озможности в  качестве
скромного рождественского подарка внести свой вклад в дело разрешения этой
проблемы. Герцог и председатель церковного совета растерянно воззрились на
него, все остальные тоже притихли, недоверчиво и насмешливо  прислушиваясь
к словам  Зюсса,  который  учтиво  и  хладнокровно  продолжал:  со  времен
профессора Баруха д'Эспинозы (*37), который был всемилостивейше  приглашен
блаженной памяти курфюрстом Пфальцским в Гейдельбергский университет,  его
единоверцы прилежно занимались изучением также и Нового завета. Он,  Зюсс,
обратился по поводу вышеупомянутого текста к одному из своих амстердамских
коллег и получил следующий ответ: "В греческом тексте стоит слово eudokias
[доброй воли, благоволения (греч.)], что вульгата, принятая  у  католиков,
правильно толкует как bonae  voluntatis  [доброй  воли  (лат.)]  -  доброй
воли". Эразм же печатал свою библию  по  рукописи,  в  которой  по  ошибке
eudokia было написано без s, и, руководствуясь  этим,  Лютер  перевел  его
словом "благоволение". Эразм, конечно, заметил бы ошибку, если бы  не  так
торопился. Но для  него  вопросом  чести  было  напечатать  библию  раньше
кардинала Хименеса. А посему,  при  всем  уважении  к  учености  господина
председателя  церковного  совета,  следует   признать,   что   лютеранское
рождественское евангелие здесь несколько уклоняется от истины и правильный
текст дан его светлостью.
 Зюсс привел свои пояснения скромно, учтиво и обстоятельно. Все, что  он
говорил, было настолько вразумительно, что даже кое-кто из офицеров  понял
его; а Мария-Августа пришла в восторг от образованности своего придворного
еврея. Но все прочие были возмущены тем, как это еврей  позволяет  себе  в
сочельник с таким апломбом разъяснять евангелие, а Ремхинген горланил, что
теперь, значит, евреи торгуют не только векселями и драгоценностями, но  и
словом божьим. Вейсензе принялся рассуждать о роли женщин в Ветхом и Новом
завете. Под влиянием всего мучительно перечувствованного и  пережитого  за
последнее время он со  страстным  упорством  развивал  эту  тему  в  своем
комментарии к библии. В Новом завете - мадонна;  в  Ветхом  -  тысяча  жен
Соломона. Он говорил, как всегда, гладко, изящно, вкрадчиво, деликатно. Но
в его голосе звучала такая затаенная  враждебность,  что  Магдален-Сибилла
побледнела как полотно и руки у нее похолодели.
 Красивая и величавая, сидела она подле грациозной, капризной герцогини.
Герцогиня держала и поглаживала ее руку, ей  приятно  было  гладить  своей
холеной, пухлой ручкой крупную руку девушки. Магдален-Сибилла  вновь  всем
существом  мучительней   прежнего   стремилась   к   Зюссу.   Политическая
конъюнктура не была ей ясна, зато ей было ясно, что он очень  одинок,  что
вокруг него одни враги, он  представлялся  ей  стройной,  гибкой  пантерой
среди неуклюжих, косматых медведей. И вместе с тем она улавливала какую-то
таинственную зависимость между ним и герцогом и между ним и ее отцом.
 Зюсс игриво заметил, что дамы как Ветхого, так и Нового завета не в его
вкусе. Одни для него слишком героичны, другие не в меру сентиментальны.  И
он перевел красноречиво нежный взгляд с  герцогини,  чье  благосклонное  и
похотливое любопытство его приятно волновало, на Магдален-Сибиллу, которая
была ему нужна для уверенности в  себе  и  самоутверждения,  с  рыжекудрой
эффектной сеньоры де Кастро, умной, расчетливой  особы,  которая,  явно  к
нему охладев, все же не вполне отказалась от  мысли  о  браке  с  ним,  на
лилейных дам Гетц, на мать и дочь, которые все еще не сдавались герцогу.
 Ремхинген  схватился  за  тему  о  Ветхом  завете.  С  тягучим  венским
акцентом, который он, хоть и был уроженцем Аугсбургской земли, выработал в
себе, считая его более аристократическим, генерал  заявил,  что,  судя  по
теперешнему еврейскому  говору,  священное  писание  в  подлиннике  должно
звучать мерзким и отвратительным кваканьем и карканьем.
