ереди  и  позади  экипажа,  -  сильный  конвой.   Зюсс   пытался
заговаривать со своими  спутниками,  но  им  был  дан  строгий  приказ  не
отвечать. Он не огорчился.  Прислонившись  к  спинке  экипажа,  он,  после
долгих месяцев, проведенных в духоте, -  вдыхал,  впивал,  глотал,  видел,
осязал чистый, вольный,  благодетельный  воздух.  Взгляд  не  упирается  в
стену, какое блаженство! Деревья, на них легкий, упоительно  чистый  снег.
Необозримое, снежное поле мягко и плавно сливается  с  небом.  Божий  мир,
дивный, чудесный, чистый божий мир! Воздух, вольный, сладостный  воздух  с
непривычки опьянил узника,  и  он  откинулся  на  спинку  коляски,  совсем
ослабев и обессилев; но он  был  счастлив.  Он  распахнул  красный,  шитый
золотом атласный кафтан на пушистой бархатной подкладке и даже  расстегнул
навстречу ветру  зеленый  камзол,  окаймленный  золотым  галуном.  Ноги  в
коричневых  панталонах  дрожали  от  слабости.  Бархатную  шляпу  и  плохо
сидевший на косматой голове парик он снял и  с  наслаждением  ощущал,  как
струя воздуха при быстрой езде обвевает седые пряди его волос.
 Но в  Штутгарте,  у  городских  ворот,  в  ожидании  сгрудилась  чернь.
Завопила, заорала при виде коляски, принялась швырять камни, комья  грязи.
На еврея набросились, выволокли его, швыряли из стороны в сторону, трепали
за седую  бороду.  Поднимали  вверх  детей:  "Глядите,  глядите!  Вот  он,
живодер, иуда, убийца, поганый жид!" Плевали, топтали.  В  клочья  изодран
нарядный красный  кафтан,  в  грязь  затоптана  изящная  бархатная  шляпа.
Завсегдатаи  "Синего  козла"  говорили  с  удовлетворением  и   лирической
грустью:
 - Не дожил до этого покойный булочник Бенц.
 С трудом удалось конвою отбить пленника. Едва дыша, сидел он  теперь  в
экипаже,  посеревшее  лицо  в  ссадинах,   струйки   кровавой   слюны   на
всклокоченной бороде; солдаты, тесным  кольцом  сомкнувшись  вокруг  него,
грозили толпе оружием.
 Вопли  и  вой  проникли  также  в  просторную   комнату,   где   лежала
Магдален-Сибилла, рожая  ребенка  Эмануилу  Ригеру.  Советнику  экспедиции
хотелось, чтобы она произвела ребенка на свет в деревне, в  их  прекрасном
поместье Вюртингейм; но когда  она  по  необъяснимым  причинам  непременно
пожелала остаться в городе, ему пришлось подчиниться. И вот она  лежала  в
родовых  муках;  болтливая,  заботливая   повивальная   бабка   хлопотливо
топталась  вокруг,  советник  экспедиции,  бледный,  потный,  смиренно   и
услужливо бегал взад и  вперед.  Хотя  сложение  у  нее  было  могучее  и,
казалось, вполне приспособленное к деторождению, однако роды протекали  не
так легко,  как  можно  было  ожидать.  Она  лежала,  кричала,  упиралась,
напрягалась,  тяжело  переводя  дух.  Вот   настала   минута   облегчения,
откинувшись, побледнев, обливаясь  потом,  трепетала  она  от  беспрерывно
набегавшей судороги. В тишину ворвался  рев  толпы,  отчетливо  прозвучали
слова разудалой песенки: "На виселицу еврея!"  Советник  экспедиции  потер
руки.
 - Доброе предзнаменование, что дитя рождается под знаком правосудия,  -
изрек он. Но она с ненавистью поглядела  на  щуплого  невзрачного  мужа  и
начала молиться беззвучно, без рифм и выкрутасов, настойчиво  и  страстно:
"Боже, отец небесный! Не попусти, чтобы он был похож  на  этого  слизняка!
