взрачный, неопрятный  человечек,  опершись  на  мягкую  спинку
кареты и зябко  пряча  костлявые,  бескровные  пальцы  в  рукава  кафтана.
Полузакрыв посоловевшие от езды глазки, он с благодушной, чуть насмешливой
улыбкой поглядывал на своего спутника. Иозеф Зюсс, рослый, бритый,  одетый
по моде и даже, пожалуй,  фатовато,  сидел  прямо  и  неутомимым,  острым,
быстрым   взглядом   ловил   каждую   подробность   пейзажа,    все    еще
завуалированного тонкой сеткой дождя.
 Исаак Ландауер с доброжелательным  интересом,  чуть  иронически  изучал
наружность   коллеги   -   и   ловко   скроенный,   отороченный   серебром
светло-коричневый кафтан тончайшего сукна, и аккуратно со вкусом завитой и
напудренный парик, и легко наплоенные  кружевные  манжеты,  которым  одним
цена верных сорок  гульденов.  Он  всегда  питал  приязнь  к  этому  Зюссу
Оппенгеймеру, у  которого  предприимчивость  и  жадность  к  жизни  так  и
искрились в больших, неутомимых,  выпуклых  глазах.  Вот  каково,  значит,
новое поколение! Он сам, Исаак Ландауер, чего только не перевидал на своем
веку, от  трущоб  еврейского  квартала  до  увеселительных  замков  власть
имущих.  Тесноту,  грязь,  преследования,  бедствия,  смерть,   угнетение,
предельное  бессилие!  И  блеск,  простор,  произвол,   великодержавие   и
великолепие. Он, как очень немногие, еще человека  три-четыре  в  империи,
усвоил  весь  механизм  дипломатии,  до  мельчайших  деталей  изучил   все
двигатели тайны и мира и управления людьми. Бессчетные дела  изощрили  его
взгляд в  распознавании  всяческих  взаимодействий,  и  он  добродушным  и
насмешливым знанием знал мелкую унизительную зависимость власть имущих. Он
знал, что в мире существует лишь одна реальная сила: деньги. Война и  мир,
жизнь и смерть, женская  добродетель,  власть  папы  вязать  и  разрешать,
свободолюбие представителей сословий,  чистота  аугсбургского  исповедания
(*5), корабли на морях, деспотизм  государей,  насаждение  христианства  в
Новом  Свете,  любовь,  благочестие,  малодушие,  роскошество,   порок   и
добродетель - все могло быть выражено цифрами, в основе и  в  итоге  всего
были деньги. И он, Исаак  Ландауер,  сам  находился  у  истоков,  сам  мог
по-своему направить течение, мог оплодотворить и иссушить. Но  не  так  он
был глуп, чтобы кричать о своей власти, он  держал  ее  в  тайне,  и  лишь
легкая, скупая, ироническая усмешка одна свидетельствовала о его знании  и
власти. И еще вот что. Возможно, раввины и ученые еврейского квартала были
правы,   когда   с   точнейшими,   подробностями,    как    о    подлинной
действительности, рассказывали о боге и талмуде, о райском саде  и  долине
проклятий; лично он за недостатком времени не занимался обсуждением  таких
вопросов и скорее склонялся к тем французам, которые с  изящной  насмешкой
отметали их; и сам в повседневной жизни не заботился о них, ел, что хотел,
в субботу вел себя как в будний день, но  в  одежде  и  наружности  упрямо
держался традиций, завещанных праотцами. Долгополый кафтан пристал к нему,
как собственная кожа. В этом кафтане входил он в кабинет любого государя и
самого императора. То было второе, более глубокое  и  затаенное  выражение
его власти. Он не признавал перчаток и парика. Он был  нужен  и  так  -  в
лапсердаке и с пейсами - и в этом заключалось его торжество.
