ся через весь листок.  А  отец  его
сидит в телеге смертников, с позором изгнанный из  Тевтонского  рыцарского
ордена, лишенный чинов и отличий,  и  везет  его  гейльброннский  палач  с
подручными.
 Видел  он  и  другие  гравюры,  картинки  и  листки.   Но   те   меньше
запечатлелись у него в памяти. Он помнит довольно ясно, как  на  одной  из
них кто-то переламывает шпагу.  Это,  надо  полагать,  тот  момент,  когда
фельдмаршалу перед полком, носящим его имя,  читают  смертный  приговор  и
замену казни изгнанием. Как подлый изменник  осужден  он  на  изгнание  из
Австрии и Швабии. Палач срывает висящую  у  него  на  боку  шпагу,  трижды
ударяет ею по лицу приговоренного и ломает ее. А затем  громко  стенающего
изгнанника в лодке перевозят через Неккар.
 Дальнейшее известно только но слухам. Говорят, что он бежал к капуцинам
в Неккарсульм и умер капуцином в Гильдесгейме. Мать,  конечно,  знает  все
точнее. Во всяком случае, теперь  уже  позор  снят  с  его  имени.  Теперь
известно, что  приговор  был  продиктован  завистью  и  несправедливостью.
Гейдерсдорф-солдат слывет героем, Гейдерсдорф-монах - мучеником.
 Вот  каков,  следовательно,  его  отец.  Беспокойное  имя,  беспокойная
судьба. По неверной звезде его отца каббалист, должно быть,  узнал  многое
из того, что сулит рок ему самому. Что ни говори, а тут во всем, вплоть до
мелочей, тянутся таинственные нити. Отец его - капуцин, а он  участвует  в
католическом проекте Карла-Александра.  Отец  его  -  солдат,  значит,  он
неспроста таинственными узами связан с герцогом-солдатом.
 Ну, довольно мечтаний! Надо действовать. Что дальше? Что будет  дальше?
Как ему теперь поступить?
 Взять документы. Пойти к герцогу, потребовать, чтобы  его  христианское
происхождение было узаконено. Может быть, самому поехать  в  Вену.  Теперь
ему  легко  добиться  дворянства  и  вполне  официально  получить   звание
обер-гофмейстера, а также председателя кабинета министров.  Все  это  так.
Хорошо, а потом? Разве сам он изменится потом?  Ну  да,  ему  будет  легче
вмешиваться   в   осуществление   католического   проекта.   Князь-епископ
Вюрцбургский не станет больше таиться от  него,  наглецы  офицеры  рта  не
посмеют разинуть. К фактической власти присоединится соответствующий сан и
почет. Хорошо, ну а потом?
 Разве он потом будет значить больше, чем  сейчас?  Нет,  меньше.  Таких
государственных деятелей, каким он станет тогда,  в  империи  наберется  с
полсотни. Тот ореол исключительности, неповторимости,  необычайности,  что
окружает его теперь, улетучится. Теперь он министр-еврей.  Это  не  шутка.
Над  этим  смеются,  издеваются,  прикрывая  смехом   удивление   и   даже
восхищение. Когда аристократ становится министром, чему  тут  дивиться?  А
вот  еврей,  который  одиноко  взбирается  на  самый  верх,  -  это  будет
позначительней, чем целая свора аристократов. И  этим  пренебречь?  Зачем?
Для чего? В конце концов он ведь давно мог креститься. И, пожалуй,  достиг
бы  большего,  чем  достигнет  теперь,   заявив   о   своем   христианском
происхождении. Быть христианином - значит быть  одним  из  многих.  Но  на
шестьсот христиан  приходится  один  еврей.  Быть  евреем  -  значит  быть
презираемым, преследуемым, гонимым, но вместе  с  тем  быть  единственным,
сознавать,  что  все  взоры  обращены  на  тебя,  быть  всегда  собранным,
натянутым, точно струна, всегда настороже, в полном обладании всех чувств.
 Почему рабби показал ему эти документы ни с  того  ни  с  сего  теперь,
когда он давно уже перевалил за первую половину жизни? Чтобы не  дать  ему
насладиться триумфом, который принесло ему дело Иезекииля Зелигмана? Чтобы
вероломно лишить его законной доли  священного  достояния?  Чтобы  лукаво,
издевательски посягнуть  на  высшую  его  ценность  -  единство  со  своим
народом?
 Искусный делец почувствовал, что его вовлекли в такую комбинацию, где с
цифрами и выкладками далеко не уйдешь,  где  даже  его  испытанное  знание
людей отказывается ему  служить.  На  какого  дьявола  понадобилось  рабби
именно теперь подсунуть ему  эти  письма?  Что  за  цель  он  преследовал?
