- Сколько сынов Израиля отдали бы все  свое  достояние  и  даже  больше
того,  дабы  предотвратить  пролитие  невинной   крови.   Вы   же   можете
воспрепятствовать этому одним росчерком пера. Не замыкайте сердца  своего,
реб Иозеф Зюсс.
 А дородный фюртский раввин присовокупил:
 - Неужто же вы бросите на произвол судьбы все еврейство из страха перед
словопрениями парламентариев?
 Зюсс все еще стоял, опершись  о  письменный  стол,  стройный,  учтивый,
элегантный, и его спокойствие служило  плотиной  против  возбуждения  тех,
что, сопя и волнуясь, запрудили весь его маленький кабинет.  Его  выпуклые
карие глаза метнули быстрый надменный взгляд  на  дерзкого,  несдержанного
рабби; но тотчас же, обуздав себя, он ответил невозмутимо:
 - Я достаточно сделал для германского еврейства, и каждому ясно, что  в
добрых намерениях у меня недостатка нет. Стоило мне креститься, стоило мне
отвернуться от еврейства, я был бы ныне первым человеком в  империи  после
римского императора. Но я не совершил этого  малодушия,  я  остался  щитом
еврейства, о своем происхождении я никогда не  кричал,  но  никогда  и  не
отрицал, что я еврей.
 - Так заявите об этом сейчас! Сейчас, сейчас! - гортанно вопил фюртский
раввин, выставив вперед косматую голову и настойчиво наступая на него.
 Но Зюсс ледяным тоном ответил:
 -  Обычно  вы  умеете  взвешивать  и  мерить.  Измерьте!  Взвесьте  же!
Взгляните вперед,  дальше  настоящей  минуты!  Вытребовать  реб  Иезекииля
Зелигмана? Я держу в правой руке его смерть, а в левой  все  неприятности,
нападки, угрозы, осложнения, которые обрушатся на меня, если я его спасу.
 Он остановился, спокойно  оглядел  десять  лиц,  которые  взволнованно,
напряженно уставились в его лицо. Затем небрежно добавил:
 - Я сейчас ничего не решаю. Но весьма вероятно, что, взвесив все, я  не
стану накликать на свою голову бурю из-за такой безделицы!
 Вознегодовали десять мужей, яростно взметнулись кверху руки, раскрылись
рты. Короткие возгласы: "Ой! Ой!" Возмущенная, отрывистая скороговорка. И,
все покрывая, прозвучал гортанный, сердитый раскатистый пророческий  голос
фюртского раввина:
 - Безделица! Такой же человек, как вы - еврей, ваш брат терпит пытку ни
за что ни про  что,  ждет  мучительной,  позорной  казни.  У  меня  сердце
останавливается в груди, когда я подумаю, что бессилен ему  помочь.  А  вы
пожимаете плечами: безделица! - Гневно сопя, надвинулся дородный раввин на
Зюсса.
 Но низенький франкфуртский раввин  отстранил  его.  Старческим  кротким
голосом он произнес:
 - Мы вас не принуждаем, реб Иозеф Зюсс, мы пришли только  просить  вас.
Господь бог возвысил вас так, как  не  возвышал  еще  ни  одного  еврея  в
Германии. Он сделал так, чтобы сердце вашего герцога было точно воск у вас
в руках: не давайте же собственному сердцу  ожесточиться  перед  бедствием
ваших братьев!
 Все остальные  притихли,  в  то  время  как  старик  негромким  голосом
произносил эти  слова.  Замолчал  и  фюртский  раввин.  Когда  Зюсс  после
короткой  паузы  ответил  старику,  в  его  голосе  не  слышалось  обычной
твердости: он вовсе не отказывается вступиться. Но в том случае,  если  по
зрелом размышлении он решит, что не может вмешаться, они должны вникнуть в
его доводы, а не приписывать их злой воле.
 С этим они ушли, и он учтиво проводил их через приемную.
 Когда он остался один, в нем поднялась досада. Он был несдержан, что не
входило в его намерения.  В  запальчивости  он  частично  открыл  им  свои
истинные побуждения. Из-за чего? К чему?  Надо  было  до  конца  сохранить
сдержанность и учтивость, что сотни раз удавалось ему  в  более  важных  и
трудных случаях. А здесь ведь каждое слово напрашивалось само собой.  Надо
было дать побольше безответственных обещаний. Им чужды  тонкие  аргументы.
Они упрямо, в каком-то ослеплении, уперлись на одном: спаси им во  что  бы
то ни стало их поганого Иезекииля Зелигмана.
