денежные недохватки.
 В   Вюрцбурге,   за   трапезой,   где   присутствовал   и   князь-аббат
Эйнзидельнский, он откровенно пожаловался обоим друзьям на свое стесненное
положение. Безденежье, наглые кредиторы, вечная канитель. За  столом  было
много съедено и порядком выпито, князья церкви вышли освежиться,  а  принц
даже расстегнул мундир.
 У епископа было правило никогда  не  давать  ответа  сразу.  Он  обещал
подумать.
 Когда принц удалился, прелаты остались  в  парке  и,  сидя  в  тенистом
уголке, смотрели на город и виноградники. Принцу надо, разумеется, помочь;
ничего не стоит помочь ему. Пожалуй, можно помочь ему  и  в  то  же  время
послужить правому делу. Они переглянулись с улыбкой, мысли  их  совпадали.
Они часто водили принца  в  Венеции,  в  Вене  и  теперь  в  Вюрцбурге  на
католическую   мессу   и   радовались   его   наивным   восторгам    перед
торжественностью службы со всем ее великолепием и волнами ладана. Конечно,
он - захудалый отпрыск побочной княжеской ветви, слишком  многое  отделяет
его от престола. Не бог весть какая находка! Однако если  один  из  членов
исконно протестантской династии Вюртембергов будет приведен в лоно римской
церкви, генерал ордена зачтет этот успех, не переоценивая его.
 Понятно, нельзя, чтобы такое дело было шито белыми нитками. Нет, тонко,
по всем правилам искусства. Так,  словно  иначе  и  быть  не  могло.  Отцы
церкви, люди опытные, столковались полунамеками. Путь  очень  прост,  сами
обстоятельства  подсказывают  его.   Прежде   всего,   надо   посоветовать
Карлу-Александру пойти по евангелическим инстанциям: скажем, обратиться  к
кузену его, герцогу, - тот под башмаком у графини; затем к ландтагу -  там
сидят трусы и скряги; на всякий случай можно нажать,  чтобы  они  отказали
наверняка. При дворе князя-епископа имеется один господин, тайный советник
Фихтель (*17), дока в швабских делах, он уж, конечно, все уладит. Когда же
после этого принц окажется в тисках, без гроша и затаит наивную  злобу  на
евангелическую  скаредность,  тогда  надо  будет  откуда-нибудь   выкопать
принцессу-католичку, например регенсбургскую  богатую  наследницу  Турн  и
Таксиса,  и  церковь  встретит  новообращенного  золотом,  славословием  и
воскурениями.
 С достоинством и  благожелательством,  небрежными  полунамеками  сплели
свою интригу прелаты: сидя в  тенистом  уголке  парка,  смакуя  мороженое,
смотрели они на прекрасный город и осиянные солнцем виноградники.
 Итак, князь-епископ ссудил Карла-Александра небольшой суммой, и  принц,
чтобы выкрутиться года на  два  -  на  три,  обратился  к  Вюртембергскому
ландтагу с просьбой увеличить ему апанаж или по крайней  мере  выдать  под
него приличный аванс. Прошение было толково и обстоятельно написано тайным
советником Фихтелем, а потому принц считал, что  успех  обеспечен.  И  вот
теперь он пребывал в Вильдбаде с твердыми видами на получение денег и  был
в отличном расположении духа. В окна к нему глядел холмистый  ландшафт,  с
уютными лесными порослями. Ванна и массаж  хромой  ноги  приятно  освежили
его, после грязи и  неряшества  сербских  и  венгерских  деревень  городок
казался ему вдвойне аккуратненьким и опрятным,  и  он  предвкушал  веселое
времяпрепровождение.
 Пока он благодушествовал, глядя в  окно,  а  Нейфер  брил  его,  явился
гайдук от принцессы Курляндской с любезным приглашением на костюмированный
бал в стиле сельского праздника, который принцесса  устраивала  завтра.  У
Карла-Александра не было  соответствующего  костюма,  Нейфер  обратился  к
хозяину, тот указал на гоф-и-кригсфактора Иозефа Зюсса Оппенгеймера, - это
человек, который наверняка выведет из любого затруднения. Оппенгеймер? Что
гоффактор еврей, было принцу безразлично, как ни кривился его  камердинер.
Но  Оппенгеймерами  прозывались  и  венские  банкиры,  которые  так  плохо
обошлись с ним. Однако проворный хозяин  успел  тем  временем  побывать  у
Зюсса и  вернулся  с  вполне  подходящим  к  случаю  костюмом  венгерского
крестьянина, который Нейферу не трудно будет пригнать  по  фигуре  принца.
