мно. Свет горел в  комнате  с  каббалистическими  фигурами.
Значит, она там? По шпалернику нетрудно взобраться наверх. А  ну-ка,  надо
попробовать.
 Кряхтя, полез он в окно. Да, она сидит там, опустив руки, притихнув,  а
глаза большие, испуганные, растерянные.
 - Пст! - окликнул он ее вполголоса, лукаво ухмыляясь и подмигивая.
 Она вздрогнула,  увидела  красное,  одутловатое  лицо,  голубые,  жадно
выпученные глаза. Судорожно откинулась она назад и в ужасе  уставилась  на
сопящего человека. Он засмеялся.
 - Я тебя напугал? Глупенькая! Не бойся! - Он прыгнул в комнату и,  весь
потный, пыхтя, надвинулся на нее. - Что, ловко твой государь лазит в окна?
 Она едва успела отбежать  в  дальний  угол  и  вся  сжалась,  беззвучно
бормоча несвязные молитвы. Он бросился за ней следом,  ласково  уговаривая
ее, точно малолетнего ребенка; но от его зловещей  вкрадчивости  ей  стало
еще страшнее. Губы у нее побелели, глаза, точно оледеневшие озера, глядели
на него; и вдруг он нетерпеливо, грубо рванул ее к себе, осыпал  поцелуями
похолодевшее лицо, нащупал груди. Но она выскользнула у него  из-под  рук,
слабым,  беззвучным,  детским  голоском  стала  звать   дядю,   вырвалась,
бросилась к двери и помчалась вверх по лестнице. Лестница вела на крышу.
 Очутившись наверху, она жадно, судорожно вдохнула ночной воздух. Теплый
влажный ветер принял ее в  объятия,  помчал  вперед.  Она  прислушалась  -
позади все было тихо. Она распростерла руки, почувствовала себя свободной,
дядя помог ей, а влажный благодатный ветер развеял смрадное дыхание зверя.
Легкими шагами, точно порхая, приблизилась она к краю пологой  крыши.  Что
это -  голоса  из  лесу?  Глубокий,  бархатный,  ласкающий  голос  отца  и
скрипучий, сердитый и все же -  ах,  такой  отрадный  голос  дяди.  И  она
улыбнулась во тьму ночи.
 Тут по лестнице раздался топот, сопение,  приглушенные  проклятия.  Это
он, зверь. Но теперь у  нее  не  было  страха.  Оттуда,  из  лесу  неслась
колесница, запряженная воздушными конями,  вот  она  остановилась  у  края
крыши. Улыбаясь, скользящими шагами взошла в нее Ноэми.
 Карл-Александр, добравшись до верху,  не  увидел  ничего.  А  ведь  она
помчалась по лестнице вверх, и другого хода отсюда нет.  Вот  дьявольщина!
Уж не обернулась ли она  вон  той  ночной  птицей,  набравшись  у  старика
колдовской премудрости? И не она ли это плывет обрывком черного  облака  и
смеется над ним? Окаянная девчонка! Он стоял разочарованный и злой, резкий
порыв ветра откинул полы его мундира и слипшиеся от  пота  волосы.  Старый
осел, вот он кто! Внизу надо было ему завладеть этим  жидовским  отродьем,
этой кривлякой, швырнуть ее прямо на стол, невзирая ни на какие  ужимки  и
увертки. На то он и монарх. А теперь к черту пошла вся ночь, и правы будут
гирсауские приятели, если поднимут его на смех.
 Сердито поплелся он вниз. Нога у него болела, и устал он,  как  пес.  С
трудом,  осторожно,  выбрался  он  через  окно  из  дома.  И  тут  услышал
испуганный, трусливый, хриплый шепот камердинера.
 - Она лежит  в  цветах!  -  Он  подумал,  что  она  там  спряталась,  и
засмеялся.
 - Ах плутовка!
 Спотыкаясь,  поспешил  он  сквозь  неверную  ночную  полумглу   в   том
направлении, куда указывал Нейфер.
