посягательств Вюртембергского ландтага.
 Покидая Вену, герцог на глазах двора и народа был удостоен его  римским
величеством поцелуя в обе щеки.


 Когда Иозеф Зюсс узнал о смерти Эбергарда-Людвига, у  него  перехватило
дыхание, вся кровь прилила к сердцу, и  он  застыл  на  месте,  полуоткрыв
ярко-красный рот, подняв левую руку, точно обороняясь от чего-то. У  цели.
Он у цели. Совершенно неожиданно достиг он вершины. Он так жаждал этого  и
своим заносчивым видом силился  убедить  себя  и  людей,  будто  давно  уж
находится на вершине, но в душе его всегда терзали и раздирали сомнения. И
вот оно свершилось! Словно по наитию  из  сотни  тысяч  билетов  он  вынул
единственный выигрыш и теперь стоит  гордый,  уверовавший  в  свой  гений,
перед умным  Исааком  Ландауером,  который  прежде  покачивал  головой  и,
потирая зябкие руки, подсмеивался над его верой в захудалого принца.
 О, отныне он гордо и  властно  зашагает  вперед.  Сотни  блестящих  зал
откроются перед ним. В один миг взлетел он наверх. И  теперь,  как  равный
среди равных, будет сидеть за парадными столами с сильными мира сего;  те,
что недавно с презрением от  него  отмахивались,  будут  гнуть  перед  ним
спину, те, что заставляли его томиться в приемной, будут дожидаться у  его
дверей, пока он их впустит. И женщины, белоснежные, великолепные, знатные,
те, что милостиво принимали его любовь,  будут  подобострастно  предлагать
ему свое гордое тело. С лихвой вернет он теперь все полученные  пинки.  Он
будет восседать на  самой  вершине,  он  окружит  себя  ореолом  истинного
вельможи и покажет власть имущим, что еврей может держать голову в  десять
раз выше, чем они.
 Он продал свои дома в Гейдельберге и Маннгейме, выпустил составленную в
вызывающем тоне публикацию о том, что всякий, у кого в Пфальце есть к нему
какие-либо претензии, может их предъявить. Одновременно он негласно  через
посредников приобрел у обедневшей дворянской семьи дворец в Штутгарте,  на
Зеегассе, реставрировал и обставил его  со  сказочной  роскошью,  пополнил
свой  штат,  гардероб,  конюшню.  Сейчас  он  готовился  во  всем   блеске
торжественно выехать навстречу герцогу.
 Исаак Ландауер застал его за этими хлопотами. Невзрачный, неопрятный, в
неудобной, угловатой позе сидел в большом кресле могущественный  финансист
и потирал костлявые бескровные руки,  невыразимо  раздражая  Зюсса  своими
пейсами, лапсердаком, всем  своим  неряшливым  еврейским  обличием.  Зюссу
пришлось с досадой и разочарованием признать, что у старика не заметно  ни
зависти, ни восхищения.
 - Вам  повезло,  реб  Иозеф  Зюсс,  -  сказал  он,  благодушно  и  чуть
насмешливо покачивая головой. - А могло бы повернуться и плохо,  тогда  вы
потеряли бы все свои денежки на этом голоштаннике.
 - Теперь он, во всяком  случае,  не  голоштанник,  -  уязвленным  тоном
возразил Зюсс.
 - Вот это я  и  говорю,  -  с  готовностью  согласился  тот  и  добавил
по-дружески наставительно: - А на что вам этот блеск и  парад  и  вся  эта
возня? Послушайтесь старого дельца, это  невыгодно,  это  только  приносит
вред. Чего вы пыжитесь и стараетесь быть на виду? Нехорошо еврею  мозолить
всем глаза. Послушайтесь старого дельца, еврею  лучше  всего  держаться  в
тени. - Он засмеялся своим гортанным смешком: - Долговое  обязательство  в
шкатулке лучше, чем золотой галун на кафтане. -  И  добродушно,  с  мягкой
насмешкой он пощупал шитье на рукавах Зюсса,  меж  тем  как  тот  почти  с
отвращением старался стряхнуть его руку.
 "Вот такова эта молодежь, - думал Исаак Ландауер, уйдя от Зюсса. -  Они
скатываются все ниже и ниже, чуть не  до  уровня  гоев.  Они  хотят  шума,
блеска, расшитых кафтанов.  Они  ищут  себе  признания  у  других.  Тонкое
затаенное  торжество  в  лапсердаке,  при  пейсах,  непонятно   им,   этим
пошлякам".