 - А  как  вы  полагаете,  ваше  превосходительство,  -  с  подчеркнутой
учтивостью спросил его Зюсс, - на каком диалекте господь бог  разговаривал
в раю с Адамом, на венском или на еврейском?
 Герцогиня рассмеялась, довольная острословием своего еврея  и  провалом
Ремхингена,  украдкой  погладила  футлярчик  с  амулетом   и   бросила   в
наступившее молчание тонкий и нежный звон колокольчиков на погремушке.  Но
бургграф Редер счел нужным поддержать Ремхингена. Обратившись к герцогине,
он  выразил  удовлетворение,  что  ее  светлости  еще  не  приспела   пора
разрешиться от бремени. Детям, рождающимся  в  нынешнюю  ночь,  не  сладко
придется. Наконец-то разговор перешел на ту  тему,  к  которой  давно  уже
стремились перейти все, и  вот  все  принялись  подробно,  обстоятельно  и
сосредоточенно обсуждать  эслингенское  детоубийство,  меж  тем  как  Зюсс
упорно молчал. Для офицеров  самым  убедительным  был  тот  аргумент,  что
девушка родилась в рождественскую  ночь.  Один  лишь  господин  де  Риоль,
слывший вольнодумцем, заметил, что если действительно евреи угрожают  всем
родившимся в рождественскую ночь, то Иисусу из Назарета следовало  выбрать
другую ночь для своего рождения; тогда он был бы избавлен от креста, а  мы
все - от христианства.
 Тем временем тайный советник Панкорбо обратился к герцогине с  просьбой
разрешить  ему  полюбоваться  на  подарки  Зюсса.  Сухими  сизо-багровыми,
подагрическими пальцами ощупывал он их, подносил  к  ястребиному  носу,  к
глубоко запавшим пытливым щелочкам-глазкам, затем деловито и  обстоятельно
объяснил,  сколь  малоценен  материал,  из  которого   сделаны   гемма   и
погремушка, и добавил, что среди торговцев ювелирными изделиями существует
обычай такие вещицы давать бесплатно, в виде премии. А в противовес тут же
коварно подчеркнул ценность солитера на пальце у самого Зюсса, и, выглянув
из глубоких орбит, алчно покосились на перстень  узкие  глазки,  прикрытые
морщинистыми веками. Но Мария-Августа встала на защиту своего  еврея.  Это
далеко не все, что он ей подарил, заметила она  своим  небрежным,  томным,
слегка насмешливым голосом, вынула амулет и рассказала  легенду  о  Лилит,
повелительнице демонов. С щекочущим любопытством слушали присутствующие ее
рассказ, разглядывали первобытных грозных птиц и массивные зловещие  буквы
пергамента. В конце концов  Карл-Александр  постарался  рассеять  всеобщее
оцепенение, добродушно-грубовато пошутив с громким, несколько принужденным
смехом: герцогиня, видно, собирается стать еврейкой; счастье ее, что ей не
придется подвергнуться обрезанию.
 Но после ужина он отвел  Зюсса  в  сторону,  хлопнул  его  по  плечу  и
милостиво заговорил с ним. Вот молодчина, как это у  него  ловко  вышло  с
двумя текстами, и откуда только  ему  удалось  выкопать  такое  простое  и
очевидное объяснение! И затем  без  всякого  перехода  припер  польщенного
Зюсса к стенке вопросом, нельзя ли как-нибудь опять раздобыть мага.  Ясное
дело - зачем: насчет того, о чем он тогда не пожелал говорить. Зюсс,  явно
растерявшись, уклонился от отпета. Карл-Александр  не  настаивал,  сказал,
что понимает, как трудно добиться мага, дядюшка его не из покладистых.  Но
пускай Зюсс достанет ему от мага хотя бы гороскоп, чтобы он знал, чего ему
ожидать на будущее время от женщин - зла  или  добра.  После  камуфлета  с
неаполитанкой, после всех недоразумений с герцогиней, да еще когда мать  и
дочь Гетц разводят бесконечную дурацкую канитель,  надо  же  ему  добиться
ясности на этот предмет. Зюсс по чести обязан раздобыть у каббалиста такой
гороскоп. Раз он достал герцогине амулет, он и ему  не  может  отказать  в
этом одолжении, а раз он  сладил  с  такими  трудностями,  как  толкование
библейских текстов, это для него, уж конечно, сущий пустяк. Зюсс не посмел
уклониться, заколебался, согласился.