Боже, отец небесный! Ты достаточно испоганил мне жизнь. Так хоть это  одно
даруй мне, чтобы ребенок мой не был похож на него!"
 Зюсса тем временем  доставили  в  ратушу.  Огромная  зала  была  набита
зрителями, судебная коллегия в торжественных черных мантиях была в  сборе.
Еврей увидел грубовато-жизнерадостную широкую физиономию Гайсберга, тонкое
насмешливое лицо Шютца с крючковатым носом, надменное, жестокое -  Пфлуга,
даже физиономия  молодого  Гетца,  обычно  тупая,  пошлая,  румяная,  была
одушевлена ненавистью, местью и злорадством. Тут он понял, что ему суждена
не свобода, а смерть. И  председатель,  тайный  советник  Гайсберг,  своим
резким, гулким, негибким голосом с сильным швабским акцентом как раз начал
зачитывать приговор.  Зюсс  слушал  монотонный  перечень:  злостный  ущерб
стране, хищения, грабеж, государственная измена,  оскорбление  величества,
политические преступления, а затем вывод, что он приговорен к смерти через
повешение.
 Он  увидел  в  жарко  натопленной  зале  сплошную   толпу   сановников,
министров, членов парламента, генералов, пыхтящих,  потеющих,  исполненных
торжества. Он видел, как мелкое подлое зверье  набрасывается  на  большого
зверя, беззащитного по доброй воле, и вгрызается в него,  и  копошится,  и
оттесняет друг дружку, чтобы каждый  успел  напоследок  запустить  зубы  в
распростертое тело, в котором еще теплится жизнь. И вдруг  воскрес  в  нем
прежний Зюсс. Он встрепенулся, он  заговорил,  старый,  разбитый  человек,
покрытый кровью и грязью надругательств, вдруг воспрянул и дал ответ своим
судьям, с  невозмутимой  язвительной  логикой  соскреб  налет  патетики  с
приговора. Безмолвно были выслушаны первые его фразы. Но потом, побагровев
от такой дерзости, накинулись на него знатные вельможи, по  примеру  черни
рычали, колотили его саблями, и, как у черни, конвой с трудом вырвал у них
осужденного. Но когда его уводили  сквозь  бушующую  толпу,  вдогонку  ему
донесся голос  тайного  советника  Пфлуга,  который  с  жестокой  издевкой
произнес:
 - Еврей сказал, что выше виселицы его все равно не вздернут. Это мы ему
еще покажем.


 Экстра-почтой  спешили  из  Гамбурга  рабби  Габриель  Оппенгеймер  ван
Страатен и рабби Ионатан Эйбешюц. В  пути  они  обменивались  лишь  самыми
необходимыми замечаниями. Они видели подрагивающие крупы  часто  сменяемых
лошадей, гнедых, белых, вороных;  они  видели  скользящий  мимо  ландшафт,
ровные поля, горы, леса, реки, виноградники. Но видели они  лишь  глазами,
мысли их были далеко. Один за другим  мелькали  придорожные  камни.  Перед
ними же неотступно стоял тот лик, который они стремились увидеть, пока  он
еще не угас.
 На широком лице рабби Габриеля, как всегда, сердитое выражение, плотное
тело облегает добротная бюргерская старомодная  одежда.  Рабби  Ионатан  в
шелковом кафтане, из-за белой как кипень волнистой бороды кротко  светится
хитрое моложавое лицо; после долгих  недель  мирских  искушений  он  вновь
погрузился в созерцание, в познание, в  бога.  Последний  период  жизни  и
перемена в судьбе Зюсса манили его жестоким соблазном. Но не  как  зрелище
гибели человека. И  он  и  рабби  Габриель,  не  сговариваясь,  угадывали,
понимали странное сплетение добровольного и насильственного в этом  конце.