 Но вот оно новое поколение - этот самый Иозеф Зюсс Оппенгеймер. Вот  он
красуется горделиво, и туфли у него с пряжками, и манжеты кружевные, и сам
он такой чванный. Грубовато оно - это новое поколение. Ему неведомо тонкое
удовольствие таить про себя  власть,  обладать  ею  и  не  показывать  ее,
тончайшее удовольствие скрытого самоуслаждения. Брелоки и атласные  штаны,
и элегантная дорожная карета, и слуга на запятках, и  все  мелкие  внешние
признаки богатства для  него  важнее,  чем  надежно  запрятанные  в  ларце
долговые обязательства  города  Франкфурта  или  маркграфства  Баденского.
Поколение, лишенное тонкого понимания и вкуса.
 И тем не менее он благоволил к Зюссу.  Так  и  чувствовалось,  что  тот
напряжением всех сил жадно стремится урвать  себе  львиную  долю  лакомого
пирога жизни. Он сам, Исаак Ландауер, спустил суденышко молодого  человека
на воду, когда тот, при всех стараниях и бешеной  энергии,  никак  не  мог
оттолкнуться от берега. Ну, зато теперь полноводный поток нес суденышко, а
Исаак Ландауер внимательно и невозмутимо смотрел, куда и как несет.
 Навстречу им попалась карета экстра-почты.  Тучный  мужчина  с  широким
топорным лицом удобно расположился в ней подле пухлой, круглой, глупой  на
вид женщины. Должно быть, супружеская  чета,  отправляющаяся  на  семейное
торжество. Пока экипажи не спеша разъезжались под гам приветствий, шутки и
брань кучеров, толстяк  затеял  было  легкую  приятную  путевую  беседу  с
Зюссом. Но едва он заметил Исаака Ландауера, одетого по еврейскому обычаю,
как  демонстративно  откинулся  назад  и  смачно  сплюнул.  И   жена   его
постаралась изобразить  на  своем  глупом  добродушном  лице  суровость  и
презрение.
 - Советник Эттерлин из Равенсбурга, - с гортанным смешком пояснил Исаак
Ландауер, знавший всех на свете. - Не любят евреев равенсбуржцы-то. С  тех
пор как они устроили процесс о ритуальном детоубийстве  и  предали  пытке,
пожару и  погрому  своих  евреев,  они  нас  ненавидят  сильнее,  чем  все
остальные швабы. Тому теперь триста лет. Нынче деньги  у  евреев  отбирают
более гуманными и менее сложными способами. Но вполне понятно, что те, кто
учинил такой произвол, питают к пострадавшим злобу даже триста лет спустя.
Ну, как-нибудь переживем и это.
 В этот миг Зюсс ненавидел старика. За слипшиеся пейсы,  за  просаленный
кафтан, за гортанный  смех.  Он  просто  компрометантен  своими  нелепыми,
старозаветными  еврейскими  повадками.   Ему,   Зюссу,   непонятны   такие
старческие причуды. И денег у того куры не клюют, и кредит неограниченный,
и связи со всеми дворами, и доверие у всех государей, сам он, Зюсс,  перед
ним точно ящерица перед крокодилом: к чему  ж  такому  человеку  ходить  в
грязном балахоне, вызывать насмешки и плевки и довольствоваться тем, чтобы
загребать деньги, которые только записываются в приходные  книги?  На  что
нужны деньги, если не обращать их в почет, роскошь, дома, богатые  наряды,
лошадей, женщин? Неужели у этого старика нет желания  так  же  плевать  на
людей, как плюют на него, платить пинками за пинки? Зачем  было  создавать
себе власть, если таишь ее от всех? Равенсбургский  процесс  о  ритуальном
детоубийстве! Вот какая ерунда у него  на  уме.  Все  это  покрыто  пылью,
плесенью, погребено  на  века.  Нынче,  слава  богу,  нравы  стали  лучше,
гуманнее, просвещеннее. Нынче, если еврей  ловко  возьмется  за  дело,  он
будет сидеть за  одним  столом  с  власть  имущими.  Ведь  посмел  же  его
двоюродный дядя, венский Оппенгеймер, поставить на вид императору,  что  в
теперешней победе императорского оружия над турками (*6) первейшая заслуга
принадлежит ему, еврею Оппенгеймеру. А императорская военная канцелярия  и
фельдмаршал принц Евгений (*7) удостоверили это, как положено,  печатью  и
благодарностью.  Только  ни  к  чему  держаться  за  нелепые   причуды   и
разгуливать в лапсердаке и с пейсами. Не будь их,  муниципальный  советник
Эттерлин из Равенсбурга, наверно,  отвесил  бы  поклон  по  всем  правилам
этикета.
