колебания, они только и могут, что  качать  головой,
прищелкивать языком да охать и ахать. Эта идея для  них  чересчур  проста,
по-княжески величественна, царственна.
 При  всей  своей  глухой  ненависти  к  еврею  Карл-Александр  еще  раз
убедился, что тот один понимает его, один знает, в чем суть дела.  Нехотя,
с досадой дивясь его уму, он принужден был  признаться  себе,  что  только
благодаря еврею и вместе с ним сможет он осуществить католический  проект.
Что бы ни попадало в сильные, чудодейственно ловкие  руки  Зюсса,  все  он
лепил по своему произволу, точно податливую глину. Перед  его  фанатически
пылким   одушевлением   смешным   казалась    кропотливо    добросовестная
старательность,  с  какой  другие  из  кожи  вон   лезли,   а   добивались
половинчатых результатов.  Да  что  они  смыслили,  эти  другие?  Для  них
католический проект был просто  делом,  задачей  -  может  статься,  очень
важной задачей. Но что в действительности это нечто большее, что  в  таком
государственном перевороте для него, Карла-Александра, смысл и цель жизни,
это знали и понимали только он сам да еврей.
 Ибо так мало-помалу видоизменялся для него проект, таким он, при умелом
подстрекательстве, под властным воздействием Зюсса, въелся ему в  плоть  я
кровь. Сперва это был для него вопрос политики, ступень к власти, декорум,
и ничего больше; потом проект превратился в мистический символ, в  надежду
на освобождение от пут, в религию,  а  теперь  стал  самой  его  жизнью  и
дыханием. Он должен быть одно со своей страной, и в этом смысл и венец его
стремлений. Не  слуга  страны  или  ее  властитель,  не  законодатель  или
полководец - это все жалкая безделица и  вздор.  Он  так  впитает  в  себя
страну и так внедрится в страну, что он и страна будут одно. Страна сможет
дышать, только когда дышит он, шагать вперед, когда шагает  он,  когда  он
остановится, остановится и она. Живой,  осязаемой  реальностью  стало  для
него это представление. Штутгарт - его сердце, Неккар  -  сонная  артерия,
швабское плоскогорье -  его  грудь,  швабский  лес  -  его  волосы.  Он  -
Вюртемберг во плоти, Вюртемберг - это он, только он.
 Но нельзя  нечто  столь  грандиозное,  сладостно  и  полнокровно  живое
сколотить мелочными адвокатскими приемами. Он ли это подумал? Еврей ли это
высказал? Как бы то ни было, вот что говорил сейчас еврей:
 - Один гениальный жест - и все готово. Надо, чтобы страна,  проснувшись
однажды утром, оказалась воплощенной  в  герцоге,  в  своем  богом  данном
государе, оказалась бы государевой оболочкой, плотью его и кровью. Не надо
мелких стычек, тайных козней и нелепых,  унизительных  шатаний.  Нет,  все
должно свершиться самым естественным путем, как распускается почка,  когда
приходит ее пора.
 Да, да, да! Прав еврей. Немыслимо и дико оспаривать и опровергать  это.
Если ж нет, значит, он попросту шут гороховый и пустомеля, и вся его жизнь
- мышиная возня, которая выеденного яйца не стоит. Но всяким  Ремхингенам,
Фихтелям, Панкорбо не понять этого. Они верные слуги,  хорошие  офицеры  и
ловкие дипломаты; но они не одарены гениально  живым  воображением,  чтобы
воспринять этот замечательный акт, как  великое  и  неотвратимое  таинство
природы, им одарен - как там ни бесись, а против рока не пойдешь -  одарен
им только еврей. Все это не претворялось в слова ни у герцога, ни у Зюсса.
Но оно током проходило между ними, невысказанным пульсировало и в том и  в
другом. Так было все последние недели. Одна жизнь билась в них, безмолвно,
делом отвечал еврей на безмолвный,  настойчивый  вопрос  Карла-Александра;
казалось, герцог дышит тлетворным воздухом,  который  выдыхает  Зюсс,  они
были частями одного тела, нерасторжимо связанными между собой.
 Все яростнее разжигал еврей в своем  господине  страстное,  томительное
ожидание того дня, когда страна претворится в него и будет нерасторжима  с
ним, коварно поощрял  его  веру  в  свое  богоподобие  и  его  необузданно
властолюбивые мечты, распаляя ему кровь  своим  ярым  фанатическим  пылом.
