у, кляли, желали, боязливо, но храбрясь
перед другими, пробовали  оружие.  И  ночь  была  исполнена  настороженной
готовности.
 Между тем в Людвигсбургском дворце зажгли все свечи. Перед отъездом  за
границу герцог давал придворный бал в честь чрезвычайного посла императора
графа   Пальфи   и    вюрцбургских    советников.    Общество    собралось
немногочисленное, приглашены  были  исключительно  лица,  осведомленные  о
предстоящем государственном перевороте. Очень много военных, среди них оба
Редера - генерал и майор. Ухмыляясь,  пригласил  Карл-Александр  шумливого
узколобого вояку в Людвигсбург; конная национальная  гвардия  нынче  ночью
обойдется без командира. Не  откликаясь  на  шутку  -  он  очень  серьезно
относился к своим обязанностям, - выпучив глаза и застыв  с  поднятой  под
козырек уродливой, затянутой  в  перчатку  лапой,  майор  поблагодарил  за
лестное   приглашение.   Высовывая   из   гигантских   допотопных   брыжей
сизо-багровое костлявое лицо с ястребиным носом,  дон  Бартелеми  Панкорбо
озирал залу; одряхлевший Вейсензе держался  все  время  поближе  к  Зюссу,
умные глаза его щурились, он принюхивался, он чуял адский  пламень,  бурю,
катастрофу. Сам Зюсс был блистателен, как в лучшие свои времена, выпуклые,
крылатые глаза его поспевали всюду, он был галантен, остер, горделив,  его
уверенное,   победоносное   настроение    шло    вразрез    с    тревожной
неуравновешенностью Карла-Александра. Минутами в  глаза  Зюсса  погружался
темный звериный взор мамелюка, который ранее, склонясь в  низком  поклоне,
молча выслушал его краткие, данные шепотом распоряжения, и  теперь  взгляд
одного подтверждал торжествующее ожидание другого.
 Поздним вечером  в  Штутгарте  должны  были  начаться  аресты  главарей
конституционной партии, и одновременно в пределы  герцогства  должны  были
вступить вюрцбургские и  баварские  вспомогательные  войска.  До  прибытия
курьера  с  известием  о  благополучном  выполнении   этой   части   плана
Карл-Александр думал пробыть  с  гостями,  а  затем,  успокоившись,  пойти
спать. Он отдал приказ,  чтобы  в  опочивальне  его  ждала  новая  певица,
мадемуазель Тереза, бойкая особа с огненными глазами и горячим  телом.  За
последние два года он приучился перед первым свиданием с новой  любовницей
прибегать к возбуждающим средствам, он непременно  желал  поразить  каждую
новую  любовницу  своей  необычайной  мужской  доблестью;  сегодня,  после
прощальной ночи с Марией-Августой, он велел чернокожему увеличить дозу.
 А курьера с радостной вестью все не было да не было. Тревожное ожидание
герцога дрожью отзывалось в гостях, трепетало по всему залу. Снаружи  буря
бушевала с прежней силой, дождь, временами с  градом,  барабанил  в  окна;
запах дыма от неисправных труб так и не удалось  выветрить.  Как  ни  ярко
горели мириады свечей, как ни гремела музыка,  как  ни  усердно  разливали
отменные вина из самых старых бочек, как ни  сияли  параднейшие  наряды  и
нарочито праздничные улыбки, но, кроме лихорадочной, судорожной веселости,
ничего не получалось.
 Карл-Александр в кругу гостей громогласно задавал милостивые вопросы  и
тут же, не дослушав ответа, оборвав  на  полуслове,  задумывался.  Мамелюк
неслышно приблизился, доложил,  что  мадемуазель  Тереза  уже  в  будуаре.
Герцог бесцеремонно заявил:
 - Ничего, девка подождет, - и сел с Зюссом  за  игорный  стол.  Мамелюк
принес ему в серебряном кубке возбуждающий напиток и застыл  перед  ним  в
смиренной позе.