 Исаак Ландауер как будто назло сидел все в той же  неловкой,  неизящной
позе. Он, без сомнения, читал в душе Зюсса, но не возражал, а,  полузакрыв
зоркие глаза, что-то ворчал себе под нос.
 Зюсс располагал по-настоящему отдохнуть,  отдышаться  в  Вильдбаде.  Он
только  что  покончил  с  двумя  рискованными,  порядком  измотавшими  его
предприятиями. Прежде всего, с введением  в  Курцфальце  гербовой  бумаги.
Казна потребовала себе несуразно большой откуп.  Народ  взъелся  на  новый
налог, как цепной пес. Как бы не так, он не имел намерения отступать!  Ото
всех оскорблений, угроз, враждебных скопищ  под  окнами  его  конторы,  от
пасквилей,  злостных  посягательств  он  отгородился  печатью  и  подписью
курфюрста. Он ни на йоту не смягчил условий. И что ж? Стоило  повоевать  -
он заработал двенадцать тысяч гульденов на перепродаже контракта. А дальше
он тоже не позволил себе отдыха, отнюдь нет,  двенадцать  тысяч  гульденов
немедленно вновь пошли в оборот. Быстро прикинув в уме -  ему  дали  всего
два  дня  сроку,  -  он  ввязался  в   новую   аферу:   в   соглашение   с
Гессен-Дармштадтом на чеканку монеты. Опасное дельце. Его брат, выкрест  с
баронским  титулом,  хоть  и  был  в  Дармштадте  как  дома  и   прекрасно
ориентировался в  обстановке,  однако  на  это  не  отважился;  сам  Исаак
Ландауер покачал головой и перестал усмехаться.
 Казначейства  Баден-Дурлаха,  Ансбаха,  Вальдека,  Фульда,   Гехингена,
Монфора были  жестокими  конкурентами,  они  чеканили  что  попало.  Чтобы
чеканить еще худшую монету, надо было обладать дьявольским хладнокровием и
поистине отчаянным, железным упорством. Зюсс этими качествами обладал.  Он
умудрился вовремя и с прибылью сплавить и это дело.  Пускай  его  преемник
как знает отбивается от всяческих неприятностей.  Он  же  обезопасил  себя
декретом ландграфа и  с  немалой  прибылью  и  почетом  был  отставлен  от
должности. Теперь у него  были  прекрасные  собственные  дома  -  один  во
Франкфурте, другой в Маннгейме, оба чистые от долгов, и, кроме  того,  еще
кое-какая недвижимость в восточных областях империи, о  которой  никто  не
имел понятия. Состояние, связи, чип, кредит. Репутация толковой  головы  и
легкой  руки.  Теперь,  видит  бог,  можно  отдохнуть  и  пожить  в   свое
удовольствие. Теперь он  всему  свету  покажет,  кто  таков  курцфальцский
обергоф-и-кригсфактор.  Одно  то,  что  он  может  позволить  себе   такую
роскошную праздность, пойдет на пользу  его  делам,  придаст  ему  веса  в
глазах власть имущих. Хотя он твердо  решил  всецело  отдаться  отдыху  во
время пребывания в Вильдбаде и хотя принципы Исаака Ландауера казались ему
в корне ложными - его собственная манера обхождения с государем  и  власть
имущими была несомненно современнее и куда  правильнее,  -  однако  нелепо
было бы  не  извлечь  пользы  из  путешествия  с  этим  светилом  прошлого
поколения, этим отменнейшим знатоком людей и дел. Поэтому он стал напрямик
расспрашивать о графине, о ее планах, надеждах, затруднениях, о солидности
ее делового положения.