 Все больше и больше раздражаясь, шагал он взад и вперед по кабинету.  И
как это они ничего не  смыслят!  Разве  он  не  посылал  им  во  Франкфурт
огромных пожертвований? Разве не поддерживал, как мог, их торговлю?  Всюду
и везде добивался  для  них  послаблений.  Если  теперь,  вопреки  законам
страны, несколько сотен евреев проживают в герцогстве, за это  они  должны
благодарить его одного. Тогда, во Франкфурте, как они лебезили перед  ним,
чуть не молились на него! А теперь все  это  забыто,  обесценено,  они  не
признают его заслуг только потому, что в одном каком-то случае он не может
исполнить их волю. Вот уж неблагодарные! Они  не  понимают  и  никогда  не
поймут, какую жертву он приносит им, не отрекаясь от еврейства. Право  же,
право, стоило бы креститься, хотя бы им назло.
 Спору нет, приятно было бы  лишний  раз  щегольнуть  перед  ними  своим
могуществом. Как глупо, что нельзя без долгих слов вырвать  у  эслингенцев
их еврея. Совершенно ясно, что отныне он будет меньше  импонировать  всему
еврейству. Эта мысль не давала ему покоя.
 Он твердо решил больше об этом не думать. С головой окунулся в  работу.
Закружился в вихре  новых  любовных  авантюр.  Однако  ночи  его  не  были
спокойны.  Ему  снилось,  что  мимо  медленно  и   торжественно   движется
процессия: это ведут на казнь еврея Иезекииля  Зелигмана  из  Фрейденталя.
Он, Зюсс, скачет вслед на своей белой  кобыле  Ассиаде,  хочет  остановить
процессию. Но хотя она движется медленно и  непосредственно  перед  ним  и
хотя он пришпоривает свою резвую кобылу, настичь процессию  ему  никак  не
удается. Он кричит, бешено размахивает ходатайством о помиловании. Но дует
сильный ветер, и процессия движется и движется  вперед.  Вдруг  появляется
дон Бартелеми Панкорбо.  Высунув  костлявое  лицо  из  пышных  старомодных
брыжей, вздернув одно плечо, стоит он перед ним и говорит,  что  остановит
процессию, если Зюсс отдаст  ему  свой  солитер;  Зюсс  соглашается,  весь
вспотев от волнения. Но когда он  делает  попытку  снять  кольцо,  оно  не
снимается, оно словно вросло в палец, и дон Бартелеми говорит,  что  нужно
отрубить руку.
 На этом Зюсс проснулся, разбитый и с головной болью. Как бы он  ни  был
утомлен, он боялся теперь ложиться спать. Ибо реб  Иезекииль  Зелигман  из
Фрейденталя, который не тревожил его в дневные часы, заполненные работой и
женщинами, прокрадывался в его краткие, безрадостные ночи.


 Перед испуганным, затаившимся в себе самом Зюссом сидел,  нахмурившись,
рабби Габриель. Сидел приземистый, скорбный, на лбу - три резких  отвесных
борозды. Рассказывал скупо, пугающе многозначительно, употребляя старинные
обороты.
 Итак, значит, до девочки дошли слухи, злые, тягостные  слухи  о  Зюссе.
Девочка ничего не говорит, но покой ее нарушен, смущен. Что  же  он  может
сделать, испуганно, робко спросил Зюсс. А рабби Габриель отвечал  хмуро  и
сурово: ни словами, ни тем паче оправданиями делу не  поможешь.  Пусть  он
предстанет на суд девочки. Пусть она все прочтет в его лице.  Быть  может,
прибавил он насмешливо, девочке откроется больше, чем ему  -  рабби.  Быть
может, она увидит в лице своего отца больше, нежели плоть, кожу и кости.
 По  уходе  рабби  Зюсс  то  возносился  ввысь,  то  падал   в   бездну.
Взбудораженный до глубины души, он метался из стороны в сторону. При этом,
в сущности, решение  его  было  принято  с  самого  начала.  И  угрожающий
презрительный вызов рабби был для него,  в  сущности,  желанным  знаком  и
озарением.
 Предстать перед судом девочки, явить  девочке  лик,  чистый  и  сияющий
внутренним светом! Хотя для него, закоренелого скептика, существовало лишь
то, что можно видеть и осязать, но подобный призыв и именно в такую минуту
должен и самому неверующему послужить знаком и указанием.  Он  не  подлец,
отнюдь нет, он может держать ответ перед кем угодно и когда угодно, и если
действительно существует бог, который проверяет  и  ведет  счет  и  выдает
векселя, то ему  нечего  беспокоиться  и  нечего  бояться  ни  итогов,  ни
расплаты. И все же не так-то легко предстать сейчас перед судом девочки, -
ведь у нее глаза особенные, они видят одни лишь цветы да  ясное  небо,  им
неведома сложность людских дел, и они, быть может, увидят  позор  и  грязь
там, где на наш взгляд и сердце и руки почти что без пятнышка.  И  если  к
девочке уже дошли слухи, если она уже заранее трепещет  и  боится,  тогда,
конечно, надо еще раз как следует очиститься, прежде чем явиться к ней.