 Да, она лежала  там  среди  цветов.  Цветы  раскачивались  под  ветром,
взмахивали сотнями рук, она же лежала совсем неподвижно.
 - Как ты сюда улизнула, плутовка? - игриво окликнул  он  ее.  Не  слыша
ответа, он бережно взял ее руку, откинул ей голову,  торопливо,  испуганно
ощупал ее. Понял, что она мертва, и совсем растерялся.
 Клочья  облаков  мчались  по  небу.  Почти  не  давая  света,  кривился
медно-красный рог молодого месяца. Оробевший слуга держался в сторонке.  А
герцог Вюртембергский  стоял,  коленопреклоненный,  перед  трупом  молодой
еврейки, среди цветов, в глухой, беспомощной тоске,  жалкий  человечек,  в
ночи, на ветру.
 Что, собственно, произошло? Оступилась  она?  Или  умышленно  бросилась
вниз? Так или иначе, он был связан с умершей, был причиной ее смерти.
 Ба! Он побаловался малость. Кто мог думать, что девица  окажется  такой
недотрогой? С другими девицами ее возраста он еще не так расправлялся. И с
какими! С дочерьми знатнейших швабских фамилий! Чего же было  еврейке  так
церемониться и жеманиться? Бывает, что  дети  от  одного  недоброго  слова
бросаются в воду, накладывают на себя руки. Да, бывает. Из этого явствует,
что они не в своем уме и непригодны для жизни. А значит, на том,  кто  был
невольной причиной, вины нет.
 И все же от гнетущей, давящей тоски он отделаться не мог.  Еврей  укрыл
ее, далеко и надежно укрыл, а все же она лежит теперь немая,  окоченевшая,
и еврею при всей его хитрости не удалось  уберечь  ее.  Подует  бог  весть
откуда ветерок - и угас человек. Чудно это и очень сложно. Вот ведь сидела
она недавно на свету, и глаза у  нее  горели  жизнью,  а  теперь  лежит  в
темноте ночи, и никакой теплый ветер не помешает смертному холоду  сковать
ее.
 Кругом враждебной, полной тайны громадой чернел лес. Оттуда  доносились
голоса, пугающие и  насмешливые.  Человек,  окутанный  теплым  дуновением,
содрогнулся. Детские сказки  всплыли  в  памяти,  видениями  зачарованного
леса, наполненного отринутыми духами, повеяло на него, длинные  призрачные
руки тянулись к нему, теребили его за ворот, за волосы. И вот уж он  снова
скользит все в том же безмолвном, таинственном танце; впереди  маг  держит
его за правую руку,  Зюсс  -  позади  -  за  левую.  А  там,  изгибаясь  и
склоняясь, разве то не девушка скользит в хороводе? И он слышал  скрипучий
сердитый голос мага. Он  явственно  слышал  каждый  звук,  силился  понять
слова, но понять ничего не мог. Это мучало его.  И  все  вокруг  было  так
тускло, туманно, бесцветно.
 С гневным рычаньем вырвался он из сковавших его пут. Он устал, как пес,
он пойдет спать. Тут на ветру лежит покойница. Так что ж!  Мало  он  видел
покойников? Когда  он  командовал  в  атаку,  потом  повсюду  тоже  лежали
покойники, и он, в сущности, был тому причиной. Неленость и  заумная  чушь
так долго размышлять над этим.  С  какой  стати  больше  задумываться  над
мертвой еврейкой, чем над доблестными христианскими офицерами и солдатами,
которые тысячами умирали вокруг него и ради него? На то он и герцог.  Богу
так угодно, чтобы всюду, куда  бы  он  ни  ступил,  расцветала  жизнь  или
налетала смерть.