 Скоро все разошлись. Высокопоставленные католики пожелали еще  пойти  в
дворцовую часовню ко  всенощной.  Вейсензе  попросил  у  Зюсса  разрешения
проводить его.
 Они отослали кареты,  а  сами  пошли  пешком.  Ночь  была  теплая,  дул
сильный, неприятный ветер. Вейсензе вернулся к  своей  теме,  заговорил  о
том, как странно, что восточные легенды прочно укоренились во  всем  мире.
Привел, к примеру, как забавно, когда вдруг в германских  лесах  вырастает
восточное строение. Какой-то голландец осуществил эту оригинальную затею в
его местности, в Гирсауском лесу. Беседуя  таким  образом,  они  дошли  до
дворца на Зеегассе, и председатель церковного совета распрощался с  Зюссом
особенно церемонно и учтиво. Как только  будет  готов  его  комментарий  к
библии, в котором особо почетное место займет любезно приведенное  сегодня
Зюссом  сообщение,  он  почтет  для  себя  честью  прежде  всего  поднести
экземпляр господину финанцдиректору.
 Зюсс пересек  слабо  освещенный  вестибюль.  В  ушах  его  звучало:  "О
счастливые, о блаженные,  благословенные  дни  рождества!"  Мягко  ступая,
появился камердинер,  спросил,  можно  ли  помочь  его  превосходительству
раздеться? Зюсс знаком велел  слуге  удалиться.  Ему  не  хотелось  спать.
Неужели южный ветер так взбудоражил его? Ведь разговоры этого старого лиса
о Гирсау как будто вполне  безобидны,  да  и  в  домике  дяди  нет  ничего
восточного; а все-таки в словах Вейсензе слышался какой-то скрытый намек.
 Он уселся за дела. Однако цифры не  глядели  на  него,  как  обычно,  с
бесстрастной деловитостью. В них  вплетались  вьющиеся  растения  со  стен
белого домика в цветах. Он отбросил прочь перо и зашагал  по  кабинету  из
угла в угол, растревоженный неприятными мыслями, а кругом раздавался  звон
церковных колоколов.


 Исаак Ландауер в некрасивой, неудобной позе сидел в роскошном кресле  у
Зюсса. Деловой  разговор  был  закончен,  и  Зюсса  теперь  явно  тяготило
присутствие неопрятного  гостя.  Однако  Исаак  Ландауер  и  не  собирался
уходить, он расчесал пальцами седеющую рыжеватую бородку и сказал:
 - Ну вот, значит, через месяц начнется процесс Иезекииля  Зелигмана  из
Фрейденталя.  Неприятная  штука,  реб  Иозеф  Зюсс.   Для   вас   особенно
неприятная. У вас тут и лакеи, и китайщина,  и  шитый  золотом  кафтан,  и
попугай. А эслингенцы  плюют  на  все  это  и  собираются  прикончить  реб
Иезекииля  Зелигмана  из  Фрейденталя.  -  Так  как  Зюсс  молчал,  старик
продолжал  свою  речь:  -  Когда  я  рассказывал  вам   о   равенсбургском
детоубийстве, у вас лицо было до того  важное,  прямо  как  у  гоя,  и  вы
говорили: старые басни. А теперь вы видите, что это вовсе не старые басни,
теперь и вас уже беда хватает за горло.
 Но Иозеф Зюсс по-прежнему упорно молчал. Когда пришли первые  вести  об
эслингенских кознях, он, конечно, сейчас  же  понял,  что  они  направлены
против него, только против него. Он  собрался  было  заявить  протест.  Но
усилием воли заставил себя образумиться и спокойно обдумать  все  плюсы  и
минусы вмешательства. Если  он  примет  сторону  Иезекииля  Зелигмана,  то
поставит под угрозу свое дворянство и альянс с сеньорой де Кастро, вызовет
бесконечные  прения  с  парламентом,  должен  будет,  в  виде  компенсации
эслингенцам, пожертвовать целым  рядом  льгот.  Эти  соображения  легли  в
основу его тактики. Он не знал еврея Иезекииля Зелигмана. Если эслингенцам
угодно опорочить свою юстицию  явно  несправедливым  приговором,  лишь  бы
досадить ему, - пускай срамятся. Их дело. Он  не  станет  вмешиваться,  он
предпочитает хранить строгий нейтралитет и молчать.