 Он шагает, опустив голову, закусив чувственные губы,  напрягая  мускулы
рук. Он, черт побери, не таков, чтобы приносить жертвы. Он одаривает  всех
направо и налево, он сыплет деньгами, ибо он щедр, как подобает настоящему
вельможе и кавалеру. Но жертвы? Ему тоже еще никто не  приносил  жертв,  в
жизни всегда идет борьба, не на живот, а на  смерть,  а  кто  робеет,  кто
мягок сердцем, тот остается внизу и сносит обиды и плевки. Он же не робеет
ни  перед  ропщущим  плебсом,  ни  перед  наглыми  вельможами,  ни   перед
парламентом, ни перед господом богом, если таковой существует. И  все-таки
принести   жертву   в   этом   одном   случае   -   вот   что   дало    бы
мучительно-сладострастное наслаждение, вот когда можно было  бы  предстать
перед девочкой белым как снег, и даже глаза, привыкшие лишь к цветам да  к
ясному небу, не усмотрели бы на тебе ни малейшей пылинки.
 Но сколько всего обратится в прах, если он  принесет  эту  жертву!  Как
бессмысленно, а  с  точки  зрения  политической  просто  безумно,  спасать
Иезекииля Зелигмана только затем, чтобы рассеять какие-то нелепые  девичьи
фантазии. В прах обратится альянс с сеньорой де Кастро, в  прах  обратится
дворянство, в прах обратится добрая половина того фундамента,  на  котором
он стоит. Нет! нет! Пусть это даже указание свыше и знак - он не уступит и
ради детской причуды не отмахнется от всего того, что  завоевано  кровавым
потом.
 Но в глубине души он знал, что уступит. В глубине души он  знал  это  с
того мгновения, как увидел рабби Габриеля. В то время как он себя жалел  и
слезливо сокрушался над тем, какой от него требуют жертвы, где-то в  самом
заповедном тайнике он ощущал величайшее облегчение. И ему надо было крепко
держать  себя  в  узде,  чтобы  те  смутные  мечты,   которые   непрерывно
зарождались в нем, не превратились в определенные ясные представления: как
популярен  он  будет  впредь  во  всем  еврейском  мире,  как  его   будут
превозносить и восхвалять по всей Европе, называя первым из евреев Римской
империи, как он, еврей,  добьется  небывалого  и  невообразимого,  -  один
вырвет обреченного на смерть человека у целого христианского города.
 И в то время как эти кичливо-суетные мысли захлестывали его, он  сам  с
трудом представлял себе все тяжкое величие такого жертвенного решения.
 На следующий день он отправился к герцогу. Он  подошел  к  вопросу  без
обычных околичностей, был менее подобострастен, требовал  настойчивее.  Он
подчеркнул, что герцогу по его сану не пристало  отдать  своего  еврея  на
произвол эслингенцам; кроме того, и  его,  Зюсса,  авторитет  страдает  от
насмешек и уколов, какие непрестанно позволяют себе предерзкие эслингенцы.
Карл-Александр грубо прервал его,  заявив,  что  просит  не  докучать  ему
дурацкими еврейскими делами, у  него  уж  довольно  из-за  этого  дрязг  с
парламентом, он и без того на всю империю прослыл еврейским  приспешником,
так что Зюссу лучше попридержать свой наглый язык.  Однако  Зюсс,  вопреки
обыкновению, не сдавался, настаивал  на  своем  и  приводил,  несмотря  на
повторный окрик герцога, все новые доводы. Он требовал,  чтобы,  на  худой
конец, Иоганн-Даниэль Гарпрехт, лучший в стране юрист, дал свое заключение
по поводу  подсудности  данного  дела  эслингенскому  суду,  если  герцогу
угодно, чтобы он, Зюсс, продолжал свою многотрудную, чреватую  опасностями
работу на пользу его светлости.  Ибо,  если  эслингенцам  и  впредь  будет
дозволено подрывать его авторитет, ему придется всепокорнейше  просить  об
освобождении  его  от   исполняемых   им   обязанностей.   Карл-Александр,
побагровев и засопев, рявкнул, чтобы он убирался вон.