 Итак, он пойдет спать. А девушка? Оставить ее тут? Ей, правда,  никакой
ветер и дождь не могут повредить. Уйдет  он  сейчас,  и  кончено  с  этим,
finito [кончено (итал.)]. Завтра утром прислуга найдет  девушку,  известит
Зюсса. Тот голову себе сломает, почему и отчего она умерла. Но разнюхивать
вряд ли станет. Поостережется. Зароет потихоньку свою девочку и словом  не
обмолвится. А те, что здесь с ним, Вейсензе и прочие  item  [то  же  самое
(лат.)]. Кончено дело. Умерло, забыто, похоронено. Баста!
 Итак, он пойдет... Нет, не пойдет. Ему - бежать? Ну,  нет!  Это  значит
показать, что он боится еврея. Прислугу он сейчас разбудит, к Зюссу пошлет
верхового, дождется его здесь, скажет ему: славные истории  затеваешь  ты,
шельмец! Твою девчонку находят тут мертвой, на ветру. Не  запрячь  ты  ее,
хитрец, ханжа  этакий,  привези  ты  ее  в  Штутгарт,  никогда  бы  такого
камуфлета не получилось.
 Большим ударом будет  это  для  еврея,  тяжким  потрясением.  Окаянная,
жуткая, загадочная порода! То делает из тебя всеобщее посмешище,  вовлекая
в проклятую эслингенскую историю.  А  то  вдруг  у  него  оказывается  эта
странная девочка, не успел к ней притронуться, глядь - она  умерла.  И  не
мог бы он на этом деле поставить точку, даже если бы попросту ушел  сейчас
и вернулся в Штутгарт и никогда никому не заикнулся  о  происшедшем.  Лицо
этой девочки забыть труднее, чем тысячи мертвых,  искаженных,  изувеченных
солдатских лиц. Он представил себе лицо еврея, очень  белое,  с  маленьким
пунцовым  ртом,  с  крылатыми  выпуклыми  глазами.  Оно  было   таким   же
матово-белым, как  и  лицо  девочки.  Как  он,  подлец,  с  самого  начала
подбирался к нему, проник ему в душу своим окаянным,  восточным,  рабским,
собачьим взглядом.  Правду  сказать,  тогда  из  него  почти  нечего  было
извлечь. Захудалый принц,  которому  даже  парламент  отказал  в  грошовой
субсидии, невеликие капиталы и барыши можно было из него выжать. А если  в
результате все обернулось иначе и Зюсс с лихвой вознаградил себя  за  свое
доверие, то на пользу ему это предприятие не пошло. Если ему так дорог был
какой-то еврей Иезекииль, насколько же  дороже  ему  собственное,  бережно
взлелеянное дитя. А теперь оно лежит на земле пищей для  червей,  мертвое,
лежит на ветру.
 Избавиться!   Избавиться   от   еврея.   Он   устранит    его.    Пусть
беспрепятственно  возьмет  с  собой  весь  свой  капитал,  и   золото,   и
драгоценные камни, и дарственные, и все, что выжал из  страны.  Он  пошлет
ему в придачу пышный презент. Только пусть убирается! Пусть уезжает!
 Нет, лучше пусть  останется.  А  не  то  подумают,  что  ему,  герцогу,
неприятно, тягостно видеть его. Нет, он не устранит его.
 Но теперь довольно! Все это можно обдумать потом. А теперь  провалиться
ему на этом месте, если он  не  пойдет  спать.  Он  направился  к  дверям,
постучал громко и резко.  Указал  открывшему  дверь  заспанному,  угрюмому
слуге на труп, без всяких объяснений прошел  мимо  оцепеневшего  от  ужаса
старика. Вслед ему  донесся  звериный  вой  старого  слуги,  вопль,  визг,
выкрики обезумевшей служанки. Карл-Александр, ни на что не глядя, прошел в
дом, гневно насупился в ответ на робкие возражения Нейфера, который боялся
ночевать в  заколдованном  доме  рядом  с  покойницей.  Как  был,  одетый,
бросился на тахту. Спал мертвецким сном, храпя и посапывая.