 - Крепко ты его заварил? - спросил Карл-Александр.
 - Да, ваша  светлость,  -  хрипловатым,  бесстрастным  голосом  отвечал
мамелюк.
 Карл-Александр залпом проглотил питье. Продолжал играть. Много выиграл.
Но  оставался  безучастным,  отсутствующим.  Распахнув  парадный   зеленый
мундир, то опираясь рукой на обтянутое желтыми рейтузами колено, то теребя
золотую цепочку, он делал большие паузы между взяткой и ходом.
 - Что это курьер не едет? - волновался он.
 - Буря, бездорожье, - успокаивал Зюсс.
 Чернокожий приблизился  вновь  своими  неслышными  скользящими  шагами.
Доложил, что девица дожидается.
 - Пускай пока разденется! - рявкнул герцог. - Не могу же  я  с  чертями
притащить сюда курьера.
 Кружок почтительных зрителей  сопровождал  игру  несколько  натянутыми,
принужденными остротами. Герцог побил карту противника, снова сгреб  кучку
дукатов.
 - Придется тебе вернуть сегодня часть того, что  ты  у  меня  награбил,
еврей, - смеялся он.
 - Сегодня мне это доставит особое удовольствие, - отвечал Зюсс.
 Неблагозвучный голос майора Редера прорычал:
 - Еще бы, лицом к лицу с противником, еврею не так-то легко его надуть!
Издалека, бумажками да уловками, не глядя человеку в глаза, орудовать куда
удобнее.
 Следующую партию  Зюсс  проиграл  снова.  Увидев  в  кружке  придворных
архитектора Ретти, герцог заметил ему:
 - Если мне и  дальше  так  будет  везти,  можно,  пожалуй,  перестроить
галерею, как ты проектировал.
 Архитектор громко и подобострастно захохотал.
 - А камня-то еврей  все  равно  не  отдаст,  -  неожиданно  заявил  дон
Бартелеми Панкорбо своим глухим замогильным  голосом.  Все  с  вожделением
уставились  на  солитер,  украшавший  палец   финанцдиректора,   и   точно
зачарованные смотрели, как сверкает и переливается  всеми  цветами  радуги
изумительный камень.
 Снова за спиной герцога очутился мамелюк, доложил:
 - Прибыли.
 Карл-Александр с притворной  небрежностью  швырнул  карты,  подвинул  к
Зюссу внушительную кучку выигранных денег:
 - Получай, еврей! Галерею перестроим потом. А это я дарю тебе.
 Зюсс, почти добродушно иронизируя, думал: "Вот как! Даром он ничего  не
принимает. Платит мне, и даже с  процентами,  полагая,  что  я  помог  ему
достигнуть цели. А потом упрячет меня в каземат и  заберет  обратно  плату
вместе с процентами". Он поглядел на герцога в упор, и тот, подчиняясь его
настойчивому взгляду, сказал небрежно:
 - Можешь сопровождать меня.
 Чернокожий   впереди,   затем,   хромая,   отдуваясь,   весь   красный,
Карл-Александр,  позади  упругой  походкой,  матово-бледный,   окрыленный,
помолодевший Зюсс.
 Сперва по аванзалам,  сквозь  шеренги  почтительно  склоненных  лакеев,
дальше пустынными  коридорами,  по  которым  проносилось  лишь  порывистое
дыхание бури, в противоположное крыло дворца, где были расположены  личные
апартаменты герцога. Рабочий  кабинет,  маленький  будуар,  опочивальня  с
ожидающей женщиной. Мамелюк распахнул дверь рабочего кабинета. Не  курьер,
которого ждал Карл-Александр, находился  там,  а  четверо  незнакомых  ему
мужчин. Двое из них - старые, седовласые, тощие,  длинные,  как  очиненные
гусиные перья, двое других  -  коренастые,  с  грубоватой,  простонародной
повадкой. Все четверо молча поклонились, младшие тяжеловесно  и  неуклюже,
старшие суетливо по многу раз кряду, и мерцающие на сквозном  ветру  свечи
то бросали на них причудливые блики, то погружали их во тьму.