Карл-Александр послал Зюссу через  Нейфера  дукат,  которым  тот,  в  свою
очередь, отблагодарил Нейфера. Принц не знал,  избить  ли  ему  еврея  или
посмеяться. Так как он был хорошо настроен, то решил посмеяться.
 На празднестве он был  окружен  всеобщим  любопытством  и  восхищением.
Принцесса,   наряженная   хозяйкой   фермы,   казалась   ему   моложе    и
соблазнительнее, чем можно было ожидать от  этой  перезрелой  дамы,  а  ее
расположение и благосклонность к высокому гостю далеко выходили за пределы
вольностей, допустимых на костюмированном балу.
 Принц еще ни разу не видел маскарада в сельском вкусе - эта блажь  лишь
с полгода назад вошла в моду при дрезденском дворе, - но ему были по нраву
и деревенские наряды, и простецкая  развязность  мнимых  поселян,  и  весь
грубоватый тон этого праздника. Он радостно упивался  почтением  мужчин  и
задорными авансами женщин. Потом было устроено шествие парами, и  какой-то
тюбингенский профессор и поэт, одетый  точильщиком,  приветствовал  каждую
пару  скабрезными  стишками,  игривую  непристойность  которых   встречали
веселыми криками и гоготом. Даже чванливый  саксонский  министр  с  кислой
улыбкой  принял  предназначавшийся  ему  ком  грязи;  один  молодой   лорд
Сэффольк, в богатом наряде римлянина, вскипел было, но  его  урезонили.  В
паре с принцем  была  хозяйка,  курляндская  принцесса.  Принца  виршеплет
приветствовал на серьезный лад и под восторженные клики гостей назвал  его
вюртембергским Александром, швабским Скандербегом, германским Ахиллом.
 Карл-Александр заметил, что всех гостей попотчевали  эпиграммой,  кроме
одного. То был моложавый, на редкость статный господин,  как  и  некоторые
другие - в полумаске. Он был одет флорентийским садовником, должно быть по
уговору со своей дамой, дочерью посла Генеральных штатов, чья  широкополая
шляпа с лентами вполне соответствовала его костюму. Он, видимо,  не  очень
удивился,  что  его  не  включили  в  шествие  пар  мимо   виршеплета,   с
достоинством принял такое явное неуважение и, скромно укрывшись в  оконной
нише, наблюдал за происходящим. Принц осведомился, кто этот господин.  Это
еврей, франкфуртский фактор. Иозеф Зюсс Оппенгеймер, - презрительно пожали
и ответ плечами.
 Ах, так это тот, что живет с ним в одной гостинице и одолжил ему  такой
удачный костюм, - словом, тот, с дукатом. Принц выпил и  был  настроен  на
благодушный лад. Пожалуй, следует сказать еврею несколько слов, вон как он
скромно  стоит  совсем  один.  Может  быть,   удастся   раздразнить   его,
позабавиться на его счет.  Принц  направляется  к  Зюссу,  взгляды  гостей
следуют за ним.
 - Известно еврею, что я чуть было не прибил его за проделку с дукатом?
 Зюсс тотчас снимает маску,  кланяется,  улыбается,  смотрит  на  принца
снизу вверх с какой-то льстивой наглостью.
 - Мне бы тогда довелось попасть в неплохую компанию. Насколько я  знаю,
великий визирь падишаха тоже получил трепку от  вашего  высочества,  равно
как и маршал Франции.
 Принц разражается хохотом:
 - Смотри-ка, еврей остер на язык,  как  будто  обучался  острословию  в
Версале.
 Дама в флорентийском наряде протискивается ближе, подхватывает:
 - Он и в самом деле был в Версале, ваше высочество.
 - Да, я знаком с маршалом, который получил трепку, - добавляет Зюсс  со
скромной кичливостью. -  Он  говорит  о  вашем  высочестве  с  глубочайшим
респектом. Я знаком также с друзьями вашего высочества, со славным принцем
Савойским.
 -  Еврей  не  из  рода   венских   Оппенгеймеров?   -   заинтересовался
Карл-Александр.
 - Я прихожусь им троюродным братом, - отвечал Зюсс. -  Но  я  не  люблю
своих венских родичей, они не умеют по-настоящему чтить высокопоставленных
особ. Они только и заняты своими подсчетами.
 - Еврей мне по душе, - принц хлопнул Зюсса  по  плечу  и,  кивнув  ему,
повернулся к гостям, кольцом обступившим их,  -  он  был  на  голову  выше
большинства.
 Карл-Александр  пил,  танцевал,  говорил  дамам  плоские   комплименты.