 Соответственно этим решениям он и  поступал.  Ограничился  необходимыми
мерами безопасности для допущенных им в герцогство евреев и для охраны  их
несколько сомнительных прав. А во всем прочем никакие уколы и насмешки  не
могли вывести его из бездействия.
 И на речи Исаака Ландауера, как они ни раздражали его,  он  не  пожелал
отвечать. Но тот упрямо твердил свое:
 - Я, еще с некоторыми другими, скупил все долговые обязательства города
Эслингена. Будут эслингенцы настаивать на процессе, я за неделю  явлюсь  к
ним со своими документами. Уступят они - уступлю и я. Нажмут они - нажму и
я. Но что тут можно знать заранее, - заключил он озабоченно и потер зябкие
руки. - У этих гоев столько злобы и глупости. Когда дело  касается  еврея,
им нужнее кровь, чем деньги. А что же вы, реб Иозеф Зюсс? - спросил  он  в
конце концов напрямик, видя, что иначе из Зюсса слова не вытянешь.
 У Зюсса ответ давно был готов:
 - Я не знаю еврея Зелигмана. В своем округе я сумею  себя  защитить,  -
сухо промолвил он.
 Тут Исаак Ландауер вспылил:
 - Он не знает Зелигмана! Сумеет себя защитить! Что ж это  такое!  Сидит
себе здесь со своими лакеями, со своим золотым кафтаном, с китайщиной -  и
не знает! Сумеет себя защитить! Послушайте, что вам скажет  старый  делец:
нужен вам весь этот хлам,  кого  удивит  этот  хлам,  кому  вы  им  голову
заморочите,  если  вы  не  можете  спасти  реба  Иезекииля  Зелигмана   из
Фрейденталя? - Он в запальчивости  размахивал  руками  перед  самым  носом
Зюсса, полы его кафтана гневно развевались. - Попугай, гобелены,  каменные
истуканы! Нужны вам каменные истуканы? - злобно язвил он. - Пророк  Моисей
и царь Соломон сроду не были похожи на ваших белых истуканов.  И  глаза  у
них не были закрыты. А то бы они не преуспели так. -  Выведенный  из  себя
невозмутимым молчанием собеседника, он сердито уставился в пространство. -
Ни один честный еврей не захочет в будущем вести с  вами  дела,  -  ехидно
попробовал он козырнуть напоследок.
 Однако Зюсс только пожал плечами:
 - Шантажом меня не  проймешь,  -  и  отвернулся  с  враждебно-надменным
видом. Исааку Ландауеру ничего не оставалось, как уйти. Он удалился, ворча
себе под нос и ожесточенно теребя свою жидкую бородку.
 Несколько недель спустя, перед самым эслингенским процессом в  приемной
у Зюсса ожидали десять еврейских мужей. Возглавлял  депутацию  Якоб  Иошуа
Фальк,   низенький,   высохший,   престарелый   франкфуртский   раввин   с
ввалившимися глазами, при нем  -  попечитель  и  трое  наиболее  почтенных
членов франкфуртской общины, а также депутация фюртских евреев, в  том  же
составе. Они съехались в Фрейденталь, где со времен Гревениц  существовала
небольшая еврейская община, посетили жену Иезекииля Зелигмана; однако  она
совсем отупела и не была доступна никаким утешениям.  Затем,  под  злобный
ропот народа, они направились  в  Штутгарт  и  остановились  на  еврейском
постоялом дворе, где их весьма неохотно  принял  хозяин.  Строго  соблюдая
устав, они молились утром, после полудня и вечером, ибо десять  мужей  уже
составляют общину, в которой может быть соблюден  весь  чин  богослужения,
вплоть  до  самых  тонкостей.  Они  торжественно  стояли   перед   свитком
священного  писания,  который  возили   с   собой,   они   лобызали   его;
взволнованные и сосредоточенные, закутавшись в молитвенные одеяния, стояли
они с ремнями на груди и на голове, обратив лица к востоку, к  Сиону.  Так
молились они руками, устами, всем  существом  своим  в  великой  трепетной
скорби и уповании. И вот, измученные и взволнованные, с пейсами, в тяжелых
кафтанах, в остроконечных еврейских шляпах, со знаком  на  рукаве,  стояли
они в приемной Зюсса среди бюстов, лепных украшений, гобеленов, позолоты и
ляпис-лазури.  Они  обливались  потом  и  только   изредка   приглушенными
хрипло-гортанными голосами переговаривались между собой.  Часы  с  музыкой
отбили полный час и отзвонили нежную, журчащую серебром мелодию, а они все
ждали, пока господин тайный советник по финансовым  вопросам  соблаговолит
их принять.