 Разъяренный, обманутый в своих ожиданиях,  герцог  заорал  на  мамелюка
срывающимся от бешенства голосом:
 - Спятил ты, что ли? Пускаешь ко мне  ночью,  да  еще  нынешней  ночью,
какой-то сброд? -  Пинком  отшвырнул  его  в  угол.  -  Где  курьер?  Куда
запропастился курьер? - ревел он.
 - Мы вовсе не сброд, - не спеша, враждебно вымолвил один из  мужчин.  -
Мы представители ландтага.
 Карл-Александр ринулся  на  него,  схватил  грубияна  за  дюжие  плечи,
принялся трясти:
 - Напасть на меня собрались? Убить исподтишка! Предатели! Убийцы!
 Он так кричал и бушевал, что певица, голой поджидавшая его  в  соседней
комнате, крестясь, забилась под одеяло.
 - А теперь вам крышка, - ревел не помня себя  герцог.  -  Заживо  сгною
вас,  сволочи,  смутьяны!  Изменники!  Псы!  Вместе  с   вашими   погаными
собратьями из малого совета в самые крепкие казематы запрячу вас!
 - Вы заблуждаетесь, господин герцог, - произнес тут  вежливо,  негромко
один из стариков. - Вы глубоко  заблуждаетесь,  -  повторил  он,  кланяясь
много раз кряду. - С  милостивейшего  дозволения  вашей  светлости,  нынче
ночью  никто  не  будет  арестован  в  Штутгарте.  И  войска  баварские  и
вюрцбургские перейдут границу в очень небольшом количестве; из тех же, что
явились с паролем: "Attempto!" - половина, с милостивого дозволения  вашей
светлости, - наши евангелические братья. И хотя господин  Редер  находится
тут, отряд городской конной гвардии и без  командира  пребывает  в  боевой
готовности и отстоит город во что бы то ни стало.
 Сам Зюсс не мог бы деловитее, точнее  и  короче  сообщить  о  полном  и
окончательном провале переворота, чем щуплый, тощий парламентарий, который
весьма учтиво, с бесконечными расшаркиваниями и  просьбами  о  "милостивом
дозволении" продолжал излагать подробности. Но заключить свою речь ему  не
удалось: герцог выслушал  только  первые  фразы;  потом  с  ним  произошла
страшная перемена. Рука, все еще державшая за плечо коренастого депутата с
простонародным обличьем, мало-помалу  ослабела,  лицо  налилось  кровью  и
перекосилось, из груди вырывался странный, мучительный, звериный хрип, рот
беспомощно ловил воздух, и вдруг, судорожно содрогнувшись,  Карл-Александр
грузно рухнул на землю. Четверо бюргеров, увидев это зрелище,  испугались,
что вину возложат на них: дворец полон врагов, мамелюк ввел  их  сюда  без
доклада, подозрительным таинственным образом, через какую-то заднюю дверь;
и вот теперь, боясь, что их изобьют или даже, чего доброго, прикончат, они
пустились бежать и  были  рады-радешеньки,  когда  отыскали  свою  карету,
стоящую поодаль под дождем и  ветром,  и,  дрожа  от  холода  и  волнения,
благополучно тронулись в обратный путь.
 Карл-Александр лежал между тем на полу, с ним остались  только  Зюсс  и
чернокожий. На мощной, волосатой груди одежда была разорвана. Из  соседней
комнаты, испуганно сжавшись, прислушивалась голая девушка к его  страшному
звериному хрипу. С неимоверным усилием водил он  по  комнате  стекленеющим
взглядом, в котором был написан полный дикой, необузданной ярости вопрос.