Подобие, тайная зависимость, загадочный ток, шедший  от  того  человека  к
ним, затрагивал и рабби Ионатана, окрылял и угнетал  его.  Он  чувствовал,
что врос в того человека, сильный мощный корень его  души  отмирал  с  тем
человеком. Так ехали мужи, глядя вперед, навстречу смерти Иозефа Зюсса,  и
тяжелой тучей оседало на них сознание их связи с ним.
 И по другим дорогам тянулись люди в Штутгарт к Зюссу, ради  Зюсса.  Под
большой охраной и прикрытием спешил гоффактор Исаак  Симон  Ландауер;  при
нем, хотя обычно он ездил без всякой помпы, находились  три  кассира-еврея
и, кроме наемной стражи, еще несколько сильных, надежных молодцов.  Спешил
и низкорослый, дряхлый Якоб Иошуа Фальк, франкфуртский  раввин,  и  тучный
вспыльчивый фюртский  раввин.  Все  три  мужа  встретились  поблизости  от
Штутгарта, им предстояло явиться на аудиенцию к  герцогу-регенту,  и  было
сделано все возможное, чтобы их не обеспокоили при въезде.
 Карл-Рудольф принял их в присутствии Бильфингера и Панкорбо.  И  сказал
фюртский раввин:
 - Ваша светлость прославлены на  весь  мир  своею  справедливостью.  Но
справедливо  ли,  чтобы  разбойники  сидели  тут  рядом,  в   Рейтлингене,
Эслингене, и смеялись бы и пожирали добычу, а чтобы еврей, менее  повинный
перед законом, расплачивался за них? Ваша светлость справедливы к высшим и
низшим, к швабам и австрийцам,  к  католикам  и  протестантам.  Будьте  же
справедливы и к вашему еврею.
 И сказал франкфуртский раввин:
 - Реб Иозеф Зюсс Оппенгеймер был первым  среди  евреев,  он  родился  в
старой почтенной еврейской семье. Что бы он ни  сделал,  скажут,  что  это
сделало все еврейство. Если его повесят,  а  христиане,  соучастники  его,
будут гулять на свободе, то скажут,  что  еврейство  повинно  во  всем,  и
ненависть, преследование и злоба вновь обрушатся на  все  еврейство.  Ваша
светлость - милостивый монарх и государь, вашей  светлости  известно,  что
еврей виновен не больше и не меньше, чем сотоварищи его -  христиане.  Мир
будет повергнут в соблазн, а на удрученных и  угнетенных  обрушатся  новые
испытания, если его будут судить не так, как других. Из глубины  скорбящих
и смиренных сердец просим  мы  вашу  светлость  смилостивиться  над  одним
евреем и над всем еврейством.
 И сказал Исаак Ландауер:
 - Что сделал реб  Иозеф  Зюсс  Оппенгеймер,  так  это  причинил  убытки
деньгами и добром отдельным людям и всему Вюртембергскому  герцогству.  Но
денежный урон может быть возмещен теми же деньгами. Все еврейство, все  мы
соединились и собрали деньги, большие деньги, огромные деньги.  И  вот  мы
пришли и просим вашу светлость: отпустите  на  свободу  реб  Иозефа  Зюсса
Оппенгеймера. Мы же согласны возместить все, в чем он  когда-нибудь  нанес
урон, согласны возместить щедро, чтобы Вюртембергское герцогство отныне  и
впредь цвело и благоденствовало. Если вы отпустите на свободу еврея Иозефа
Зюсса Оппенгеймера, мы внесем добровольный штраф в пятьсот тысяч дублонов.