 Зюсс удалился, удовлетворенно посмеиваясь.  Он  знал,  что  это  пустые
фразы; завтра герцог сделает вид, словно ничего и не было.  Карл-Александр
не может обойтись без него и принужден  будет  уступить,  принужден  будет
исполнить его просьбу. Посему  он  на  следующий  же  день  сообщил  рабби
Габриелю, что ему почти наверняка удалось добиться освобождения  Иезекииля
Зелигмана, и при этом чванился  и  похвалялся,  какую  непомерную  тяжесть
взвалил тем самым на себя. В  то  время  как  он  пространно  и  напыщенно
разглагольствовал на эту тему перед застывшим в молчании рабби  Габриелем,
в кабинет шумливо и  бесцеремонно  ввалился  герцог,  прямо  с  парада,  в
мундире с лентами и орденами. Случайно ли столкнулся он здесь с магом? Или
прослышал о его приезде и хотел, как тогда в Вильдбаде, встретиться  будто
невзначай? Так или иначе он явился и  наполнил  кабинет  гамом,  громом  и
блеском. Ах, какой он  недоступный,  с  напускной  веселостью  крикнул  он
каббалисту. А может,  он  вообще  отказывается  составлять  гороскопы  для
необрезанных? Зюсс вмешался, стараясь все сгладить. Дело идет о  гороскопе
по поводу женщин, он ведь уж много раз настойчиво писал об  этом  дяде.  В
действительности  же  он  написал  лишь  один   раз,   и   то   осторожно,
полунамеками; но  рабби  Габриель  понял,  о  чем  идет  речь.  Однако  он
безмолвствовал. Смотрел в лицо нетерпеливо насупившемуся герцогу и молчал.
Тогда  Карл-Александр  с  прежней  нарочитой   самоуверенной   шутливостью
спросил, имеют ли связь его амурные приключения с тем  роковым  концом,  о
котором маг упомянул или, вернее, умолчал при их встрече. Герцог не ожидал
ответа на этот  вопрос,  да  и  Зюсс  был  уверен,  что  дядя  постарается
отмолчаться. Однако рабби Габриель, не сводя окаменелых  глаз  с  герцога,
ответил одним сердитым, скрипучим, недвусмысленным:  "Да".  Карл-Александр
не ожидал, что услышит столь ясный приговор, он схватился за сердце,  ловя
воздух, в комнате повисла душная, гнетущая тишина. Отдышавшись и  все  еще
силясь  шутить,  Карл-Александр  заметил,  что  наконец-то  приговор   ему
произнесен, и тотчас же заговорил о другом. Он обратился к Зюссу: да,  вот
он для чего, собственно, зашел - он поручил Гарпрехту дать  заключение  по
делу этого поганого эслингенского еврея. Черт знает сколько  неприятностей
и пакостей  приходится  терпеть  из-за  него!  Приказал  подать  карету  и
удалился, расстроенный, бросив на прощание неудачную, злобную  остроту  по
поводу бюста Моисея.
 После ухода герцога Зюсс  опять  стал  бахвалиться.  Итак,  значит,  он
счастливо избавил еврея Иезекииля Зелигмана из Фрейденталя от  рук  Эдома.
Ему, Зюссу, посчастливилось достичь того,  чему  не  было  еще  примера  в
Римской империи. Неужто и теперь дядя считает,  что  жизнь  его  и  тяжкие
труды - суета и томление духа?
 Нехотя ответил рабби Габриель ненасытному честолюбцу: его, Зюсса, жизнь
вовсе и не жизнь, а нелепая суетня, в чаянии убежать от себя и собственной
пустоты.
 Сперва Зюсс обиделся, по-детски надулся и не ответил ни слова.  Избегая
встречаться взглядом с упорно молчавшим рабби Габриелем, он так  же  молча
шагал  по  комнате  и  выкапывал  изо  всех  закоулков   своего   сознания
убедительные доводы. Ах, так? А кто же,  как  не  он,  только  что  принял
великодушное решение и осуществил его ценой огромных жертв? Его насыщенная
трудами,  плодотворная  жизнь  -  всего  лишь  нелепая   суетня?   И   ему
осмеливаются сказать это, перед  лицом  богоугодного  деяния,  только  что
совершенного им? Да разве такое деяние не может  наполнить  смыслом  целую
жизнь? А что, если это деяние - лишь одна из жемчужин целого  ожерелья?  И
если посмотреть на его жизнь с этой точки зрения, то, быть может, вся  она
- лишь самопожертвование и достижение предуказанной свыше священной цели?