 Едва речь зашла о делах, Исаак Ландауер стряхнул с  себя  сонливость  и
обратил на собеседника умный, очень живой и зоркий взгляд. Он взял себе за
деловое правило по возможности придерживаться истины. Крупнейшие барыши он
приобрел именно своей рискованной, ошеломляющей откровенностью.  Он  знал,
что Зюсс терпеть не может графиню,  считает  ее  корыстолюбие  недостойным
знатной  дамы,  вульгарным  качеством.  Как  было  не   позлить   коллегу,
подчеркнув прочность и блестящие перспективы предприятия. Он сжато и точно
объяснял положение. Графиня - дама с головой. Разбирается  в  практических
вопросах. За каждый прирост в  любви  герцога  она  требовала  себе  новых
земель и привилегий, а за возвращение после  периода  убыли  в  любви  ему
приходилось платить наличными и драгоценностями. А что она сама вложила  в
предприятие? Смазливенькое личико, захудалый дворянский титул  и  довольно
сомнительную девственность. Даже платьев у нее не было, когда она  явилась
ко двору. А что она извлекла из предприятия? Титулы  графини  фон  Вюрбен,
графини  Урах,  супруги  обер-гофмейстера,   превосходительства,   супруги
председателя совета министров. Кроме того, верховный надзор над герцогской
казной. Восемнадцать тысяч гульденов апанажа (*8).  Родовые  бриллианты  и
фамильные драгоценности.  Все  почести,  доходы  и  прерогативы  имперской
княгини. Наличный капитал и векселя на Прагу,  Венецию,  Женеву,  Гамбург.
Секретарь Пфау говорил мне,  что  чистыми  деньгами  у  нее  триста  тысяч
гульденов. Пусть будет двести тысяч - и то  неплохо.  Дворянские  поместья
Фрейденталь, Бойинген, деревни Штетен и Гонфигхейм, Бренц с  Опенгаузеном,
Маршалькенцимерн.  Женщина  с  головой,  обходительная  женщина,  толковая
женщина. Могла бы быть еврейкой.
 - Говорят, будто она не в фаворе, - заметил Зюсс, - и с  братом  у  нее
конфликт. Среди членов ландтага ходят слухи,  будто  собственный  ее  брат
присоветовал герцогу дать ей отставку. Король прусский тоже увещевал  его.
Она становится сварливой, вздорной, стареет. А главное, жиреет.  Герцог  в
последнее время против такого изобилия жира.
 - Ее не  проведешь,  -  возразил  Исаак  Ландауер.  -  Она  знает,  что
английский банк куда надежнее, чем страстные  клятвы  герцога-сластолюбца.
Она себя застраховала,  ее  финансы  в  лучшем  положении,  чем  у  любого
владетельного князя. Мне вы можете поверить, реб Иозеф Зюсс.
 Зюсс поморщился. Как это он сказал:  "Реб  Иозеф  Зюсс"?  А  почему  не
господин гоффактор, или коллега, или еще как-нибудь? Нелегко  поддерживать
знакомство со стариком. Уж очень он компрометантен.
 - Если герцог отставит ее, - сказал он немного погодя, -  ей  мало  что
удастся спасти. В герцогстве на нее смотрят как на  чуму  и  саранчу.  Она
возбудила против себя ненависть всей страны.