Допустим, он, Зюсс, объявит себя  христианином,  какая  же  в  этом  будет
выгода для рабби Габриеля? Он не мог отрешиться от привычной деловой точки
зрения, согласно которой человек из каждого  начинания  стремится  извлечь
выгоду для себя и нанести ущерб партнеру.
 Когда польские евреи, даже самые что ни на есть  ничтожные  и  поганые,
соглашались креститься, они получали дворянство. Почему же они не  шли  на
это? Почему они, эти хитрые торгаши, отвергали выгоду, которая давалась им
так легко? Что побуждало их  предпочесть  ей  смерть?  Благочестие?  Вера?
Убеждения? Значит, эти слова имеют какой-то смысл? И  возможно  ли,  чтобы
такому вот поганому польскому еврею было ведомо то, что сокрыто  за  этими
глубокими, гулкими словами? Возможно ли, чтобы такое низшее существо  было
умнее в своем примитивном разумении, было лучше подготовлено к  неведомому
потустороннему миру, нежели  он  в  своей  многообразной  премудрости?  Он
почувствовал себя ребенком, неустойчивым, беспомощным и одиноким.
 Ныне он первый среди германских евреев. На  его  пути  детей  поднимали
вверх, чтобы они  увидели  его,  ревностно  и  выразительно  жестикулируя,
призывали на его голову все блага небес. Он вспомнил, как стоял в синагоге
посреди трепетного молчания по  природе  шумливых  и  подвижных  людей,  а
раввин  кротким,  дрожащим  голосом  изливал  на  него  благословения,   и
умиленная, сладостная истома овладела  им  при  этом  воспоминании.  Много
потребуется решимости, крепко придется стиснуть зубы, чтобы от всего этого
отказаться. Когда он добивался какого-нибудь успеха, конечно, приятно было
красивым жестом швырнуть его в искаженное злобой лицо врага, приятно  было
порисоваться им перед женщинами, перед  Магдален-Сибиллой,  но  полнее  не
было  торжества,  как  предстать  победителем  перед  Исааком  Ландауером,
посреди  еврейского  гетто,  перед  матерью.  Здесь  можно,  не   опасаясь
язвительных  слов  и  взглядов,  спокойно   насладиться   своим   успехом,
просмаковать его до конца, зная, что и другие искренне радуются  заодно  с
тобой. Здесь  чувствуешь  себя  дома,  здесь  можно  дать  себе  волю,  не
контролировать ни игры лица, ни жестов, ни слов. Здесь - мир и покой.
 Да, мать. Значит, она - как это говорится? - преступила закон. Странно,
что он из-за этого ни на волос не изменился  к  ней.  Презирать,  пожалуй,
следовало того, кого он считал своим отцом  -  добродушного,  деликатного,
живого, приветливого, обходительного певца и актера. Удивительно, что и  к
нему Зюсс не испытывал иного чувства, кроме нежности. Как должен был  этот
человек любить его  мать,  чтобы  ни  разу  не  попрекнуть  ее  незаконным
младенцем. Никогда не слышал он в детстве, чтобы тот  сказал  матери  хоть
одно грубое слово. А как нежно, внимательно, по-отечески обращался он  всю
жизнь с ним самим. Иначе как отцом Зюсс не  мог  даже  и  теперь  мысленно
называть его.
 А благородные побуждения в истории с Иезекиилем Зелигманом, а жертва  -
неужели все это лишь выдумка,  самообман?  Комедия,  которую  он  разыграл
перед самим собой? В нем вспыхнул протест. Неужели же подъем,  который  он
ощутил,   одержав   победу,   то    блаженное    самозабвенное    упоение,
размягченность, жертвенность - все это только ложь и тщеславие? А злоба на
Эдом, месть Эдому - пустая болтовня, пышные  фразы,  рассчитанные  на  то,
чтобы поразить рабби Габриеля? Но ведь все это возвысило  его,  вывело  из
обычных узких пределов, подняло над самим собой! Ведь он верил,  он  знал,
что в этом правда. А дитя? Значит, если  бы  ему  не  показали  писем,  он
предстал бы с этой ложью на устах перед дочерью, веря в эту  ложь,  и  тем
самым вовлек бы в ложь и дитя! Нет, нет,  это  было  бы  невозможно.  Так,
значит, когда он решил выступить  представителем  Иудеи,  ее  мстителем  и
защитником против Эдома, это было неподдельным, искренним чувством.  Уж  и
тогда оно было подлинным смыслом и рычагом его жизни. Он сын своей матери,
а не отца.