 Он вдруг остановился и ухватился за эту мысль.  Ему,  человеку  минуты,
великому актеру в жизни, пришлось по  вкусу  поглядеть  на  себя  в  таком
сентиментальном плане. Ему  показалось  соблазнительным  истолковать  свое
повседневное существование не как возню впустую, а как  возвышенное  житие
великого праведника. Ах так, его жизнь столь  бессмысленна,  что  можно  с
презрением отмахнуться от  нее?  Все  его  тщеславие  возмутилось  в  нем.
Огромным усилием воли вырвался он из того гнетущего заколдованного  круга,
в котором держало его присутствие рабби Габриеля. Он принудил самого  себя
поверить  в  глубокий,  предопределенный,  священный  смысл  своей  жизни,
усмотреть в своем возвышении назидание и символ. По-прежнему  стремительно
шагая взад и вперед, он  таинственным  шепотом  вкрадчиво  убеждал  своего
молчаливого слушателя. Со всем присущим  ему  увлекательным,  убедительным
адвокатским красноречием, с тем рвением, с каким обычно выступал в  защиту
дел государственной важности, сжигал он перед  рабби  блестящий  фейерверк
благочестивой гордыни.
 Если  бы  он  старался  только  сделать  карьеру,  зачем  бы  ему  было
оставаться евреем? Почему  он  не  крестился,  как  его  брат?  Нет,  дядя
несправедлив  к  нему,  считая  его  жизнь  такой  ничтожной  и  достойной
презрения. Отнюдь не из жажды денег или власти стоит он на  своем  высоком
посту, окруженный завистью и опасностями.
 Он цеплялся за эту мысль, она льстила ему, он  внушал  ее  себе,  чтобы
получше внушить ее рабби Габриелю. Он нашептывал ее каббалисту как великую
тайну и, пожалуй, даже больше, чем для  него,  играл  для  самого  себя  в
предопределение, в наитие, в призвание. А что, если  он  избран  отомстить
Эдому за Израиля?  Ведь  не  слепым  случаем  вознесен  он,  точно  Иосиф,
которого отличил фараон? Если он теперь поднялся так высоко и пребывает  в
таком блеске, что те,  кто  обычно  оплевывает  и  попирает  ногами  сынов
Израиля и брезгливо отряхивается, когда  им  случится  задеть  еврея,  они
принуждены гнуть перед ним спину и лизать прах от ног его - разве это  уже
не месть? Вот теперь он, еврей, царит над страной, сосет ее кровь и жиреет
от ее соков. И если кого-нибудь  из  его  братьев  притесняют,  стоит  ему
простереть над ним руку, как Эдом уползет, поджав хвост, как побитый  пес.
Разве этого недостаточно, чтобы  стать  смыслом,  сутью  и  основой  целой
жизни?
 Но рабби Габриель молчал, и когда Зюсс поглядел  на  молчавшего  рабби,
его крылатые слова повисли в воздухе и наконец упали наземь. Он  притих  и
стоял, точно  школьник,  плохо  выучивший  урок  и  не  знающий,  чем  ему
закончить, и слова его стали похожи  на  плохие,  дурно  пахнущие  румяна;
которые быстро засыхают и облупливаются.
 Каббалист ни словом не ответил на длинную, пылкую и чувствительную речь
Зюсса. Он поднялся и сказал:
 - Прежде чем показаться  на  глаза  девочке,  поезжай  во  Франкфурт  к
матери.
 С этими словами он ушел. Когда Зюсс остался один, в душе  его  бушевала
глухая ярость. Ну вот, он переломил себя и  принес  жертву.  Чего  же  еще
хочет от него старик? Что еще должен он сделать? Почему замалчивал он  его
жертву своим высокомерным и уничтожающим молчанием? А как понять его слова
о Франкфурте? Ну, конечно, он поедет во Франкфурт, к  матери.  Франкфуртцы
лучше оценят все, что он сделал. Мать будет благоговейно прислушиваться  к
его словам. А франкфуртские евреи  -  мудрый  рабби  Якоб  Иошуа  Фальк  и
попечитель  и  все  другие  -  как  будет  он  взыскан  их   славословием,
благословением, хвалой и  восторгом.  Пусть  рабби  Габриель  молчит,  тем
громче заговорят десятки тысяч других уст, свидетельствуя о нем  и  о  его
деянии.


 В кабинете профессора Иоганна-Даниэля  Гарпрехта  хозяин  дома,  поверх
кипы актов и документов, с мягким и  мудрым  сокрушением  улыбался  своему
другу, тайному советнику Бильфингеру.  Просторную,  солидно  меблированную
комнату пересекал столб солнечных лучей, сотканный из бессчетных пылинок.
 И профес