 - Ненависть страны, - сказал Исаак  Ландауер  иронически,  презрительно
покачал  годовой,  расчесал  себе  пальцами  рыжеватую  седеющую  козлиную
бородку, усмехнулся. И Зюсс почувствовал его превосходство. - Кто из  тех,
кому много дано, не возбуждал против себя ненависти страны? Кто  не  похож
на других, тот возбуждает против себя ненависть страны.  Ненависть  страны
подымает кредит.
 Зюсса раздражал благодушно-уверенный тон старика.
 -  Потаскуха,  -  повел  он  плечами,  -  скупа,   неаристократична   в
обхождении, а главное, жирна и стара.
 - Россказни, реб Иозеф Зюсс, - невозмутимо сказал Исаак Ландауер. - Что
такое - потаскуха? Слово. Им утешаются  добродетельные,  родовитые  старые
девицы, которые завидуют ей. Разве царица Эсфирь знала, что она  будет  не
только наложницей Артаксеркса? Слушайте меня, реб Иозеф Зюсс, эта  женщина
стоит не меньше чем пятьсот тысяч гульденов. Она женщина  с  головой,  она
знает, чего хочет. Ведь допустила же она евреев в свои деревни и поместья.
Не из человеколюбия, отнюдь нет. Но она сама умна, она  нюхом  чует  того,
кто тоже умен,  с  кем  можно  говорить  и  вести  дела  начистоту,  чтобы
получился толк. Я сказал пять сотен? Да, она стоит пять сотен тысяч и  еще
пять раз полсотни тысяч!
 Тем временем экипаж  подкатил  к  гостинице  под  вывеской  "Звезда"  в
Вильдбаде. Хозяин "Звезды" выскочил навстречу, сдернул с себя колпак.  Но,
едва завидев лапсердак Исаака Ландауера, он презрительно рявкнул:
 - Здесь не еврейский постоялый двор,  -  и  повернулся  к  дверям.  Тут
бледнолицый секретарь слез со своего сиденья.
 - Это господа гоффакторы Оппенгеймер и Ландауер, - бросил он  небрежно,
через плечо, помогая господам выйти из  кареты.  Вмиг  хозяин  "Звезды"  с
раболепнейшими поклонами поспешил вперед, указывая путь.
 Иозеф Зюсс гневно насупился,  услышав  грубый  окрик  хозяина,  но,  не
проронив ни слова, пошел вслед за Исааком Ландауером.
 - Эге, - усмехнулся тот, - даже и перед сановничьим мундиром в  галунах
он не мог бы дальше отставить ногу, когда отвешивал  поклон.  -  И  старик
усмехнулся, пальцем расчесывая слипшуюся седоватую бородку.
 Графиня проводила герцога до кареты;  пока  он  тяжеловесно,  не  спеша
влезал  в  экипаж,  она  сохраняла  приветливое  спокойствие  привыкшей  к
поклонению женщины, непринужденно и любезно щебетала,  улыбалась,  кивала.
Даже когда она повернулась  и  стала  подыматься  по  лестнице  в  голубой
будуар, поступь и осанка были легки и грациозны. Лишь очутившись  у  себя,
она вся осела, плечи опустились, руки бессильно повисли, рот  приоткрылся,
лицо как-то сразу ужасающе увяло.
 Кончено, значит, все кончено. Она  искусно  лавировала,  он  не  посмел
заговорить, но и так было ясно  как  день,  что  он  явился  с  намерением
отделаться от нее, и, хотя решающее слово застряло у  него  в  горле,  его
смущенная вежливость говорила за себя и была во сто раз хуже, чем  прежняя
воркотня, или вспышки гнева, или обиженное молчание.
 Она сидела вся поникнув,  она  была  безмерно  утомлена  и  обессилена.