 А Зюсс язвил про себя: "Вот уж трус! Вечно прятаться. На что же власть,
если не выставлять ее напоказ?  Глупые,  недостойные,  отжившие  свой  век
предрассудки. Только бы не обратить на себя внимание христиан.  Только  бы
укрыться в тень. А я хочу стоять на ярком свету и всем  прямо  смотреть  в
глаза".
 Он отправился во Франкфурт с великой пышностью, желая показаться матери
во всем блеске. Пожилая красавица - от нее он унаследовал очень белое лицо
и выпуклые крылатые глаза - жила в покое и довольстве, но  пустой  жизнью.
Ах, как полны были раньше ее дни! На  взмыленных  конях  носилась  актриса
Микаэла Зюсс по Германии, и весь ее путь был  усеян  мужчинами,  любовными
интригами, страстями, триумфами, огорчениями и бурями. Теперешнюю же  свою
жизнь она старалась  расцветить  чисто  внешними  впечатлениями,  раздувая
каждую мелочь, чтобы сохранить иллюзию деятельной суеты,  заполняла  время
уходом  за  своим  телом,  поддерживала  разнообразную  бурную  переписку,
вмешивалась в жизнь своих бесчисленных знакомых. Зюсс важничал и рисовался
перед ней, а она наслаждалась его блеском и млела, совсем  потерявшись  от
его шумливого и неумеренного хвастовства. А он  еще  пуще  чванился  перед
этой благодарной, восторженной слушательницей.
 Но цветистый фейерверк их речей прервал рабби Габриель. Зюсс только что
с похотливым самодовольством рассказывал о женщинах, которые  толпились  в
его покоях, а Микаэла жадно ловила его слова.  И  вот  широкое,  каменное,
угрюмое лицо старца как глыбой придавило все эти легкие  пестрые  видения.
Да, ему известно, что новый герцог  уже  покинул  Вену  и  скоро  прибудет
домой. Зюсс, конечно, направляется к нему. Он  говорил  с  такой  холодной
усталой насмешкой, что все достигнутое сразу стало пустым и  сомнительным.
Потом он мимоходом спросил, когда Зюсс приедет в Гирсау,  девочка  тоскует
по нем. Услышав, как Зюсс виляет и отлынивает,  он  больше  не  настаивал,
только три борозды резче обозначились на его лбу. Он  переводил  взгляд  с
матери на сына, с сына на мать. И скоро ушел. При нем Микаэла  металась  и
трепетала, как глупенькая птичка. Зюсс ни разу не видел ее  в  присутствии
рабби Габриеля.
 Сам он с трудом собрал  свою  разлетевшуюся  во  все  стороны  спесь  и
великую гордыню. Вяло и не вполне уверенно взлез  он  снова  на  ходули  и
попробовал робко посмеяться над стариком. Но мать  не  поддержала  его,  и
отбыл он далеко не столь лучезарным и самодовольным, как явился.
 Спешным порядком направился он в Регенсбург. Шумно  и  весело  встретил
его герцог. Багрово-красный под белым париком, обрушился на  него  грубыми
остротами Ремхинген; он ненавидел евреев, а этот был ему вдвойне  противен
своими сверхучтивыми, вкрадчивыми манерами. И старик  Турн  и  Таксис  был
крайне сдержан; он не простил еврею, что тот своей бледно-желтой  гостиной
в Монбижу затмил его бледно-желтый фрак.
 Зато весьма благосклонной, игривой  улыбкой  встретила  его  герцогиня.
Грациозный  стан  и  задорное  личико  красовались  над  широчайшей  синей
бархатной  робой,  в  складках  которой  совсем   затерялась   малюсенькая
комнатная  собачонка.  Мария-Августа  милостиво  протянула  еврею  пухлую,
холеную ручку  для  поцелуя,  жеманно  и  скромно,  как  требовал  этикет,
придерживая другой верхние складки робы. Ах,  какие  смутные  и  греховные
мысли вдохнул в нее  еврей  своим  поцелуем.  И  глаза  у  него  такие  же
красноречивые и выражают ту же самозабвенную покорность, что и  прежде.  И
притом он ни на волосок не отступает от моды.  Забавно  всегда  иметь  при
себе такого  еврея,  который  сто  очков  даст  вперед  самому  галантному
версальскому кавалеру, а свое злобное еврейское сердце, где, без сомнения,
копошится  лютая  и  ядовитая  нечисть,  искусно  скрывает   под   изящным
светло-коричневым кафтаном.