 - Да, господин герцог, - ответил Зюсс на этот немой вопрос. Еврей и сам
не знал, хотелось ли  ему,  чтобы  герцог  принял  весть  о  предательском
провале переворота именно так или  как-нибудь  иначе.  Не  задумывался  он
также, усталость  ли  от  празднества  и  возбуждающее  снадобье  частично
повинны в катастрофе, или он один, своей волей привел  к  ней.  Словно  по
наитию он так все подготовил, а потом,  когда  события  развернулись,  так
ловко их направил, что лихорадочно возбужденный герцог, вместо  ожидаемого
вестника радости, натолкнулся на зловещих глашатаев бед. Он не сомневался,
что поразит врага в самое сердце, навеки парализует и сокрушит его разум и
волю. Физической гибели он хоть и не  желал  заранее,  но  и  не  возражал
против нее.
 Напрягши все силы, усадил он  грузное  тело  в  кресло  и  обратился  к
чернокожему:
 - Ступай, приведи патера Каспара. - Неохотно  удалился  Отман,  оставив
еврея наедине с умирающим.
 Леденея, слушала из соседней комнаты певица, как негромкий, до  предела
напряженный,  добела  раскаленный  внутренним  жаром  голос  обращался   к
затихшему герцогу; слов она не могла разобрать,  ее  ужасало  звучавшее  в
этом страстном шепоте жестокое, насыщенное ненавистью торжество.
 А говорил еврей вот что:
 - Герцог! Грубый, бездарный герцог! Глупый, тупоголовый Карл-Александр!
Как тебе, верно, хочется заткнуть сейчас уши, а? Хочется уйти и не слушать
меня? Хочется молиться, принимать от духовника елей утешения  и  отпущения
грехов? Но этим я тебя не порадую. Я не  дам  тебе  умереть,  пока  ты  не
выслушаешь меня. Заводи глаза,  надсаживай  хрипом  грудь:  все  равно  ты
должен выслушать меня. Я говорю совсем тихо, я не повышаю голоса, но  слух
твой и твоя грубая бессовестная  душа  наполнены  моими  словами.  И  тебе
придется сидеть смирно и не умирать и слушать меня.
 Да, дитя умерло иначе. Ты мчался  за  ней  с  гиканьем  и  ревом,  твое
окаянное, смердящее дыхание обдавало ее;  но  ей  дано  было  улыбаться  и
парить, и тысячи благих ангелов протягивали ей навстречу руки. И ты  стоял
перед покойницей, как растерянное тупое животное, и раз я не плюнул тебе в
лицо, ты решил, что все улажено и забыто. Слушай, Карл-Александр,  слушай,
глупый, тупоголовый герцог, я не вцепился тогда в твое похотливое лицо,  я
не был так прост, потому что я хотел сперва обработать тебя, сделать  тебя
похожим не только на человека, - на государя. Что ж  ты  не  кидаешься  на
меня, не сопишь и не фыркаешь? Нет, ты лежишь  смирно,  жалкой,  уродливой
тушей, достойной осмеяния в собственных и в чужих глазах.  Знаешь  ли  ты,
злосчастный глупец, что твой великий замысел подняться до швабского  Louis
Quatorze, твои цезаристские грезы внушены мною.  Ты  был  всю  жизнь  лишь
ничтожным самодуром, герцогом по счастливой случайности, а я вертел тобой,
как марионеткой. Да, да, смотри на меня, выпучив глаза! Я тебе  не  закрою
их, пока не доскажу до конца. Знай же, все самое дурное, что было во  мне,
каплю за каплей внедрил я в тебя, семена зла и порока посеял в твоей душе.
А мог бы сделать так, чтобы ты перед целым  светом  обнял  меня  и  назвал
братом; мне стоило  для  этого  лишь  показать  тебе  бумаги,  из  которых
явствует, что я - сын Гейерсдорфа, да, сын христианина, барона и  маршала.