 Молча выслушали евреев герцог-регент и оба министра. Предложение Исаака
Ландауера ошеломило их.  Предложение  было  вызовом.  Но  сумма  была  так
грандиозна, настолько выше  самых  крупных  цифр,  когда-либо  стоявших  в
бюджете герцогства, что такими словами, как наглость  и  дерзость,  нельзя
было попросту отделаться  от  этого  предложения.  Пятьсот  тысяч  золотых
дукатов! Мысль выкупить Иозефа Зюсса дерзка и  глупа.  Но  мысль  выкупить
Иозефа Зюсса за такую громадную сумму - проста и смела до  гениальности  и
способна потрясти своим грандиозным размахом. Вот  на  это  и  рассчитывал
Исаак Ландауер, на этом он и строил свой  план.  Он  с  самого  начала  не
сомневался,  что  хитростями   и   логическими   доводами,   призывами   к
справедливости, мольбами о пощаде здесь ничего не добьешься.  Быть  может,
больше действия окажет такая неуклюжая, наивная прямолинейность. За деньги
можно купить все на свете: землю и скот, горы, реки,  леса,  императора  и
папу, кабинеты министров и парламенты. Почему же нельзя  откупить  у  этих
швабских гоев их жажду  мести  и  нелепую  болтовню  о  правосудии?  Этому
герцогу дорога его глупая, неправая справедливость. Хорошо, так и плата за
нее дорогая. Пятьсот тысяч золотых дукатов! За такие деньги в случае  чего
можно купить целое небольшое герцогство: неплохая цена за малую толику так
называемого правосудия.
 Прежде чем герцог и министры  успели  прийти  в  себя,  Исаак  Ландауер
продолжал:
 - Мы платим не векселями,  мы  платим  не  обязательствами,  мы  платим
золотом, чистым золотом. Золотыми дукатами, круглыми, полновесными.  -  Не
спеша подошел он к двери и с невозмутимой,  на  диво  независимой  улыбкой
сделал знак своим людям. Безмолвно, точно завороженные, смотрели регент  и
его министры на вошедших молодцов. Они  втащили  мешки,  небольшие,  очень
тяжелые мешки, и по знаку старика в засаленном кафтане стали  высыпать  их
содержимое. И потекло золото, золото в  монетах  любой  валюты,  червонное
золото,  испанское,  африканское,  турецкое,  золото  всех  стран   света.
Сыпалось,  скоплялось,  не  иссякая,  громоздилось  в  человеческий  рост,
разрасталось многолетним  дубом,  горой  золота.  Сосредоточенно  смотрели
кособокий,  старый  скупой  герцог  и  тучный  Бильфингер.  Дон  Бартелеми
Панкорбо высунул костлявое сизо-багровое лицо из допотопных брыжей,  тощие
пальцы протянулись, словно когти хищника, не могли  устоять,  прильнули  к
золоту, к милому золоту, окунулись  в  безбрежный  поток.  Исаак  Ландауер
стоял рядом в засаленном  кафтане  с  нечесаными  пейсами,  в  некрасивой,
неестественной позе и загадочно улыбался, локоть одной руки  он  прижал  к
туловищу, а ладонь выставил вперед, другой рукой он  расчесывал  рыжеватую
седеющую козлиную бородку.
 Предложение Исаака Ландауера было отклонено. Но речи престарелых  мужей
оставили отклик в душе герцога. Он  несправедлив!  На  пороге  смерти  ему
пришлось стать несправедливым. Не только к Зюссу, но и  к  другим  евреям.
Алчность не владела им, золото не трогало его.  Но  эти-то  люди  дорожили
своим золотом. Золото, золото было их  жизнью  и  целью.  И  все-таки  они
добровольно принесли такую неслыханную дань, дабы отвратить его,  герцога,
неправоту. Долг его ясен: прежде всего он обязан быть справедлив  к  своим
швабам, а потому несправедлив к еврею. Но  эта  гора  золота  давила  его,
ранила до крови.
 Он  отправил  письмо  к  герцогу   Карлу-Фридриху   Вюртембергскому   с
настоятельной  просьбой  посетить  его.  Он   намеревался   передать   ему
опекунство и регентские права. Он сделал  все  возможное,  чтобы  вытащить
страну из болота, в котором она  погрязла,  и,  пожалуй,  добился  своего.