Позднее он очутился у игорного стола,  шумнее,  чем  принято,  воспринимая
выигрыш  и  проигрыш.  Банк  держал  молодой  лорд   Сэффольк,   чопорный,
изысканно-вежливый, молчаливый, сдержанный в движениях.  Принц  выигрывал,
все крутом были в проигрыше. Под конец он один остался понтировать  против
англичанина. Он горячился,  в  голове  стоял  туман.  Разом,  в  несколько
приемов проиграл всю наличность. Очнувшись, рассмеялся несколько натянуто.
Столпившиеся вокруг зрители затаили дыхание.  Все  ждали,  что  англичанин
предложит играть в кредит. Но тот, учтивый, корректный, молча сидел  перед
разгоряченным, растерянным принцем. Выжидал. Внезапно  над  плечом  принца
склонился Зюсс и почтительно-вкрадчиво шепнул: не угодно ли его высочеству
оказать ему великую честь. Принц взял деньги, выиграл.
 Перед уходом он сказал еврею, что дал  распоряжение  Нейферу  допустить
его к утреннему приему.
 Зюсс склонился, глубоко переведя дух, и облобызал руку принца.


 Исаак Ландауер  вместе  с  Зюссом  улаживал  дела  графини.  Проникшись
уважением и сочувствием к графине за ее неутомимость и упорство в борьбе с
герцогом,   он   всячески   изощрялся,   чтобы   возможно   хитроумнее   и
успешнее-произвести ликвидацию.
 Ловким расчетом, вселившим в Зюсса почтительное изумление, он умудрился
вовлечь в  эту  грандиозную  кредитную  операцию  самых  ярых  противников
графини, так что как раз ее враги оказались  денежно  заинтересованными  в
сохранении графских поместий. Зюсс хоть и восторгался коммерческим  гением
Исаака Ландауера, однако избегал часто встречаться с ним. Он  считал,  что
старик компрометирует его  в  глазах  принца.  Тот  громогласно  высмеивал
лапсердак и пейсы и при случае даже спросил Зюсса, не прислать  ли  к  его
другу Нейфера расчесать парик. А  Ландауер,  в  свою  очередь,  усмехаясь,
качал головой:
 - Вы же такой деловой человек, реб Иозеф  Зюсс.  Зачем  же  вы  теряете
время и деньги на голоштанника, который не стоит и двух тысяч талеров?
 На это Зюсс затруднился бы ответить. Спору  нет,  принц  для  него  был
образцом    аристократизма.    Безусловная     уверенность     в     себе,
шумливо-повелительная  повадка  при   неизменном   добродушии,   княжеская
пышность при скудости средств  импонировали  ему.  Но  это,  по  существу,
ничего не объясняет.  Многие  другие  тоже  нравились,  импонировали  ему,
однако из-за этого он не стал бы ухлопывать деньги на  такого  ненадежного
клиента. То, что влекло его к принцу, было иного порядка, глубже. Зюсс  не
был игроком по натуре. Но в  нем  жила  уверенность,  что  счастье  -  это
прирожденное качество. Кто не наделен даром тайного знания, кому не дано в
мгновенном  озарении  непреложно,  неоспоримо   осознать,   что   такое-то
предприятие, такой-то случай,  такой-то  человек  принесет  счастье,  тому
лучше вовсе отказаться от дел и бросить надежду на всякий успех в жизни. И
непреложное чутье влекло его к Карлу-Александру. Принц был  его  кораблем.
Пускай корабль сейчас без снастей, пусть он убог и непривлекателен, пускай
мудрые финансисты, вроде Исаака Ландауера, воротят  от  него  нос,  -  он,
Зюсс, знал, что корабль этот предназначен  ему,  и  безоговорочно  доверял
невзрачному судну самого себя и все свое имущество.
 Карл-Александр обходился с ним дружелюбнее, чем другие  власть  имущие,
но случалось, в зависимости от настроения, грубо потешался над  ним.  Зюсс
не пропускал ни одного утреннего приема. Однажды, когда Нейфер впустил его
запросто, какая-то девушка  испуганно  нырнула  под  одеяло.  Фельдмаршал,
которого чернокожий окатывал ушатами воды, смеясь и фыркая крикнул,  чтобы
она не стеснялась обрезанного, и  из-под  перинки  выглянуло  смущенное  и
сияющее личико юной служанки, с которой Зюсс тоже спал не раз.