Вкусивший отравы государь жадно искал поддержки и все нового  поощрения  в
лукаво одобрительном взгляде еврея.
 Порой он на мгновение опоминался от угара и задумывался над  тем,  куда
же приведет его это дьявольское сообщество. Невыразимо  страшно  до  конца
дней иметь при себе такого зловещего соглядатая своих заветных помыслов  и
своих сокровеннейших тайн. Сам  ведь  не  знаешь,  сколько  мути,  сколько
недоброго хранишь на дне души, стараешься  подавить,  когда  оно  просится
наружу, таишь от самого себя.
 Как же перенести, чтобы другой, в ком взошло столько семян твоего  зла,
смотрел на белый свет, жил, дышал. Пока что он нужен, без него  проект  не
может быть осуществлен; вот и сегодняшнее заседание доказало это. Но  едва
проект осуществится, он зажмет ему  рот,  он  заточит  его  куда-нибудь  в
крепость, навсегда погребет в неприступном каземате, как прячешь  от  мира
непокорное, пагубное, первобытное злое начало собственной души.
 Он бросил на еврея подозрительный, ненавидящий взгляд. Уж не угадал  ли
тот и сейчас его мысли?
 - Можешь составить рескрипт по твоему усмотрению, - резко сказал он.
 Зюсс учтиво, почтительно склонился перед тяжело дышавшим от возбуждения
герцогом. Но в глазах его мерцало темное, злорадное, волчье,  уверенное  в
победе торжество.


 Страна металась, стеная, в томительном, напряженном ожидании. Всем было
ясно, что католическая партия почти закончила приготовления и собирается в
ближайшее время нанести удар.
 Повсюду назревала угроза, не оставляя места для беспочвенных гаданий  и
убеждая даже самых беспечных людей в  неотвратимости  роковых  событий.  К
границам стягивались чужеземные полки  -  баварские,  вюрцбургские.  Совет
одиннадцати  получил  верные  сведения,  что  герцогу  из  одного   только
Вюрцбурга обещано девятнадцать тысяч человек вспомогательного  войска;  их
передовой  отряд  стоял  уже  в  Мергентхейме,  резиденции   гроссмейстера
Тевтонского ордена, ожидая приказа о выступлении.  И  в  самом  герцогстве
появилось  множество  солдат,  говоривших  на   чужеземных   диалектах   -
баварском,  франконском.  По  ночам  они  маршировали  мелкими   отрядами.
Герцогские замки и форты были переполнены войсками. Все крепости:  Асперг,
Нейфен, Урах, Гогентвиль, укрепленный замок Тюбинген - приведены в  боевую
готовность всеми средствами современной стратегии; плохую дорогу на Асперг
исправляли  дневные  и  ночные  смены  рабочих,  согнанных   на   барщину.
Превосходно налаженная служба связи поддерживала с помощью особых курьеров
и скороходов сношения между отдельными крепостями. Пороховые  мельницы  по
всей стране, а в особенности крупный завод Ганса Земмингера, работали день
и ночь, изготовляя затравочный и огнестрельный порох.  Бесконечным  обозом
тянулись  пушки  и  снаряжение;  народ,  при  виде  таинственных  повозок,
утверждал, что они сплошь нагружены четками ввиду предстоящего  обращения;
но наполняли их менее невинные ядрышки.
 Один из таких скороходов, некий Бильгубер, затеял близ Нютрингена драку
с Иоганнесом Краусом, сыном  штутгартского  мясника.  Во  время  потасовки
Краус  отнял  у  курьера  депеши  с  донесением   о   прибытии   иноземных
вспомогательных  войск,  явно  уличавшие  католиков  в   заговоре   против
государственной власти. Герцог отдал  приказ  арестовать  Крауса.  Но  тот
успел бежать в вольный имперский город Рейтлинген, а через несколько  дней
перебрался оттуда в имперский город Эслинген,  где  обосновалась  довольно
большая колония беглецов из Вюртемберга,  подвергшихся  преследованиям  за
верность конституции.
 Перед  бегством  Краус  отдал  эти   письменные   улики   штутгартскому
бургомистру, а малый парламентский  совет  позаботился  о  том,  чтобы  их
размножили  и   распространили   среди   населения.   Это   доказательство
непосредственной угрозы вывело из равновесия  самых  миролюбивых  граждан.