 Когда он проснулся, в комнату глядел ясный  день.  Он  чувствовал  себя
разбитым, неопрятным. Примостившись в углу, дремал Нейфер.  Карл-Александр
потянулся. Ух, надо поскорей убраться из этого жуткого дома,  вернуться  в
Гирсау, в уютные покои Вейсензе, искупаться,  хорошо  подкрепиться.  Потом
подождать еврея,  похлопать  его  по  плечу,  сказать  несколько  княжески
милостивых слов утешения. И тем вопрос об этой охотничьей  прогулке  будет
исчерпан; обидно только, что кончилась она не так приятно,  как  началась.
Он затопотал так громко, что Нейфер подскочил со сна. И пока тот одевался,
Карл-Александр прошел в кабинет. Там лежала покойница, окна были завешены,
горели  высокие  светильники,   каббалистическое   изображение   небесного
человека тоже было завешено. А у изголовья девушки стоял  рабби  Габриель.
Блекло-серые глаза над приплюснутым носом не поднялись на  герцога.  Рабби
ничего не стал спрашивать, выведывать. Скрипучим, сердитым голосом  сказал
только:
 - Уходите, господин герцог!
 И герцог в смущении ушел. В  нем  не  было  гнева,  одно  лишь  великое
смятение и тоска, он покинул дом, не замечая, как  праздничны  и  радостны
цветы при  свете  дня,  не  разговаривая  с  Нейфером,  который  торопливо
следовал за ним в жажде услышать  звук  человеческого  голоса,  он  быстро
шагал по лесу и  до  самой  проезжей  дороги,  где  дожидался  экипаж,  не
проронил ни слова.
 Рабби Габриель возвратился ночью, никем не извещенный. Он, по-видимому,
не очень поразился, лишь сдвинулись густые брови, и три  отвесные  борозды
еще глубже врезались в широкий невысокий лоб. Он  произнес  благословение,
которое полагается произносить при виде  умершего:  "Слава  тебе,  Иегова,
господь бог наш, судья праведный". Он уложил девушку,  скрестил  на  груди
окоченевшие руки, согнул указательный, средний и  безымянный  пальцы  так,
чтобы они образовали букву Шин, зачинающую священнейшее имя божие, Шаддаи.
Он  завесил  окна,  возжег  светильники,  завесил  изображение   небесного
человека. Полил воды через плечо, вступив в комнату покойницы, полил  воды
в головах и в ногах девушки. Ибо вода отгоняет  демонов,  коих  привлекает
смерть. Лишь Самаил, дух зла, ангел смерти, не  страшится  воды.  И  рабби
Габриель остался наедине с покойницей и с Самаилом, духом зла.
 Меж колен склонил он голову, обратившись к земле, прочитал три гимна  -
гимн великого посвящения, гимн вознесения на третье  небо,  гимн  воинства
мертвых. И душа девушки была тут, и дух зла не мог похитить ее. Ах,  рабби
Габриель знал, что она еще тут, не может она прямо воспарить в вышний мир,
ибо не выполнено еще  ее  назначение  в  мире  низшем,  потому-то  дитя  и
призывало его. Он же был далеко, и она умерла, прежде чем он пришел к  ней
на помощь.
 Маленьким, ничтожным комочком  сжался  полный  старик  в  комнате,  где
властвовал Самаил,  дух  зла,  и  витала  трепетная  душа  девушки.  И  он
заговорил с ней своим скрипучим, неблагозвучным голосом; но сказать ей  он
не мог ничего, ибо она перешагнула уже за порог третьего мира, и  удержать
ее он не мог, как бы она ни жаждала этого.
 И, почувствовав, что ее уносит все дальше и что дух зла  заслоняет  ее,
он напутствовал ускользающую тень теми словами писания, которые так любила
она: "Как была ты сладостна мне, Ноэми, дочь моя! Возлюбленная! Прекрасная
моя! Лилия долины! Роза Сарона!" Тут ощутил он последний трепетный привет.
Но Самаил был сильнее его и уносил ее все дальше. Тогда  пал  он  на  лицо
свое, никогда не был он так отягощен плотью, как сейчас, и пролежал долгие
часы, обессиленный горем. А светильники горели, и  пальцы  покойницы  были
сложены знаком Шин; но никакой знак  не  имел  уже  власти,  комната  была
пуста, и он остался без опоры, в душераздирающей скорби, один с  Самаилом,
духом зла.