Слишком дорого далось ей приветливое спокойствие с элегическим налетом,  в
то время как сердце ее бушевало, кипело, неистовствовало. Зато теперь  она
сидела на низком широком ложе как в  столбняке,  совершенно  опустошенная,
почти парализованная. Пудра и румяна потрескались у нее на  лице,  веселый
огонек, который она зажгла у себя в глазах, теперь потух, широчайшая  роба
из узорчатого  атласа  свисала  мертвенными  складками,  а  под  унизанной
мелкими рубинами искусно сработанной "сбернией" - эту моду ввела она, и  в
самом Версале подражали ей, - под искусно сработанной  сбернией  ее  живые
каштановые волосы и те утратили молодой блеск.
 Значит, конец... Из-за чего? Прусский  король,  поганый  пес,  зудил  о
долге  и  безумии.  Собственный  брат,  проклятый,  вероломный,   холодный
интриган, строил против нее козни.  Он  в  ней  больше  не  нуждался,  его
положение  при  герцоге  было  и  так  прочно;  он  считал   благоразумным
избавиться от нее заранее, чтобы не попасть в немилость вместе с ней.  Она
являлась вечной препоной, с ней  нужно  было  считаться  при  сношениях  с
императорским двором, ей нужны были деньги, уйма денег,  которые  проще  и
выгоднее не через нее, а прямо направлять в  собственную  казну.  Ох,  она
насквозь видела его, расчетливого блюдолиза. Тьфу, тьфу, тьфу. Но она  еще
ему покажет!  Пока  что  она  держится,  она  жива  пока  что,  герцог  не
заговорил, и в стране владычествует она, она, она. Однако все эти  причины
не могли быть вескими для герцога. Ей случалось устоять и не против  таких
бурь. Ее врагами были император, вся страна, народ, ландтаг и консистория,
и тем не менее она дышала и держалась. Ее брат! Прусский король! Разве это
причины? И она увидела, как надвигается на нее  истинная  причина,  липкой
тиной заволакивает ее мысли, она знала и не знала ее, билась  как  бабочка
на булавке, чтобы не дать  смутной  догадке  превратиться  в  уверенность.
Взглядом она искала зеркала,  избегала  его  и  все  беспомощней  поникала
грудой дряблой плоти в роскошных тканях.

 Челом своим младым
 Прекрасна ты, как Гера,
 В очах Зевес живет,
 В власах твоих Цитера, -

 так пел придворный поэт лет тридцать назад. Она  и  без  зеркала  знала
причину.
 Она застонала, согнулась, закрыв глаза, прижав руку к сердцу.  Воздуха!
Воздуха! Астма душила ее. Отдышавшись, она  выпрямилась  и  заметалась  по
дому, отдавала приказы, отменяла их, била  по  лицу  камеристку,  кричала,
рассылала гонцов во всех направлениях.
 Она еще существует.  Пусть  увидят,  что  она  еще  существует.  Он  не
заговорил.  Этому  она,  по  счастью,   помешала.   Она   обуздала   себя.
Нечеловеческих усилий стоила такая выдержка, но ей удалось себя  сдержать.
Пока что он не заговорил, да, да, и пока что им  придется  попридержать  в
утробе свое  гнусное  ликование,  пока  что  она  существует,  и  еще  как
существует! Это она им докажет.
 Среди  приближенных  герцога  у  нее  имелись   надежные   информаторы.
Эбергард-Людвиг все еще был в  Неслахе,  в  своем  охотничьем  замке.  Это
хорошо, даже очень хорошо!  Каждый  день  получала  она  подробный  отчет.
Каждый день скакал ее гонец из Неслаха в Вильдбад. Весь  распорядок  жизни
герцога был ей известен - и что он ел и пил и когда ложился  спать,  когда
охотился,  трапезничал,  гулял.  Он  допускал  к  себе  только  венгерскую
танцовщицу, да и то на полчаса в день.  Больше  он  никого  не  видел,  не
принимал никого из своих  советников.  Хорошо,  хорошо!  Должно  быть,  он
стыдился, что не произнес решающего слова, и уклонялся от новых  уговоров.
Правительственные  указы  все  накапл