"Справедливость! - говаривал он, - долг, авторитет!" Но, видно,  немыслимо
в нынешние времена править страной, руководствуясь такими принципами.  Ему
пришлось смотреть, как выпускают  на  волю  достойных  казни  плутов,  как
незаконно вешают еврея. Ему стукнул  семьдесят  один  год,  он  устал.  Он
чувствовал, как слабеют его душевные и телесные силы. Ему трудно, писал он
императору и заявлял вюртембергским тайным советникам, самолично  во  всех
подробностях вникать в столь сложные и важные дела правления.  Ему,  этому
кособокому, прижимистому честному солдату, хотелось деревенского  покоя  в
его маленьком цветущем Нейенштадте, хотелось мирной кончины.
 Ввиду того, что Зюсс при объявлении приговора проявил такую дерзость  и
строптивость, его тут же, в здании палаты, где ему  надлежало  пробыть  до
того, как приговор будет приведен в исполнение, заковали крест-накрест  и,
оставив на целые сутки без пищи,  заперли  в  мрачном,  совершенно  пустом
чулане. После гневного выпада перед судьями он тотчас  стих  и,  улыбаясь,
покачивая головой,  оглядывал  свою  одежду,  покрытую  кровью  и  грязью.
Скорчившись, сидел он в кандалах на полу, у стены  пустой,  но  не  совсем
темной комнатушки. Аман, министр Артаксеркса,  посетил  его;  у  него  был
крючковатый нос и жестокий, надменный голос господина фон Пфлуга. Явился и
Голиаф, жестом господина фон Гайсберга неловко, игриво  и  больно  хлопнул
его по плечу.  Приходили  и  другие,  те,  что  поприветливей,  беседовали
наполовину на швабском,  наполовину  на  древнееврейском  наречии.  Явился
верный Элеазар (*61) - Пфефле, Авраам в образе  Иоганна-Даниэля  Гарпрехта
спорил с богом о справедливости.  Приходили  и  те,  что  являлись  Ноэми.
Исайя-пророк  хулил  и  умиротворял  сердитым  голосом  дяди.  Запутавшись
пышными волосами в ветвях, висел Авессалом; только волосы  были  седые,  а
лицо под ними - его собственное.
 Но вот на пороге кто-то затявкал,  заскулил,  зарычал.  Ах,  опять  это
городской   викарий   Гофман,   восхваляющий    благодать    аугсбургского
исповедания. Да, ревностный духовный пастырь пожаловал вновь, полагая, что
теперь-то жаркое распарилось и  размягчилось  в  самый  раз.  Однако  Зюсс
отнюдь не был расположен нынче вести с ним дискуссию. Грубый голос викария
вспугнул другие, более нежные голоса, звучавшие в  нем.  Мягко,  без  тени
иронии, попросил он оставить его в покое; он готов завещать евангелической
церкви десять тысяч талеров за труды, только бы его оставили  в  покое.  В
гневе удалился обескураженный пастырь.
 На смену явился другой нежданный посетитель. Изящный пожилой  господин,
одетый очень скромно,  но  в  высшей  степени  элегантно;  у  него  узкий,
вытянутый как у борзой череп, он поводит носом,  принюхивается.  Это  отец
вдовствующей герцогини, старый князь Турн и Таксис. Он не мог успокоиться,
не мог усидеть в  Голландии.  Это  не  годится,  нельзя  допустить,  чтобы
казнили Зюсса. Человека, которого  посещала  его  дочь,  которому  сам  он
подавал руку.  Человека,  от  которого  католическая  церковь  хоть  и  не
официально, но на виду у всех  дворов  принимала  услуги.  Нет,  нет,  это
несовместимо с его взглядами на куртуазность, он слишком  тонко  воспитан,
чтобы позволить нечто подобное. Человек, которого так приближаешь к  себе,
становится в некотором роде аристократом. Такт,  приличия,  правила  света
требуют, чтобы его не допустили до  соприкосновения  с  виселицей.  Старый
князь сам, инкогнито, под именем барона Нейгофа отправился в Штутгарт.  Он
всегда терпеть не мог еврея, он так и не простил ему, что желтая  гостиная
в Монбижу убила его желтый фрак, а темно-малиновая ливрея слуг  во  дворце
на Зеегассе - его темно-малиновый кафтан.  Но  хороший  тон  не  позволяет
радоваться чужому несчастью; и уж во  всяком  случае,  ему  больше  нечего
опасаться, что антураж Зюсса затмит его.