 Герцог полунамеками, с недомолвками, рассказал Вейсензе о  происшедшем.
Верховой к Зюссу  был  давно  в  пути.  Карл-Александр  в  ожидании  еврея
проявлял шумную веселость, много ел, пил, сквернословил, охотился.
 Вейсензе понял одно - девочка умерла. В присутствии герцога ему удалось
соблюсти учтивость и выдержку. Наедине  он  сломился  окончательно.  Еврей
взял верх. Еврей победил снова. Девочка умерла. Она  не  была  осквернена,
оплевана,  сломлена,  она  просто  умерла;  отлетела  и  непорочной  тенью
сладостно улыбалась с высот, и еврей не был смешным, приниженным,  грязным
сводником, как он, еврей был почти трагичен, он был мученик, его сокровище
не потускнело, оно осталось незамаранным; когда нечистая рука  протянулась
за ним, оно растворилось в ясном горнем воздухе. Теперь уже неоткуда  быть
щекочущему любопытству, теперь его совсем не тянет заглянуть в лицо еврею.
Поникнув, сгорбившись, сидел он  в  кресле,  весь  опустошенный,  и  почти
бессознательно,  непрерывно  бормотал  про   себя:   "Nenikekas,   Iudaie!
Nenikekas, Iudaie!" (*46) [Ты победил, иудей! (греч.)]
 Зюсс между тем мчался в Гирсау. Когда он получил сообщение, что  герцог
в Гирсау и приказывает ему, не мешкая ни минуты, ехать  туда,  у  него  от
испуга похолодело внутри. Для него сомнений не было - над девочкой нависла
угроза или с ней уже стряслась беда.
 Но в Гирсау, у Вейсензе, ему сказали, что герцог выехал на  прогулку  в
лес,  и  не  угодно  ли  ему  побеседовать  с   господином   председателем
консистории. Но Зюсс не стал дожидаться медлившего в беспомощном  смятении
Вейсензе и поспешил дальше, в лес. Пешеходная тропинка, деревянный  забор,
купы деревьев. Цветочные клумбы. Белый дом. Ни слуг. Ни герцога. Ни рабби.
Словно  влекомый  какой-то  силой,  без  малейших  колебаний,  сомнений  и
остановок, прямым путем направился он в обширный кабинет. Завешенные окна.
Высокие светильники. Покойница -  руки  сложены  на  груди,  указательный,
средний, безымянный пальцы согнуты знаком Шин. Зюсс упал навзничь.  Долгие
часы пролежал без сознания.
 Рабби  стоял  перед  ним,  когда  он  раскрыл   глаза.   Рабби   увидел
состарившегося, поседевшего человека. Гибкая упругая  спина  сгорбилась  и
согнулась, гладкие белые щеки опали и обросли, некрасивыми, тусклыми стали
каштановые волосы. Рабби еще раньше набальзамировал покойницу.  Теперь  он
ходил по комнате, возжигая новые свечи, лил воду, отгоняющую демонов.
 После долгого как вечность молчания Зюсс спросил:
 - Она умерла из-за герцога?
 - Она умерла из-за тебя, - сказал рабби Габриель.
 - Если бы я удалился с ней, - спросил  Зюсс,  -  давно  бы  удалился  в
глушь, на покой, она бы не умерла?
 - Она умерла из-за тебя, - сказал рабби Габриель.
 - Можно говорить с мертвыми? - спросил Зюсс.
 Рабби Габриель содрогнулся. Потом сказал:
 - В книге о воинстве мертвых говорится: "Устремите мысль к умершему,  и
он явится вам. Умолите его в душе своей, и он придет, удержите его,  и  он
пребудет. Если вы помышляете о нем с любовью или ненавистью - он чувствует
это. Чем сильнее любовь, чем сильнее ненависть - тем сильнее он  чувствует
это. На каждом празднике, которым  вы  чтите  умершего,  присутствует  он,
вокруг каждого  изображения,  которым  вы  запечатлеваете  его,  реет  он,
внемлет каждому слову, которое раздается о нем".