 Но как объяснить, что блеск и власть - поистине его стихия? Что ж,  это
вполне законно, это от рождения заложено у него в крови - все должно  быть
покорно ему! По праву наследства золото и блеск и власть достались ему так
просто, пришлись ему точно платье, пригнанное по мерке. Потому-то  герцога
и влекло к нему, что он по наитию  с  полным  доверием  отдавал  ему  свое
сердце. Он сын своего отца. Его право и долг выйти из  рядов  униженных  и
презренных,  гордо  стать  на  самом  виду  и  предъявить  свои   законные
притязания на имя, наследие и положение.
 Мысли  его  путались.  Как  быть?  Чего  держаться?   Золотыми   нитями
притягивала к себе власть; однако соблазн стоять в рядах презренных  манил
к  себе  ласково,  но  упорно.  Заманчиво  совсем  сбросить  броню,  но  и
красоваться в золотых латах - тоже великое искушение и утеха.
 Тот сон, что часто грезился ему наяву, возник снова.  Ему  привиделось,
будто он скользит все в том же призрачном танце, герцог  держит  одну  его
руку, рабби - другую. А там впереди, разве то не отец его,  фельдмаршал  с
сорванными эполетами, позвякивает в такт сломанной  шпагой  и  размахивает
родовыми грамотами? А тот монах позади, тот капуцин, ведь тоже  его  отец!
Странно, что никак не распознать - сломанная ли шпага или  четки  висят  у
него сбоку? Но кто это там впереди с жиденькой  бородкой,  кланяется  ему,
так смешно подпрыгивая в долгополом кафтане? Должно быть, Исаак  Ландауер.
Нет, это не Исаак Ландауер, а Иезекииль Зелигман. Он пришел поблагодарить,
он отвешивает  шутовские  поклоны,  низко  приседает  и  целует  полу  его
кафтана,  у  него  такой  комичный  и  жуткий  вид,  когда  он   улыбается
изувеченным пыткой лицом и, приседая, метет кафтаном землю.
 Усилием воли Зюсс стряхнул с себя сумеречное оцепенение.  Надо  увидеть
мать. Решать сразу  нельзя;  цифры  и  расчеты  здесь  ни  при  чем.  Надо
отдохнуть от этих мыслей, опомниться от этих глупых снов, надо поглядеть в
лицо матери.
 Он направляется к ней, но  на  пороге  его  встречает  рабби  Габриель.
Широкое лицо кажется не таким каменным, как обычно, не так глубоко врезаны
над приплюснутым носом три борозды,  даже  суровость  его  кажется  мягче,
теплей, человечней.
 - Ты, должно  быть,  собираешься  донести  на  меня?  -  спрашивает  он
насмешливо.  -  Твоя  карьера  только  выиграет,  если  ты  предашь   меня
церковному суду за то, что я так долго удерживал в ложной вере христианина
по рождению.
 И, видя, что Зюсс сделал решительный шаг вперед: - Или  ты  собираешься
свести счеты с матерью? Побранить  за  то,  что  она  так  долго  молчала?
Поблагодарить за отца-аристократа?
 Дикая, безумная ярость закипает в душе Зюсса. Как  смеет  этот  человек
предполагать, что он поспешит шмыгнуть под крылышко христианства?
 Сколько иронии в  его  блекло-серых  глазах,  взирающих  с  недоступной
высоты -  так  смотрит  наставник,  уличивший  своего  глупого  питомца  в
нелепой, неискусной лжи. Уж не  думает  ли  он  оспаривать  его  еврейское
происхождение, отмести, точно  суетный  обман,  его  жертву,  его  великие
чаяния, коварно лишить его священного достояния?
 Его возмущение против рабби, хоть и смутное, было искренне. Впервые  он
чувствовал, что прав перед ним без всяких уловок,  впервые  тот  издевался
над ним без оснований. Исчезла гнетущая  скованность,  которую  обычно  он
ощущал в присутствии каббалиста, и вот внезапно явилось  решение  -  долго
неосознанным таившееся во мраке, возникло ясно и точно, как нечто должное,
непререкаемое.
 Ровным, деловым тоном он сказал:
 - Я еду в Гирсау. К Ноэми.
 Старик  в  изумлении  рванулся  к  Зюссу.   Лицо   прояснилось,   и   с
недоверчивой, но почти добродушной насмешкой он спросил:
 - Мстителем Эдому?
 Зюсс был невозмутим. Без горячности, убежденно и твердо он ответил:
 - Она хочет меня видеть. Я предстану на ее суд.