Повсюду создавались религиозные общества и  тайные  союзы  для  ограждения
веры, горожане и крестьяне потихоньку  запасались  оружием,  славные  цехи
столичных башмачников и бондарей заимствовали пищали и дробовики у цеховых
собратьев из свободного города Эслингена; даже из  Штутгартского  арсенала
неоднократно загадочным образом исчезали большие партии оружия, а наименее
воинственные  обыватели,  ухмыляясь,  с  боязливой  гордостью   неожиданно
показывали друзьям припрятанные ружья.
 Так сильно было возмущение в народе, что герцогу пришлось усилить  свою
личную охрану и отослать наследного принца за пределы страны, к деду  его,
князю Турн  и  Таксису,  в  имперские  Нидерланды.  Естественно,  что  при
подобных  обстоятельствах  Карл-Александр  счел   необходимым   произвести
последовательное и принудительное изъятие оружия у всего населения страны;
он заготовил соответствующий указ под предлогом борьбы  с  браконьерством.
Однако ношение оружия  входило  в  исконные  права  вюртембержцев  и  было
оговорено  в  конституции;  во  избежание   гражданской   войны   пришлось
воздержаться от оглашения указа впредь  до  того,  как  будет  осуществлен
государственный переворот.
 Пока что герцог потребовал,  чтобы  было  прекращено  военное  обучение
штутгартской конной национальной гвардии.  Этим  сильнейшим  в  герцогстве
отрядом земского ополчения командовал майор фон Редер, один  из  ближайших
друзей  Карла-Александра.  Он  был  добрым  протестантом  и   одновременно
вернейшим сподвижником  Ремхингена  по  военной  подготовке  католического
проекта.  Для  него,  человека  тупого  и   ограниченного,   замышлявшийся
государственный переворот был вполне в порядке вещей, он не  понимал,  чем
вызвано  такое   возмущение,   и   повсюду   видел   подстрекательство   и
злонамеренность. Герцогу хочется дать больше простора католикам, почему бы
и нет? Страна велика, места для церквей  хватит.  Конституция?  Парламент?
Свобода? Чушь!  Зазнайство  и  леность  крамольной  черни,  которая  хочет
побольше жрать и поменьше работать. Чего они  там  горланят?  Ведь  он-то,
черт подери, добрый протестант, а ему никто не чинит помех.  Всякий  может
ходить в церковь, когда и как угодно, а господа святоши - так именовал  он
прелатов и пасторов  -  достаточно,  слава  богу,  дают  волю  языку,  без
каких-либо придирок и препон со стороны герцога и кабинета министров.  Мир
так просто устроен. Надо только быть мало-мальски добросовестным, честным,
храбрым, а превыше всего покорным своему богом данному  государю.  Как  ни
странно, но господин фон Редер, несмотря на такие  убеждения,  на  близкую
дружбу с герцогом и руководящую  роль  в  католическом  проекте,  приобрел
большую популярность в народе. Его неуклюжие плоские шутки передавались из
уст  в  уста,  случаи,  свидетельствующие  о  его  грубоватом  добродушии,
вызывали одобрительный смех. Как бывает нередко, народ, без всяких видимых
оснований, явно симпатизировал грузному человеку с  низким  лбом,  жестким
ртом, нескладными,  неизменно  затянутыми  в  перчатки  руками  и  резким,
хриплым голосом; из всех военных штутгартцы  бесспорно  предпочитали  его.
Лишь ввиду его популярности приказ прекратить военное  обучение  городских
конников прошел безболезненно.
 А между тем в каждом закоулке города царила глухая напряженная тревога.
Высший орган церковной власти объявил  неделю  поста  и  покаяния.  Многие
писали завещание. В пятое воскресенье великого поста нахлынули такие толпы
жаждущих принять причастие, что церкви были освещены до глубокой ночи.
 Парламент  озаботился  бесперебойным  получением   известий,   рассылал
верховых по всей стране разведать, не вступают ли в ее  пределы  иноземные
войска.  И  в  самом  деле,  из  Вимифена  вскоре  пришло  известие,   что
епископский передовой отряд, расквартированный в Мергентхейме, выступил из
владений Тевтонского ордена  в  направлении  Эльвангена;  такие  же  вести
пришли из Гогенлойской округи.
