю правду!
     Наконец Рик обмяк в коленях матери, голова  его  бессильно  откинулась,
задыхаясь, давясь слезами, он выкрикнул:
     -  Вы  ж  говорили,  это  просто  бусы,  стекляшки,  не  стоит  с  ними
канителиться! Просто бусы!
     Лола тотчас его выпустила, закатила напоследок затрещину и в  бешенстве
поднялась.
     - Вот болван! - сказала она. - И чего мы с ним нянчимся? Оставлю тебя в
Виго и подыхай с голоду!
     Тут Рэк завизжала и стала рваться из рук  Тито;  потеряв  терпенье,  он
начал дубасить ее кулаком по голове, по плечам но она все кричала:
     - И меня! И меня оставь! Не поеду с вами...  останусь  в  Виго...  Рик,
Рик! - верещала она, точно кролик в зубах у хорька. - Рик, Рик!..
     Тито выпустил ее и обратил свое отеческое  внимание  на  Рика.  Ухватил
правую  руку  чуть  выше  кисти  и   начал   очень   медленно,   старательно
выворачивать, так что под конец едва не вывихнул плечо; с  протяжным  воплем
Рик рухнул на колени; наконец страшные клещи  разжались,  и  он  уже  только
по-щенячьи скулил, затихая. Рэк, которая съежилась на  диване,  оглядывая  и
ощупывая свои синяки и ссадины, опять захныкала  с  ним  заодно.  А  Маноло,
Пепе, Тито, Панчо, Лола, Конча, Пастора и Ампаро  с  плохо  скрытым  угрюмым
страхом на лицах пошли обсуждать во всех  подробностях  злосчастный  поворот
событий: скупо перекинулись словами, обменялись многозначительными кивками и
порешили, что самое  лучшее  -  выпить  в  баре  кофе,  пойти,  как  обычно,
пообедать, а потом устроить на палубе репетицию. Все были взвинчены, вот-вот
вцепятся друг другу в глотку. Выходя из каюты, Лола чуть замешкалась - ровно
настолько, чтобы ухватить Рэк за волосы и  трясти,  пока  та  со  страху  не
перестанет плакать.  А  когда  все  вышли,  Рик  и  Рэк  в  поисках  убежища
вскарабкались на верхнюю койку - и полуголые,  сбившись  в  один  непонятный
клубок, точно какое-то несчастное уродливое маленькое  чудовище  в  берлоге,
затихли измученные, без сил, без мыслей, и скоро уснули.


Часть III. Причалы

                                          "...ибо не имеем здесь постоянного
                                          града, но ищем будущего".
                                                             (Апостол Павел)

     Поздним  вечером,  когда  последние  отблески  солнечного   света   еще
отражались бледной зеленью и золотом в воде и в небесах, пассажиры,  которые
весь день томительно слонялись по палубе и напрасно вглядывались в горизонт,
дождались награды: вдали завиднелся Тенерифе, из серых вод  темным  зубчатым
утесом, неприступной скалистой твердыней  возник  остров-крепость,  подножье
его окутывала дымка, над ним лиловым пологом нависли низкие тучи.
     Дэвид с Дженни долго молча стояли рядом, облокотясь на перила, и теперь
он заговорил негромко, будто боялся спугнуть умиротворенность, что наполняла
в эти минуты обоих. Дженни поразило его лицо, никогда еще она не видела  его
таким довольным и сияющим.
     - Вот такой, по-моему, и должна быть Испания, - сказал он. -  Вот  край
мне по душе. Толедо, Авила, но не Севилья. Апельсиновые рощи,  кастаньеты  и
кружевные мантильи не для меня.
     - В Испании и этого вдоволь,  кому  что  нравится,  -  ласково  сказала
Дженни, - но, конечно, Дэвид, лапочка, это не для тебя. Другое дело - гранит
и песок, лица из самой  прочной  испанской  кожи,  горький  хлеб,  кривые  и
корявые стволы олив... край, где  даже  младенцы  до  того  крепки,  что  не
нуждаются в пеленках. Я знаю, для тебя это и есть рай - ведь правда?
     - Да, - решительно подтвердил Дэвид,  -  Мне  нужно  что-то  крепкое  и
величественное - толедская сталь и гранит, кожа испанской выделки, испанская
гордость, и ненависть, и жестокость - испанцы единственный народ  на  свете,
который умеет возвысить жестокость до  искусства...  Меня  тошнит  от  всего
расплывчатого, от киселя...
     - Неужели нет середины между киселем и сталью? - спросила Дженни и сама
услыхала, как печально звучит ее голос, но понадеялась: может быть, Дэвид не
заметит. - Могу ручаться  чем  угодно,  пальмы  и  цветы  найдутся  даже  на
Тенерифе, и немало влюбленных, и в лунные ночи парни поют девушкам  серенады
совсем как в Мексике - тебе это будет очень противно!
     Дэвид не сказал больше ни слова, только вскинул на нее  голубые  глаза,
которые она так любила, и она сразу успокоилась:  ведь  сколько  бы  они  ни
ссорились, она все равно готова примириться с ним  на  любых  условиях,  да,
конечно, лишь бы только понять, чего же он хочет.
     Навстречу  прилетели  чайки,  с  неистовыми  криками  они  кружили  над
кораблем, сильно взмахивали жесткими, точно жестяными, крыльями, круто,  как
на шарнирах, поворачивали деревянные головы, строго  осматривая  пассажиров,
камнем падали до самой воды и подхватывали отбросы, выкинутые из камбуза.
     - Везде и всюду одно и то же, - сказал, проходя мимо, Лутц. - Все ищут,
чего бы съесть, и не разбирают, откуда еда берется.
     - Вот с кем  приятно  будет  распроститься,  -  с  надеждой  прошептала
Дженни.