 Позже, когда они остались вдвоем, герцог  стал  расспрашивать  Зюсса  о
настроении в стране. Спрашивал он небрежно и  свысока,  но  Зюсс  мысленно
посмеялся над его наивными уловками, сразу почувствовав, что герцог далеко
не спокоен и придает большое значение его ответу. Он вмиг  сосредоточился,
настроился на деловой лад и призвал на помощь все свое  чутье.  Хитроумный
финансист сидел теперь настороженный,  нервы  у  него  были  натянуты  как
струны, он пустил в ход весь механизм расчетов  и  подсчетов.  Прежде  чем
говорить, быстро и точно разделил все "за" и "против", довел их до  полной
ясности, подсчитал, взвесил, прикинул и выведал у герцога больше, чем  тот
у него.
 Он понял, что именно хочется услышать герцогу: первое - что народ  ждет
его как избавителя от всех своих бед; далее, что он, герцог, -  величайший
из  германских  полководцев  и  вправе  требовать  от  страны,  чтобы  она
предоставила  ему  возможность  создать  внушительную  военную  мощь,   и,
наконец, что парламент - это шайка скаредных,  своекорыстных,  закоренелых
злодеев и  смутьянов.  Зюсс  так  ловко  повернул  свои  ответы,  что  они
полностью подтвердили эти предпосылки.
 Неожиданно герцог хлопнул его по плечу:
 - А ты с твоим магом все-таки не надул меня, чертов жид.
 Зюсс вздрогнул, ответил вяло, против обыкновения  принужденно,  как  бы
нехотя, что он тоже немало потратился на каббалистические  вычисления;  не
удивительно, что они оказались вескими и оправдали  себя.  Герцог  заметил
выжидательно и тоже неискренне, с напускной беспечностью:  но  ведь  рабби
предсказал плохой конец.  Если  вычисления  столь  вески,  зачем  же  Зюсс
связывает себя с ним, отдает ему  свои  деньги  и  услуги.  Зюсс  ответил,
немного помолчав: то, что рабби  считает  хорошим  или  дурным,  относится
совсем к другой сфере, и людям положительным,  как  его  светлость  и  он,
незачем ломать себе головы над подобными метафизическими тонкостями.
 Он внезапно замолчал, у него  перехватило  дыхание,  голова  склонилась
набок. Ему почудилось, будто из-за спины его  выглядывает  человек  с  его
собственным лицом, только совсем призрачный и туманный. Герцог тоже умолк.
Все окружающее потеряло для него свои  краски,  как-то  странно  поблек  и
еврей.  Ему  привиделось,   что   он   скользит   в   каком-то   странном,
фантастическом танце, перед ним, держа его за руку,  скользит  в  хороводе
тот зловещий маг, рабби Габриель, другую руку его держит Зюсс.
 Из мира видений его вырвал еврей. Перевел разговор  на  другое.  Герцог
вначале  с  презрением  и  горечью,  упомянул  о   своем   брате,   принце
Генрихе-Фридрихе, и о его сговоре  с  ландтагом.  За  эту  тему  схватился
теперь Зюсс, деликатно  посмеялся  над  кротким  безвольным  заговорщиком,
потом заговорил  о  его  возлюбленной,  о  тихом  темно-русом,  глупеньком
создании. Герцог слушал с интересом, насмешкой и злорадством. Черт побери!
Должно быть, для девчонки скромный Генрих - постная  еда,  вроде  пресного
жаркого без приправы. Он оглушительно захохотал,  в  его  глазах  зажглись
опасные  лукавые  огоньки.  Еврей,  наверно,  знает  девчонку,  пусть   же
расскажет о ней. Зюсс принялся  осторожно  описывать  ее,  как  знаток  по
косточкам   разобрал   дочку   мелкопоместного   дворянина,   ее   кроткую
тяжеловесную белокурую красоту, жаркую негу ее юности. Герцог ловил каждое
слово  с  жадным  мстительным  любопытством  и  был   явно   удовлетворен;
по-видимому, у него окончательно созрел какой-то план.
 -  Ты  знаток,  еврей,  -  смеялся  он.  -  Ты,  плут,  знаешь  толк  в
христианском мясе.
 Оставшись один, Зюсс усмехнулся глубокомысленно и победоносно  и  вновь
продумал свою линию поведения. Все ясно. Льстить герцогу во что бы  то  ни
стало, не боясь хватить через край. Добывать ему деньги, а с помощью денег
- женщин, солдат, славу. Больше, как можно больше.  Наживать  на  этом  не
чрезмерно, но развернуть дела в таком масштабе,  чтобы  разбогатеть,  даже
если  к  рукам  прилипнет  самая  малая  толика.  К  ландтагу   -   полное
пренебрежение. Ясно и твердо стать во враждебную к нему позицию.  Всячески
третировать его. Главная цель - деньги для герцогской казны.