Но я счел христианскую кровь худшим своим наследием,  этим  худшим  оделил
тебя, заставил плясать под мою дудку и откормил тебя на убой.
 Он оставил умирающего в покое, задумался; потом начал снова,  по-иному,
мягче:
 - Да, меня влекло к тебе, я мог бы  стать  тебе  другом.  Но  ты,  едва
почуяв это, сопротивлялся и ворчал, и лишь дурное воспринял ты от  меня  и
взрастил и  взлелеял  его.  Эх  ты,  великий  государь  и  герой.  Эх  ты,
германский Louis Quatorze! Эх ты, злосчастный фанфарон и глупец!
 Взволнованные, торопливые голоса за дверью, в  коридоре.  Вошли  доктор
Венделин и камердинер Нейфер; за ними патер  Каспар,  духовник;  его  едва
удалось  сыскать,  он  сидел  в  кондитерской  с  невзрачным,   мудролицым
вюрцбургским тайным советником Фихтелем, который, не  поддаваясь  всеобщей
тревоге и заранее смакуя торжество нынешней ночи, благодушно попивал  свой
излюбленный  кофе.  Теперь  все   и   вся   ринулись   сюда,   беспомощно,
бессмысленно, лихорадочно суетясь вокруг изуродованного  агонией  герцога,
расспрашивая Зюсса, который бегло и поверхностно рассказал о случившемся и
вскоре, воспользовавшись возней вокруг умирающего, незаметно  удалился.  В
соседнем   покое   одевалась   певица.   Негромкий,    жаркий,    жалящий,
торжествующий, полный ненависти голос все еще звучал у нее в ушах, приводя
ее в содрогание; бледная, вся дрожа, она кое-как натянула платье и, широко
раскрыв  от  ужаса  глаза,  съежившись,  побежала,  преследуемая  зловещим
голосом, по коридорам, вздохнула с облегчением, когда очутилась у ворот на
порывистом ветру, а дворец остался позади.
 Доктор Венделин Брейер собрался пустить герцогу  кровь.  Но  не  успел.
Мамелюк, воротившийся вместе со всеми, неслышно приблизился к  человеку  в
кресле;  внимательно,  с  жестокой   невозмутимостью   оглядел   судорожно
стиснутые  руки,  отекшее  почерневшее  лицо,  высунутый  язык,  открытые,
застывшие, выкатившиеся глаза.  Затем  низким  своим  хрипловатым  голосом
произнес так неожиданно, что все вздрогнули - многие никогда не слыхали от
него ни звука: "Он скончался". Доктору  Венделину  Брейеру  осталось  лишь
констатировать то же самое.
 Пока врач, выдавливая слова из  недр  груди,  глухо  бормотал  какие-то
туманные  объяснения:  внезапный  резкий  spasmus   diaphragmatis   [спазм
диафрагмы (лат.)], удушье,  stagnatio  sanguinis  plenaria  [застой  крови
вследствие  ее  излишка  (лат.)],  а  чернокожий  безмолвно  и  насмешливо
созерцал растерянного медика, выбивающегося из сил, чтобы  сохранить  свой
апломб, - шепотом понеслось по коридорам, облетело передние, прозвучало  в
бальной  зале  из  уст  церемониймейстера:  "Герцог   скончался".   Музыка
оборвалась.  Невыразимый  парализующий  испуг,  побелевшие,   перекошенные
физиономии. Полная сумятица, бестолковая беготня, у всех одна мысль -  как
бы стушеваться. Среди венских, баварских и  вюрцбургских  гостей  -  явное
замешательство  и  стремление  показать   свою   непричастность.   Офицеры
топтались, точно большие, глупые, злобные хищные звери, попавшие в капкан.