 В то воскресенье великого поста  городской  декан  Иоганн-Конрад  Ригер
страстностью своей проповеди превзошел самого себя. Уподобясь пророкам, он
громил нечестие тех, что покушаются разбить скрижали евангелической веры и
христианской свободы, внушительными, проникающими в душу  словами  показал
он верующим, какую страшную ответственность перед богом, людьми и  Римской
империей берут на себя те, кто злоумышляет подобное.  Раскатисто  и  мощно
прозвучала из его уст угроза, что и ничтожное оружие  в  руках  слабейшего
становится смертоносной силой, коль  скоро  его  направляет  господь.  Под
конец же,  обволакивая  благоговейно  внимающую  паству  мягким  бархатным
звучанием   своего   глубокого   голоса,   он   в   таких    патетических,
прочувствованных выражениях призвал ее углубиться в себя и покаяться,  что
изо  всех  концов  огромного  собора   послышались   рыдания   потрясенных
богомольцев. В  городе  эта  проповедь  получила  широкую  огласку.  Успех
конкурента больно уязвил государственного советника Иоганна-Якоба  Мозера,
и в бессонную ночь он твердо решил в  свой  черед  обратиться  с  речью  к
народу; но он не подумает избрать такой легкий и удобный путь, как  пастор
Ригер, не станет пользоваться благолепием храма, как выгодным фоном;  нет,
он будет говорить к согражданам прямо на площади, не  страшась  герцогских
соглядатаев. Сочиняя речь, он шагал по своему кабинету  из  угла  в  угол,
выразительно  жестикулировал,  округлял  патетические  периоды,  сам  себе
представлялся по меньшей мере Гракхом, Гармодием или Аристогитоном, а то и
Марком Юнием Брутом (*48), и жестом древнего римлянина  откидывал  складки
воображаемой тоги.
 Он до того разгорячился, что кровь бросилась ему в голову и пот  прошиб
его. Он приписал этот прилив крови несварению желудка; может  статься,  он
за обедом злоупотребил черничной настойкой, желудок же у него и  без  того
вялый, а теперь и вовсе откажется работать. Он пожаловался на  недомогание
жене, ибо привык печься о своем здоровье, и озабоченная супруга  дала  ему
выпить раствор глауберовой соли. Затем он вновь занялся подготовкой  речи,
и связанные с этим бурные телодвижения помогли лекарству оказать  желаемое
действие.
 Назавтра он с многозначительно  загадочной  миной  собрал  вокруг  себя
толпу людей. За последние дни страже  неоднократно  приходилось  разгонять
скопища недовольных и крамольников;  и  тут  на  собравшихся  тоже  грозно
надвинулись офицеры герцогской охраны, пешие и  конные  стражники.  Оратор
уже представлял себе, как его хватают за шиворот и ввергают в вечный  мрак
темницы. Тем не менее он собрал все свое мужество и, судорожно  борясь  со
страхом смерти, начал заготовленную речь, как вдруг почувствовал томление,
резь и колики в животе.  То  ли  вчерашнее  лекарство  оказало  запоздалое
действие, то ли истинная его натура прорвалась сквозь натужную  отвагу,  -
так или иначе, ему пришлось покинуть площадь  под  насмешливыми  взглядами
герцогских приверженцев и без  лавров,  пожатых  соперником.  Назавтра,  в
фиолетовом будуаре Марии-Августы, он все же произнес свою речь перед ней и
Магдален-Сибиллой, чтобы не пропало даром  столько  тщательно  скопленного
огня. Магдален-Сибилла сидела в кресле, спокойная, умиротворенная, немного
расплывшаяся, а Мария-Августа, в белом воздушном  пеньюаре,  перелистывала
"Mercure galant"  и  время  от  времени,  шаловливо  улыбаясь,  исподтишка
науськивала свою  китайскую  собачонку  на  оратора;  но  тот  мужественно
договорил до конца, только весь взмок от усердия.
 Не видя исхода гнетущей тоске и тревоге, граждане решили вновь  послать
депутацию к герцогу,  дабы  твердо,  но  с  верноподданническим  смирением
заявить свои  претензии.  Чтоб  не  раздражать  Карла-Александра,  к  нему
послали не членов совета одиннадцати, один  вид  которых  приводил  его  в
бешенство,  а  трех  достойных,  степенных  бюргеров  спокойного  нрава  и
обхождения.  Они  поехали  в  Людвигсбург,  где  герцог  заканчивал   свои
приготовления. Прежде чем отправиться во дворец, они подкрепились закуской
и стаканом вина в трактире.
 - Слабое подкрепление перед столь трудным шагом, - сказал один.