 Он явился с определенным планом. Он поможет  Зюссу  бежать,  как  помог
бегству Ремхингена. С евреем дело будет сложнее; но  он  твердо  решил  не
щадить ни средств, ни стараний. Быть может,  этому  антипатичному  старому
мужлану и простофиле регенту в конце концов даже приятнее на  такой  манер
избавиться от еврея. Как бы то ни было, ехать  надо.  Только  он  поставит
одно условие. Тратить столько стараний на  еврея  опять-таки  не  годится.
Значит, Зюсс не  может  оставаться  евреем.  Он  должен,  -  и  при  таких
плачевных обстоятельствах он вряд ли будет  упрямиться,  -  он  непременно
должен креститься. Какая  удача,  какой  триумф  для  католической  церкви
принять в свое лоно  этого  ловкого  финансиста  и  прожженного  политика;
кстати,   он   много   благовоспитаннее,   нежели   большинство   швабских
горе-аристократов.
 С отвращением отшатнулся элегантный князь, после того как,  улыбаясь  и
радуясь приготовленному сюрпризу, переступил порог. Что ж  это  такое?  На
полу сидел старый, сгорбленный жид. И это финанцдиректор? И это знаменитый
селадон? Ему стало не по себе, как будто сам он тоже выпачкался  в  грязи.
Зюсс увидел лицо посетителя.
 - Да, - сказал он с еле уловимой усмешкой, - да, это я, ваша светлость.
 В чулан поставили нары, стул и стол. Князь присел осторожно,  ему  было
очень не по себе. Он не мог найти ничего общего между человеком,  который,
скорчившись, сидел на полу, и элегантным кавалером, сохранившимся у него в
памяти. Быть может, еврей опять собрался одурачить всех? Быть  может,  это
только ловкий фортель? У него было такое же неприятное чувство, как  тогда
в желтой гостиной и  перед  темно-малиновыми  ливреями.  Неужто  же  еврей
достиг  невозможного  и  затмил  его  здесь,  в  этой  камере,  при  таких
обстоятельствах? Но пусть все другие идут  на  удочку:  он  не  из  таких.
Его-то уж еврей не поймает  в  ловушку.  Он,  владетельный  князь  Турн  и
Таксис, многоопытный скептик, не поддастся обману.
 -   Передо   мной   вам   нечего   прибегать    к    симуляции,    ваше
превосходительство, - начал он вкрадчиво и учтиво, как в светском  салоне.
- Ведь не думаете же вы, что я способен поверить в подобный маскарад. Это,
конечно, фортель. Под виселицей  вы  внезапно  скинете  мерзкую  бороду  и
явитесь рассудительным, светским кавалером со всем своим прежним апломбом.
А это просто маневр, - заключил он торжествующе. - Просто-напросто маневр.
Милейший господин экс-финанцдиректор, в такую комедию могут поверить разве
что господа члены парламента. Но не я. Меня вы не проведете.
 Зюсс молчал.
 -  У  вас,  наверное,  имеются  еще  козыри  на  руках,   -   продолжал
допытываться князь. - И вы думаете козырнуть в  последнюю  минуту.  Сейчас
вы, должно быть, хотите разыграть ве