Этот роковой случай, именно в такую минуту, мог каждому стоить  не  только
чинов и состояния, но и жизни.  Даже  тайный  советник  Фихтель  вышел  из
равновесия; десятилетиями носил он маску перед самим собой и целым  миром;
теперь же лицо  у  него  разом  сделалось  простонародно-грубым,  злобным,
сварливым, он непотребно выругался вполголоса. Только через  десять  минут
он  настолько  овладел  собой,  что  мог  размышлять  здраво  и  спокойно.
Завещание, написанное по его наущению покойным герцогом,  теперь  вряд  ли
чему-нибудь поможет; значит, остается один  выход  -  поскорее  остановить
пущенный  в  ход  механизм  заговора,  замести  следы,  ведущие  сюда   из
Вюрцбурга, и с достоинством, без ущерба  для  своей  репутации,  выйти  из
игры.
 Тем временем Зюсс укрылся в далеком, уединенном  покое.  Его  ничто  не
трогало, прибой всеобщего возбуждения не  достигал  сюда.  Буря  несколько
стихла. Еврей ничего не видел, не слышал, не замечал.  Окружающее  исчезло
для него. Он ждал.  Вот  теперь,  сейчас,  дитя  будет  здесь,  овеет  его
сладостным дуновением, сладостно вольется в  него,  сделает  его  невесомо
легким. Он сидел, не шевелясь, с блаженной, глуповатой улыбкой, и ждал.  А
ее все не было. Ничего  не  было.  С  каждым  ускользающим  мгновением  он
чувствовал себя все холоднее, тяжелее, опустошеннее. И вдруг понял  -  она
не придет никогда. Ему представился герцог - почерневшее искаженное  лицо,
высунувшийся язык, выкаченные глаза. Он ощутил гадливость.  Испугался.  Он
не понимал уже, что же тут могло заполнить, окрылить  его.  Во  имя  всего
святого, какое отношение  имело  к  этому  дитя?  Дитя  было  белоснежным,
умиротворяющим, точно  лунное  сияние.  А  его  счеты  с  герцогом  -  это
дымно-красное бурлящее море с запахом серы. В  каких  сумасбродных  мечтах
пригрезилось ему, будто, переплыв это море, он увидит дитя?  Задыхаясь  от
страха, искал он внутренней связи между событиями, сам  не  понимал  себя.
Его последний  разговор  с  Карлом-Александром  был  ведь  спазматическим,
мало-помалу затихающим содроганием, как совокупление с женщиной,  а  вовсе
не окрыленным парением. А теперь он придавлен тоской, полон гадливости,  и
дитя от него дальше, чем когда-нибудь.
 Влажным холодом обдало его. Точно обороняясь, как в ознобе,  передернул
он плечами. Из-за спины его выглядывало лицо. Его собственное лицо.
 Он встряхнулся, поднялся. Буря снова разыгралась,  он  плотнее  прикрыл
окно. Чей-то голос звучал в ветре, в комнате, у него в  ушах,  некрасивый,
скорбный голос, голос дяди. Звучал он негромко, но заполнял  всю  комнату,
весь дворец, весь мир был полон этим голосом. И тут  ему  стало  ясно:  он
избрал ложный путь. Все, что он думал, делал, предпринимал,  его  счеты  с
герцогом, искусно возведенное здание мести и торжества - все было ложью  и
заблуждением.
 Но странно - это сознание не разочаровало и не раздосадовало его.  Нет,
все к лучшему. Вновь привиделось ему, что он скользит в той же  бесшумной,
призрачной кадрили, рабби Габриель держит его правую руку, герцог - левую.
Они изгибаются, склоняются в причудливых  фигурах.  Но  сегодня  туманное,
бесцветное видение не было тягостным. Ибо танцующие  вдруг  разжали  руки,
поглядели друг на друга и разошлись.
 Беспредельная усталость овладела им. Никогда в жизни не был он так,  до
самого дна, опустошен телесной слабостью и усталостью. То же, должно быть,
ощущаешь, сидя в теплой ванне, когда жизнь вместе с кровью медленно уходит
из вскрытых вен. Что-то в нем таяло,  размягча