 Он правильно подошел к Карлу-Александру. И мудро поступил, купив дворец
в  Штутгарте.  Покидая  Регенсбург  раньше  герцога,  он  был  уже  тайным
советником по финансовым делам при герцоге Вюртембергском. Вместе  с  этим
званием он, декретом герцогини, получил должность управляющего ее  личными
доходами.


 В Штутгарте - грандиозные приготовления к приему нового  государя.  Три
триумфальных  арки  с  гордыми   латинскими   изречениями   и   множеством
аллегорических фигур, бессчетные  флаги,  гирлянды.  Вдоль  улиц  -  толпы
людей, разрумяненных бодрящим  декабрьским  морозцем.  Разносчики  повсюду
продают оттиски знаменитой картины, на которой герцог  весьма  воинственно
под градом пуль, во главе семисот алебардщиков, штурмует крепость Белград.
Зюсс приказал  отпечатать  эту  картину  во  многих  тысячах  экземпляров,
герцогу и народу на радость, а себе в заслугу, и  вот  теперь  горожане  и
крестьяне дерутся  за  это  дешевое,  патриотически  умилительное  стенное
украшение. Весь город гудит от музыки, пушечной  пальбы,  кликов.  Наконец
показывается растянувшийся на две  мили  торжественный  поезд;  чиновники,
офицеры, солдаты, пешие и конные,  скороходы,  пажи.  Запряженная  восемью
парами лошадей парадная  карета  герцога.  Так  въехал  он  в  столицу  по
сверкающим от снега улицам, под  лучезарно-голубым  декабрьским  небом,  и
тысячи пестрых флагов развевались в живительном воздухе.
 С разинутыми ртами и  раскрытыми  ему  навстречу  сердцами,  любовались
штутгартцы  своим  импозантным  повелителем,  который  сидел   в   карете,
распахнув шубу  на  широкой,  увешанной  звездами  груди,  любовались  его
крупной головой и властным взором, а еще больше -  красавицей  герцогиней,
которая  грациозно  поднимала   из   белых   мехов   украшенную   диадемой
своеобразную  ящеричью  головку  и  с   томным   любопытством,   улыбаясь,
поглядывала  на  них.  Ах,  как  насмехалась  она  втайне   над   швабами,
восторженно приветствовавшими  ее,  ах,  сколько  комичного  нашла  она  в
представителе Тюбингенского университета, толстом,  смущенном  профессоре,
который потел и надрывался, с швабским акцентом  декламируя  превыспренние
стихи, сложенные в честь княжеской четы. Но серьезно и внимательно слушала
она, когда он говорил о народах, которые  герцог  призван  объединить  под
своим скипетром, когда он патетически восклицал, что имя  Карла-Александра
объемлет все сказанное о Карле Великом и о  других  Карлах,  все  то,  что
греки в Александре так высоко ставят, а божьи племена  в  Самсоне  славят,
чем обладал Геркулес, и под конец сравнил его с римским  Цезарем.  И  даже
тогда не выразила она иронии, когда  он  провозгласил  герцога  славным  в
веках, хотя бы за то, что, подобно принцу Итаки,  он  прилепился  душой  к
Ментору. Но мысленно  она  задала  себе  вопрос,  кто  же  этот  Ментор  -
маленький ли, осмотрительный тайный  советник  Фихтель,  любитель  черного
кофе, или по-лисьи хитрый и галантный щеголь - еврей?
 Тот как раз скромно и  подобострастно  стоял  где-то  позади,  в  углу,
смешавшись с челядью. Он счел благоразумным появиться в Штутгарте  тихо  и
без большой помпы; он поселился в своем роскошном доме и сначала почти  не
привлек к себе внимания.  У  его  камердинера,  спокойного,  флегматичного
Никласа Пфефле, нельзя было  выведать  ничего  путного,  кроме  того,  что
хозяин его - знатный господин из придворного штата герцога. Но мало-помалу
стало известно, что тайный советник по финансовым делам, хоть  по  виду  и
манерам ничем  не  отличается  от  всякого  другого  знатного  вельможи  -
попросту поганый, некрещеный еврей. Собственно говоря, евреям в герцогстве
жить не разрешалось. Потому и господа парламентарии весьма  косо  смотрели
на новоявленного советника и охотно выпроводили бы его за пределы  страны;
им только не  хотелось  по  такому  ничтожному  поводу  сразу  вступать  в
пререкания с новым герцогом. Народ с любопытством и недоверием  глазел  на
еврея. Однако, принимая во внимание запутанное  положение  государственных
финансов и происки евреев, управляющих гревеницким имуществом, пожалуй, не
следовало оспаривать у герцога право иметь собственного придворного еврея.