 Зюсс принимал знаки дружелюбия герцога как подарки и не обижался на его
выпады. Если принц, назначив ему прийти днем, передавал через Нейфера, что
нынче ему не по  нутру  иудейская  вонь,  он  являлся  вечером  с  той  же
улыбчивой, заискивающей услужливостью. Еще ни один  человек  на  свете  не
привлекал его до такой степени, как Карл-Александр, он  с  сосредоточенным
вниманием изучал малейший  его  жест,  дружелюбие  его  почитал  для  себя
счастьем, за грубость испытывал уважение; словом, все, что  бы  ни  сделал
принц, лишь крепче привязывало к нему еврея.
 Между тем возвратился Никлас Пфефле с сообщением,  что  рабби  Габриель
приедет.
 Графини уже не было в Вильдбаде, для своих дел Зюсс больше не  нуждался
в каббалисте, деловые связи  с  графиней,  участие  в  предприятии  Исаака
Ландауера установилось и  без  того.  Зюсс  в  данную  минуту  был  вполне
счастлив и даже не помнил истинного повода,  ради  которого  вызвал  рабби
Габриеля, однако твердо знал, что  в  письме  указал  лишь  один  повод  -
настоятельную  потребность  заглянуть  ему  в  глаза,   послушать   слова,
произносимые его устами. Он представлялся себе благородным и  великодушным
оттого, что решился коснуться заповедного, и старался начисто забыть,  что
в действительности вызывал загадочного, зловещего старца совсем для другой
цели.
 Но  когда  рабби  Габриель  очутился  перед  ним,  его   блистательный,
изысканно-увертливый апломб сразу же непонятным образом  исчез.  Он  успел
только подумать: что за старомодный у него вид! Но подумал это уже  как-то
вскользь, неуверенно. Его заполонило жуткое, гнетущее чувство, от которого
нельзя было укрыться в присутствии рабби Габриеля, как от воздуха, которым
дышишь.
 - Ты вызвал меня ради девочки? - прозвучал скрипучий, сердитый голос.
 Зюсс хотел ответить резкостью, возмутиться, он заготовил много  бойких,
красивых фраз, но безысходная печаль, струившаяся  из  блекло-серых  глаз,
опутала его, точно тенетами.
 - А может быть, не ради девочки? - И хотя голос звучал уже устало и без
настойчивости, он резал как укор, и Зюсс, при всей  своей  гордой  осанке,
при всей роскоши наряда, казался необычайно маленьким и приниженным  перед
приземистым, невзрачным стариком, которого можно было принять за  крупного
чиновника или бюргера.
 А ведь обычно он умел говорить так уверенно и внушительно. Ах, до  чего
же проворно слетали у него с губ слова и атаковали собеседника,  отыскивая
малейший пробел, малейшее слабое место. Почему же теперь его слова  падали
так вяло и неуверенно, что он умолк, не закончив фразы? Разумеется, он  не
отрицает, что обещал взять дитя к себе. Но сейчас это не годится.  Ни  для
него, ни для девочки. У него бессчетное множество дел,  ни  минуты  покоя,
беспрерывная суетня. А у рабби Габриеля за Ноэми совсем другой присмотр, и
хотя он сам, Зюсс, очень высоко ставит образование  и  духовное  развитие,
для девочки менее важны светские  правила,  чем  те  познания,  в  которых
дядюшка куда сильнее, нежели он.
 Он подбирал эти аргументы поспешно, лихорадочно и  беспомощно.  Наконец
умолк. Увидел перед собой блекло-серые глаза,  небольшой  нос  на  широком
бескровном лице, тяжело нависающий лоб, который прорезали над  переносицей
три борозды,  резкие,  глубокие,  короткие,  и  увидел,  что  борозды  эти
образуют священную букву Шин, зачинающую имя божие - Шаддаи.
 Рабби Габриель не  счел  нужным  отвечать  на  его  доводы.  Он  только
медленно  поднял  на  него  застывший,  вещий  взор  блекло-серых  глаз  и
промолчал.
 И во время этого молчания внезапно и мучительно вскрылось заповедное  и
обнажило тот год,  тот  чудесный  и  непостижимый  отрезок  жизни,  год  в
голландском городке, который  Зюсс  нарочито,  но  с  затаенной  гордостью
скрывал от себя и от всего света, как помеху, как нечто в  высшей  степени
неподходящее. Он увидал  бледное,  замкнутое  лицо  женщины,  самозабвенно
любящее и все же несказанно чуждое, он увидел трогательное, покорное тело,
он  увидел  покойницу,  которая  угасла,  едва  загоревшись,  как   только
затеплился новый огонек. Он увидел дитя и самого себя в блаженном и все же
мучительно  гнетущем  смятении.  Он  увидел  дядю,   вот   этого   самого,
загадочного и зловещего, который возник внезапно, как будто так и надо, и,
как будто так и надо, исчез во мраке вместе с  ребенком,  лишь  изредка  с
промежутками в несколько лет появляясь вновь.