 Рабби Габриель  взял  его  руку.  Увидел  его  лицо.  Увидел  нечистое,
неправедное, суетное. Но под этим увидел иное. Под кожей,  мясом,  костями
впервые увидел иное, увидел свет.
 - Да будет так! - сказал он,  и  голос  его  снова  звучал  сердито.  -
Поедем, пусть увидит тебя дитя!



ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ГЕРЦОГ

 По берегу Тивериадского озера прогуливался с  любимым  учеником  своим,
Хаимом Виталем,  калабрийцем,  учитель  Каббалы,  рабби  Исаак  Лурия.  Из
Мариамского источника напились мужи и выехали на озеро.  Рабби  говорил  о
своем учении. Умы их витали над озером, челн не шевелился. Воистину  чудо,
что он не тонул, ибо тяжесть жизни  миллионов  лежала  на  учителе  и  его
слове.
 Назад к источнику Мариам возвратились мужи. И напились снова. Тут вдруг
струя изменила течение. Она взлетела в воздух дугой из двух отвесных лучей
и одного поперечного. Внутрь дуги вступил рабби  третьим  отвесным  лучом.
Так из него, вкупе с источником, образовалась буква  Шин,  зачинающая  имя
бога всевышнего, Шаддаи. И буква все росла и  простиралась  над  озером  и
простиралась над миром. Когда ученик Хаим Виталь  опомнился  от  смятения,
струя била по-прежнему, но рабби Исаака Лурия не было.
 И это среднее  звено  священнейшей  буквы  было  единственное,  что  он
запечатлел из своего учения. Ибо слова его учения падали с уст его и  были
точно снег. Вот он здесь, он бел, он сверкает и дает прохладу; но удержать
его нельзя. Так падали с уст его слова учения, и удержать их было  нельзя.
Рабби их не запечатлевал и не потерпел бы, чтобы другой запечатлел их. Ибо
запечатленное есть искажение и смерть изреченного. Так и писание  не  есть
слово божие, а личина и извращение,  оно  подобно  валежнику  перед  живым
деревом. Лишь в устах мудреца оно восстает и оживает.
 Однако после исчезновения рабби ученик не мог  устоять  от  соблазна  и
начертал слова его на бумаге болтливыми лживыми письменами. И так  написал
он книгу о древе жизни и еще написал книгу о превращениях души.
 О, сколь мудр был учитель, что не осквернил познания своего письменами,
что  не  исказил  слова  свои  злыми  чарами  букв.  Видения  его  посещал
Илия-пророк, сны его - Симон бен Иохаи (*39). И явствен был ему язык  птиц
и деревьев, и огня и камня. Души тех, кто покоится в  гробах,  мог  видеть
он, и души живых, когда они в вечер субботний возносятся к небесам; и  еще
мог он видеть душу человека по лицу его, брать ее  и  говорить  с  ней,  а
потом отпускать ее к хозяину. Каббала раскрылась ему, ясна стала ему  суть
вещей, в одном теле видел он и разум и душу; воздух,  вода  и  земля  были
полны голосов и образов, он видел в мире промысел божий,  ангелы  являлись
ему и вели с ним беседу. Он знал, что все исполнено тайны,  но  перед  ним
тайна открывалась и ластилась к нему, как послушный пес. Чудеса  цвели  на
пути его. Древо Каббалы проросло сквозь него, корни его  уходили  в  недра
земли, а крона овевала в небесах лик божий.
 Увы, как исказилась эта  мудрость  в  книгах  ученика!  Дикой  порослью
сплетались в них глупость и познание. Лжепророки  и  мессии  вырастали  из
букв, колдовство и сумятица, молитвенный восторг и чудеса, и блуд и дурман
власти, и подвижничество изливались из них в мир. Бледный лик  Симона  бен
Иохаи глядел из этих букв, и в чаще его серебристой  бороды  укрывались  и
спасались мириады праведников  и  святых,  и  на  письменах  тех  же  книг
бесстыдно расцветали голые груди Лилит, и от сосков ее питались, хмелея  и
лепеча и теряя разум, дети похоти и власти.
 А вот слова тайного учения рабби Исаака Лурия Ашкинази:
 "Бывает так, что в  одном  теле  человеческом  не  одна  душа  осуждена
свершать новое странствие, но что две души и даже более соединяются с этим
телом для нового земного странствия. Может быть, что одна из них  бальзам,
другая же - яд; может быть, что одна жила в звере, другая же в  священнике
и ревнителе веры. И вот они обречены быть едины, принадлежать одному телу,
как правая и левая рука. Они проникают  и  впиваются  друг  в  друга,  они
взаимно оплодотворяются, они слиты, точно струи воды. И все  равно,  будут
ли они крушить или укреплять друг друга, но,  соединившись,  души  находят
помощь себе для искупления вины, за которую осуждены  они  свершать  новое
странствие".