Кроме того, приходилось признать, что новый еврей вел себя пока что весьма
прилично и скромно; вот  и  тут  во  время  торжества  принесения  присяги
законному монарху он, несмотря на свое  важное  звание  и  пышный  мундир,
держался незаметно, в сторонке.
 Но спустя три дня, во время приема членов ландтага,  он  вел  себя  уже
по-иному.  Гордый,  холодный,  строгий  стоял  он  среди  министров  и   с
презрительным равнодушием  взирал  на  толпу  парламентской  черни.  Члены
кабинета, включая еврея, в пестрых  блестящих  мундирах  стояли  маленькой
кучкой, высокомерно обособленной от густой  темной  толпы  парламентариев.
Четырнадцать  прелатов  и  семьдесят  представителей   городов   и   цехов
насчитывал ландтаг. Очень немногие, и в том числе умный и хитрый Вейсензе,
а также умудренный горьким опытом законовед Вейт-Людвиг Нейфер,  держались
независимо. У остальных же лица были озабоченные, озадаченные и потные,  и
они, смущенно, но упрямо потупясь,  сносили  холодные  взгляды  горделивой
группы министров. Среди последних находились председатель совета  Форстнер
и двуличный льстивый Нейфер, которые еще при жизни  старого  герцога  были
сторонниками  Карла-Александра  и  помешали  сговору  ландтага  с  принцем
Генрихом-Фридрихом.   Тут   же   виднелся    длинный    крючковатый    нос
Андреаса-Генриха фон Шютца, в прошлом клеврета графини Гревениц, человека,
способного удержаться при любом правительстве. Ничего  хорошего  не  ждали
депутаты от этой троицы, ничего хорошего не ждали они и от еврея,  который
одним своим присутствием на  торжественном  приеме,  казалось,  бросал  им
вызов. А как заносчиво и кичливо держится этот выскочка!  Видит  бог,  это
кровная обида до стославному ландтагу. Ну,  ничего,  они  еще  научат  его
приличному обращению.
 Только  к  одному  из  министров  чувствовали  представители   сословий
доверие, и то, что герцог  назначил  его  в  кабинет,  примиряло  их  и  с
Нейфером и с евреем. Министр этот был Георг-Бернгард Бильфингер, философ и
физик. Карл-Александр узнал  этого  жизнерадостного  толстяка  с  открытым
мясистым энергичным лицом, когда пригласил его проверить расчеты и проекты
крепостей. И как ни велико было его недоверие ко всякой философии,  он  не
мог  противостоять  искушению  включить  в  свой  кабинет  не  юриста,   а
почтенного математика и строителя.
 Обе группы, маленькая,  составленная  из  министров,  и  большая  -  из
парламентариев, - стояли друг против друга как два враждующих зверя,  один
большой, неуклюжий, темный, беспомощный, другой - маленький, переливчатый,
красочный, подвижной, опасный. Но хотя,  казалось,  дистанция  была  резко
подчеркнута,  от  одной  группы  к  другой  уже  протянулись  нити  -   от
парламентария Нейфера к его брату, министру, от положительного, честного и
ревностного патриота -  председателя  ландтага  Штурма  к  положительному,
честному и ревностному патриоту, тайному советнику Бильфингеру, и даже  от
впечатлительного,  утонченного,  любопытствующего  дипломата  Вейсензе   к
диковинному, непонятному,  увертливому,  щеголеватому  новому  финансовому
советнику - еврею, иудейскому вельможе.
 Собравшиеся ждали. Ждали очень долго,  около  часа  сверх  назначенного
времени. Но все еще не слышно было ни торжественного марша, ни команды "на
караул" стоящим в  аванзале  гвардейцам,  и  двери  и  личные  апартаменты
герцога все еще были закрыты.
 Обливаясь потом в чрезмерно натопленном зале, ворча, угрюмо переступали
с ноги на ногу  представители  народа,  да  и  министры  начали  проявлять
беспокойство. Никто не ожидал, что герцог с первой же минуты проявит такую
небрежность к парламенту.  Что  это  -  злонамеренность?  Каприз?  Случай?
Забывчивость?
 Только один человек знал это. Еврей  стоял  улыбаясь.  Как  посвященный
смаковал    своеобразное    торжество,     подготовленное     для     се