 - Если герцог столь же мрачен, как нынешний день, - сказал второй, - то
нам не дождаться солнца.
 - Да поможет нам господь! - сказал третий.
 У дверей зала,  где  Карл-Александр  принимал  их,  примостился  Отман,
чернокожий. До него глухо донесся  хриплый  от  бешенства  голос  герцога:
"Еретики,  убийцы,  изменники!"  -  затем  неистовый  топот,   мало-помалу
затихший. Несколько  минут  спустя  он  увидал  возвращающихся  делегатов,
сперва двоих, а затем третьего.  Он  ясно  видел,  как  они  растерянны  и
запуганны, он поглядел им вслед большими звериными карими глазами  с  чуть
заметной, загадочной усмешкой. Торопливо сбежали они с лестницы,  вскочили
в ожидавшую их карету, не задержались  даже,  чтобы  поднять  слетевший  у
кого-то из них берет. Весь путь они сидели молча, лишь старший один раз  в
своей великой тоске обратился к богу:
 - Господь Саваоф, из бездны взываем к тебе,  ниспошли  нам  спасение  с
высот твоих.
 В Штутгарте толпы народа дожидались возвращения  делегатов.  Увидав  их
лица, горожане разошлись по домам угнетенные, повесив головы.
 Совсем по-иному, чем области, подвластные герцогу, отнеслись к проискам
католиков вольные города. Особенно в Эслингене Карла-Александра теперь изо
дня в день открыто порочили и поносили. Здесь  была  значительная  колония
эмигрантов  из  герцогских   владений,   людей   преследуемых,   незаконно
ограбленных, изгнанных.  Сюда  бежал  Иоганнес  Краус,  здесь  обосновался
молодой Михаэль Коппенгефер, а также старик Кристоф-Адам  Шертлин,  в  ком
жизнь поддерживалась только ненавистью. Сколько жгучего, разъедающего душу
презрения в их язвительных, пламенных, страстных речах!  Пугливо  забились
по своим углам малочисленные приверженцы  герцога;  католики,  попавшие  в
город проездом, были избиты. Над советником  экспедиции  Фишером,  прежним
начальником фискального ведомства и отцом Софи Фишер,  отставной  метрессы
Зюсса, приехавшим  в  город  по  делам,  эслингенская  молодежь  собралась
учинить  расправу,  предварительно  устроив  перед  окнами  его  гостиницы
кошачий концерт;  с  великим  трудом  удалось  городской  страже  отстоять
вскочившего  со  сна,  полуодетого,  смертельно  напуганного  толстяка   и
выпроводить его за черту города.
 Открытый вызов был брошен герцогу в последний, воскресный  день  недели
поста  и  покаяния.  В  предшествующую  ночь  несколько  подростков,   при
попустительстве  городской  стражи,  привязали  к  позорному  столбу   два
соломенных чучела  с  лицами  герцога  и  его  еврея  и  налепили  на  них
оскорбительные, непристойные надписи. Весь воскресный день город  Эслинген
от мала до велика созерцал  позорное  изображение,  зубоскалил,  горланил,
насмехался, улюлюкал, свистел и хлопал себя от  восторга  по  ляжкам.  Под
вечер был сложен костер, пугала торжественно  водружены  на  него,  вокруг
разложены  вымазанные  в  грязи  картины,  где  герцог  с  семью   сотнями
алебардщиков  штурмует  Белград,  и  все  вместе   подожжено   по   строго
выдержанному  шутовскому  церемониалу.  Ярко  пылали  чучела,  а  ликующие
зрители  пронзительно  орали,  кружились,  толкали  друг  друга   в   бок,
извивались, захлебывались, визжали от восторга.
 Среди народа стоял и молодой Михаэль Коппенгефер, ярко-синие  глаза  на
смуглом лице горели воодушевлением, он глубоко вздыхал:
 - Ах, если бы всем тиранам такой конец!
 Стоял среди народа и престарелый Кристоф-Адам Шертлин, глухо  клокотало
у него в тощей груди,  бамбуковой  тростью  постукивал  он  оземь  в  такт
незримой пляске, его высохшее, потемневшее, выщербленное лицо пылало дикой
ненавистью.  Стояла   среди   народа   и   красавица   чужестранка,   жена
Иоганна-Ульриха Шертлина. Одета она была убого, муж ее  совсем  опустился,
спился, стал бродягой, но голову она держала  так  же  высоко,  и  так  же
надме