 Вот слова из тайного учения рабби Исаака Лурия, орла среди каббалистов,
что был рожден в Иерусалиме, семь лет отшельником  предавался  умерщвлению
плоти на берегах Нила, принес мудрость свою в Галилею и творил чудеса  меж
людей, ни разу не осквернив учение свое письмом и бумагой,  и  таинственно
исчез у Тивериадского озера на тридцать восьмом году жизни.


 Князь-епископ Вюрцбургский с приятностью путешествовал  по  благодатной
стране. Откинувшись на мягкие подушки рессорного экипажа, толстяк блаженно
вдыхал легкий аромат  первого  плодового  цвета;  все  вокруг  купалось  в
весеннем солнце, точно нежный пушок покрывала молодая зелень  землю,  лес,
кустарник. Епископ ехал в Штутгарт на крестины наследного принца. Он был в
превосходном расположении духа. Что за дивная страна! Богатая, благодатная
страна! Теперь она прочно закреплена за католической церковью и Римом.
 Фридрих-Карл фон Шенборн,  князь-епископ  Вюрцбургский  и  Бамбергский,
первый из клерикальных дипломатов, превозносимый католиками как величайший
в мире оракул, как германский Улисс, поносимый  и  хулимый  протестантами,
как коварный змей,  как  Аман  и  Ирод,  был  веселый  упитанный  мужчина.
Отличаясь живостью и светскостью манер, он был  как  дома  при  венском  и
папском дворе, объездил много стран, в  силу  многообразного  опыта  питал
гуманное презрение к людям, видал благо мира  в  гуманном  абсолютизме,  в
жизнерадостном католицизме. Чернь тупа, глупа и скучна, так  угодно  богу,
такой создал ее господь, житейская  мудрость  гласит,  что  с  этим  нужно
мириться. Очень прискорбно,  что  на  свете  столько  горя  -  как  же  не
оплакивать его? Впрочем, достаточно кое-когда  вздохнуть  над  ним;  вечно
напускать на себя по сему случаю печаль либо в  мрачной  сосредоточенности
помышлять об изменении естественного  порядка  вещей  пристало  глупцам  и
сомнительным мечтателям. Он же, Шенборн, провел лучшие свои годы в Италии,
обучался дипломатическим навыкам в Венеции, он любил ясный южный воздух  и
у себя в Вюрцбурге, по счастью, тоже мог наслаждаться им.  Католицизм  его
был глубоко органичен, он пил и ел, стоял и ходил по-католически. Он видел
церковь такой, какой впитал ее всеми своими  порами  в  Италии.  Коллекции
Ватикана были частицей ее, венецианская дипломатия была частицей ее,  даже
Альбанские горы были частицей ее.  Все,  что  было  прекрасно  в  мире,  а
такого, слава богу, немало, - мессы,  и  храмы,  и  вино,  и  произведения
искусства, и государственные перевороты, и  удачная  проповедь,  и  хорошо
сложенная женщина, - все красочное и  радостное  в  мире  шло  от  Рима  и
католичества. А все  тусклое  и  смутное,  туманное  и  пыльно-серое  было
евангелическим,  саксонским,  прусским.   Не   то   чтобы   он   ненавидел
протестантизм, ибо не  было  ничего  в  мире,  что  бы  он  ненавидел.  Но
протестантизм откровенно претил ему. Эта скучная трезвая церковная служба,
это   бледное,   путаное,   затхлое   вероучение   было   дурно   пахнущей
простонародной мудростью и бесплодной болтовней. Сами апостолы, сойди  они
нынче на землю, ничего бы не поняли в той материи, о которой  спорили  так
называемые  богословы.  Дышать  было  трудно  в  этой   затхлой,   пыльной
атмосфере. Но, gloria in excelsis! [Слава в вышних богу! (лат.)] - веселые
швабские долы ныне освобождались от туманной пелены, и  он,  Фридрих-Карл,
немало потрудился, чтобы впустить в страну  свежий,  католический  воздух,
столь соответствующий ее природе.  А  сейчас  он  ехал  крестить  будущего
герцога по обряду истинной веры. Эх,  хорошо  все-таки  устроен  мир!  Эх,
хорошо в нем живется! И он радо