 - Могу я говорить с ней? - спросил Зюсс.
 Еще сильнее содрогнулся рабби Габриель. Потом сказал:
 - Будь чист, и она пребудет в покое. Если вольешься ты  в  третий  мир,
вместе с тобой и она погрузится в волны третьего мира.
 Тогда Зюсс умолк. Он ничего не ел,  ничего  не  пил.  Спустилась  ночь,
занялся день, он не шевелился.
 Рабби сказал:
 - Герцог хочет видеть тебя.
 Зюсс не отвечал. Вошел Карл-Александр. Отпрянул  назад.  Он  еле  узнал
Зюсса. Этот человек, с темной, грязной щетиной вокруг рта и  на  щеках,  с
некрасивыми,   тусклыми   волосами,   с    ввалившимися,    покрасневшими,
неподвижными,  слезящимися  глазами,  -  это  ли   Зюсс,   его   еврей   и
финанцдиректор,  блистательный  кавалер,  сладострастный  идеал  множества
женщин?
 Хриплым,  осипшим  голосом,  то  и  дело  откашливаясь   и   запинаясь,
Карл-Александр сказал:
 - Надо быть мужчиной, Зюсс! Нельзя зарываться  в  свое  горе!  Я  видел
девочку. Я знаю, какова она была. Мне понятно, чего стоит потерять ее.  Но
вспомни, сколько тебе еще осталось в жизни. Тебе осталась милость и любовь
твоего герцога. Пусть они послужат тебе утешением.
 С  тихим,  равнодушным,  как  бы  замороженным  смирением   некрасивый,
неряшливый человек ответил:
 - Да, господин герцог.
 Карлу-Александру  стало  не  по  себе  от  этой  тихой  покорности.  Он
предпочел бы, чтобы Зюсс высказал свою обиду, а он сам, герцог, вспылил бы
слегка, и потом бы все уладилось. Такой монашеский тон был ему  совсем  не
по нутру. Как выразился Шютц,  это  пахло  хедером  и  кладбищем.  Смутным
напоминанием о скрипучем голосе мага, о том, чего он не сказал, повеяло на
него. Довольно недомолвок, он будет действовать  напрямик.  С  грубоватой,
по-своему сердечной прямотой он сказал:
 - Глупо, что это приключилось как раз при мне. Как произошло несчастье,
не докопается никогда и никто, будь он еврей, христианин  и  даже  маг.  Я
нашел ее, когда она лежала мертвая среди цветов. Ты, конечно, заподозришь,
что я виновник этого прискорбного  случая.  Но,  по  моему  разумению,  ты
пойдешь по фальшивому следу.
 Так как Зюсс молчал, он добавил:
 - Я искренне огорчен, еврей,  поверь  мне.  Не  следует  почитать  меня
распутником, который coute que coute  [чего  бы  то  ни  стоило  (франц.)]
добивается своего. Понятно, я немного приволокнулся за ней. Но  предугадай
я это, духу моего бы тут не было. Даже руки бы  не  велел  ей  поцеловать.
Parole d'honneur! [честное слово (франц.)]  Ну,  в  самом  деле,  кто  мог
думать, что девочка совсем не понимает шуток.
 С тем же тихим, замороженным смирением Зюсс сказал:
 - Да, ваша светлость, кто мог так думать.
 Карл-Александр растерянно умолк. Затем,  собравшись  с  мыслями,  начал
вновь:
 - На мой взгляд, я ничем не проштрафился перед тобой. Если ж да,  прошу
у тебя по всей форме прощения. Мне не хочется, чтобы между нами что-нибудь
встало. Не затаи против меня зла! Служи мне так же верно, как доселе!  Дай
мне руку!
 И Зюсс вложил свою руку, которая