 - Девочке уже минуло четырнадцать лет, - сказал наконец рабби Габриель.
- Она знает  отца  с  моих  слов.  Нехорошо,  чтобы  действительность  так
расходилась с моими словами. Я уподобляюсь языческому пророку  Валааму,  -
продолжал каббалист с неодобрительной усмешкой, - мне надлежало бы-клясть,
говоря ей о тебе, а я благословляю. Я привезу ее сюда, чтобы  она  увидала
тебя, - заключил он.
 Испуг пронзил Зюсса до глубины души. Дитя! Вот перед ним сидит  человек
и говорит ему как ни в чем не бывало: "Я переверну вверх дном твою  жизнь.
Я втолкну в самую гущу твоей жизни, полной блеска, суеты  и  женщин,  твое
дитя, дочь Ноэми. Я нарушу строй  твоей  жизни,  я  вскрою  заповедное.  Я
разрушу строй твоей души".
 - Я еще побуду здесь,  чтобы  приглядеться  к  тебе  вблизи,  -  сказал
каббалист. - А когда я привезу ее, и куда и как привезу, -  я  скажу  тебе
потом.
 Рабби  Габриель  ушел,  оставив  Зюсса  в  бессильном  бешенстве.  Даже
мальчишкой он никому не позволял, чтобы его так распекали  и  оставляли  в
дураках. Но он еще выскажет все старику, -  он  найдет  нужные  слова,  он
сорвет гнев на этом старом колдуне в потертом допотопном кафтане.
 Однако в тайниках души он знал, что и  в  следующий  раз  будет  сидеть
перед ним так же тихо и смиренно.


 В замке Фрейденталь перед графиней  стояла  ее  мать,  огромная  жирная
туша, которой даже двигаться было  трудно.  Древняя  старуха  с  землистым
крестьянским лицом и белыми как снег  волосами,  жестким  алчным  взглядом
надзирала за замком и угодьями, притесняя челядь  и  крестьян  и  загребая
деньги, размеренно, алчно, ненасытно.
 Дав себе волю, графиня бесновалась и стонала:
 - Конец, мать, всему конец! Прогнали. Удалили от двора. В Штутгарте  на
глазах у всего света он лобызает старую, тощую гусыню. Он хочет прижить  с
ней ребенка. Прогнали. Через тридцать лет  прогнали,  как  шлюху,  которая
больше не годна для постели.
 - Прижми его, дочка,  -  сдавленно-сиплым  басом  крикнула  старуха.  -
Высоси из него все соки. Он платил, пока пылал, пусть платит больше, когда
охладел. Прижми его! Выкачай из него все до последнего геллера.
 - И Фридрих приложил к этому руку! - кипела графиня.  Фридрих-Вильгельм
был ее брат. - Задай ему, мать! Проучи его! Согни его! Прибей!
 - Я его вызову, я послушаю, что он скажет,  я  его  проучу,  -  обещала
старуха. - Но это не так важно, - заключила она и застыла  на  месте,  вся
расплывшаяся от жира, огромная, точно азиатский  идол,  а  землистое  лицо
лоснилось под белыми как снег волосами. - Ты прислала фуры с  добром.  Это
хорошо, дочка. Шли побольше. Шли за границу. Иметь - в этом все.  Владеть.
Деньги иметь, добро иметь. Вот что важнее всего.
 Графиня ждала, терзалась. Исаак Ландауер явился, отчитался,  представил
бумаги. Все денежные дела сошли блестяще,  без  заминки.  Она  спросила  о
каббалисте. Да, он как раз находится на пути  в  Вильдбад.  Диктовать  ему
нелегко. Ее  превосходительству  надо  набраться  терпения,  недели  через
две-три он доставит колдуна в Фрейденталь.
 Едва старик уехал, как пришло известие  о  встрече  герцогской  четы  в
Тейнахе.  Обставлено  все  было  пышно  и  торжественно,  совсем  как  при
бракосочетании.
 Затрапезная  Элизабета-Шарлотта  сшила  себе  и   своим   фрейлинам   -
кунсткамера  огородных  пугал,  язвила  графиня  -  богатые  наряды.  Были
приглашены  посланники  иностранных   дворов,   заслужившие   расположение
герцогини, так же как малый совет парламента и весь кабинет министров.  Ее
брат, брат графини, увертливый, ехидный  гад  произнес  тост  за  парадным
обедом. Придворный оркестр играл:

 Враг изгнан; от напасти