     Поутру машины трижды глухо ухнули и остановились.  Дженни  выглянула  в
иллюминатор - и  вот  он.  Тенерифе,  и  впрямь  зубчатая  скалистая  гряда,
поросшая редкими  пальмами,  сплошь  окутанная  бугенвиллеей,  и  на  крутых
склонах, на каменных уступах, точно высеченных  резцом,  тесно  лепятся  над
обрывами приземистые квадратные домики Санта-Круса. На причале,  на  широком
отлогом берегу собрались гурьбой  портовые  грузчики  и  ждали,  не  слишком
надеясь на работу. В их толпу вошли  двое  полицейских,  размахивая  руками,
начали оттеснять людей  вправо  и  влево  и  расчистили  посередине  широкий
проход. Дженни услышала, как загремела цепь: отдали якорь. Когда  она  вышла
на палубу, спускали трап. Чуть не все пассажиры были уже здесь и почти  все,
готовясь сойти на  берег,  нарядились  как  на  праздник.  Раздался  горн  к
завтраку, но  от  борта  почти  никто  не  отошел;  и  тогда  хриплый  голос
(вероятно, казначеев) принялся орать в рупор мудрые наставления:
     - Пассажиров первого класса убедительно просят пройти в  кают-компанию,
завтрак на столе. Во всяком случае, дамы и господа из первого класса, просим
вас  очистить  палубу:  сейчас  через  верхнюю  палубу   начнется   выгрузка
пассажиров третьего класса. Внимание! Пассажиров первого класса  убедительно
просят...
     Зрители нехотя стали отходить от борта; Дженни увидала среди них Дэвида
и шагнула было к нему, но ее перехватил Вильгельм Фрейтаг -  протянул  руку,
мягко преграждая ей путь.
     - Тут есть на  что  посмотреть,  -  сказал  он.  -  Кому  сейчас  охота
завтракать?
     Дэвиду охота, подумала Дженни и поглядела вслед: вот он  и  скрылся  из
виду.
     - Пойдемте сюда. - Фрейтаг взял ее за локоть. - Тут мы увидим, как  они
двинутся.
     Пассажиры, которым предстояло сойти на берег, плотной толпой  теснились
на нижней палубе у подножья крутого железного трапа; они взвалили  на  плечи
свои пожитки в разбухших узлах, на узлы посадили детишек поменьше; все  лица
запрокинуты кверху  в  ожидании:  вот  сейчас  дан  будет  знак,  что  можно
подняться  на  простор  верхней  палубы,  прозвучит  долгожданное  слово   и
позволено будет спуститься по сходням  и  вновь  ступить  на  родную  землю.
Каждое лицо по-своему отражало тайную надежду, тревожную радость,  безмерное
волнение; каждый подался всем телом вперед, всем существом тянулся вверх - и
ни слова, ни движения, только дыханье толпы сливалось как бы в чуть  слышный
стон да ощущалась  в  ней  дрожь  еле  сдерживаемого  напряжения.  Невысокий
молодой парень с грубоватым добродушным  лицом,  отливающими  синевой  после
бритья щеками и спутанной гривой черных волос вдруг неудержимо кинулся вверх
по трапу, подбежал к  борту,  упористо  расставил  босые  ступни  на  досках
палубы, и взор его птицей полетел к селениям и городишкам, что расположились
на  каменистом  подножье  острова  и  взбирались  по  его   склонам.   Юноша
самозабвенно улыбался, круглые  простодушные  глаза  его  были  полны  слез.
Вильгельм Фрейтаг посмотрел на него с завистью - как  же  он  счастлив,  что
вернулся домой! Дженни сказала:
     - Наверно, это чудесно - плакать от радости!
     И в эту самую  минуту  молодой  помощник  капитана,  возмущенный  таким
нарушением порядка, ринулся к счастливцу, словно  готовый  его  ударить,  но
остановился в двух шагах и заорал во все горло:
     - Эй ты, убирайся вниз!
     А тот не слышал крика.
     - Убирайся вниз! - в непристойном  бешенстве  взревел  моряк,  он  весь
побагровел и до неузнаваемости коверкал испанские слова.
     Миссис Тредуэл, направляясь в кают-компанию завтракать, приостановилась
и не без любопытства посмотрела на моряка. Да, несомненно,  тот  самый,  что
танцевал с нею и щеголял безупречными манерами воспитаннейшего человека. Она
прошла дальше, чуть приподняв одну бровь. Юноша у борта заморгал, он наконец
услышал крик, понял и обернулся  к  взбешенному  начальству  все  с  той  же
улыбкой, полной  нежности,  блестя  глазами,  полными  слез,  и  по-прежнему
улыбаясь, размахивая узелком с пожитками,  кротко,  без  обиды,  точно  пес,
спустился по трапу и влился в толпу.  Не  успел  он  опять  обернуться,  как
сердитый помощник капитана нагнулся и заорал вниз замершим в ожидании людям:
     - Давайте поднимайтесь, вы, там, поживей,  сходите  с  корабля!  Да  не
толпитесь, по трое в ряд, живей, живей!
     Так он без умолку  бранился  и  понукал,  а  внизу  несколько  матросов