 И  в  этот  день  по  всей  Германии  постились  все  евреи,  достигшие
тринадцати лет, числом до восьмидесяти тысяч.
 Зюсс предпочел  бы  вовсе  не  допустить  к  себе  депутацию.  До  чего
безрассудны эти люди! Должны  же  они  понять,  что  если  бы  он  захотел
вступиться, то не стал бы ждать их совета. А таким путем они могут  только
скомпрометировать его. Парламент все  решительнее  напоминал  о  формально
действующих,  хоть  и  давным-давно  не  соблюдающихся  законах,  согласно
которым  пребывание  в  герцогстве  разрешалось  евреям  в  исключительных
случаях и с бесконечным количеством оговорок.  От  герцога  Зюссу  удалось
добиться  лишь  заявления,   что   коль   скоро   дело   коснется   самого
финанцдиректора и евреев, допущенных им в страну, он,  Карл-Александр,  не
позволит связывать себе руки; в остальном же закон менять  незачем.  Вслед
за этим парламент, придравшись к  эслингенской  истории,  поспешил  заново
настойчиво подтвердить прежние строгие предписания.  Как  ни  странно,  но
наиболее деятельно добивался этого в парламенте Вейсензе. Может  быть,  он
думал  воспользоваться  борьбой  против  евреев  как  ширмой   для   своих
католических интриг?
 Во всяком случае, при таком  положении  дел  еврейская  депутация  была
неуместна и даже вредна. С другой стороны, в состав ее  входили  и  желали
говорить с ним самые уважаемые мужи  германского  еврейства;  принять  их,
конечно, было необходимо. Если бы он мог исполнить их просьбу, ему бы даже
лестно было преклонить благосклонный слух к их мольбе о защите. Теперь  же
он принял их неохотно, твердо решив ограничиться неопределенным обещанием.
 Десять еврейских мужей вошли степенно, тяжеловесно, шаркая, покашливая,
заполнив целиком  маленький  кабинет.  Стройный,  элегантный,  невозмутимо
строгий стоял Зюсс перед неуклюжими, сопящими,  раскачивающимися  на  ходу
людьми.
 Первым заговорил Якоб Иошуа Фальк, франкфуртский раввин:
 - Все еврейство, все мы объединились и пытались действовать деньгами  и
дарами. Но старания  наши  оказались  бесплодны.  Народ  успели  возбудить
против нас, и эслингенский муниципалитет  решил  истребить  своих  евреев;
многое, конечно, делается вам назло, ибо вы пользуетесь такой властью  при
своем герцоге. Велика ярость нечестивцев, коварный Эдом грозно  подымается
на детей Израиля. Он пожирает золото, но не смягчается.
 И так как Зюсс, не отвечая,  выжидательно  молчал,  заговорил  фюртский
раввин, обрюзгший, обросший бородой человек:
 - Больше негде искать спасения, реб Иозеф Зюсс, как только у  вас.  Реб
Иезекииль Зелигман из Фрейденталя - подданный Вюртемберга. Мы просим  вас,
чтобы вы потребовали выдачи его герцогу, дабы судили его по вюртембергским
законам. Другого спасения нет,  -  настойчивым,  повелительным,  гортанным
голосом заключил он, подступая вплотную к Зюссу.
 Тот  стоял,  опираясь  на  письменный   стол,   вежливый,   элегантный,
невозмутимый.
 - Еврей Иезекииль Зелигман, - ответил он деловым тоном, - не  имеет  от
меня формального дозволения, его нет в моих списках;  весьма  сомнительно,
чтобы он был вюртембергским подданным. Город Эслинген будет апеллировать к
его величеству императору в Вену, парламент  тоже  возбудит  протест.  Мне
невместно требовать его выдачи.
 - Невместно! - горячился фюртский раввин.
 Но низенький кроткий престарелый франкфуртский раввин перебил его:
 - Вы много сделали для нас. А потому мы надеялись, что вы и на этот раз
поможете нам, дабы не пролилась невинная кровь.
 Однако толстый, вспыльчивый фюртский раввин не мог угомониться.
 - Невместно! - волновался  он.  -  Спасти  человеческую  жизнь,  спасти
еврея, повинного единственно в том, что он еврей, - невместно!
 - Вам видна всегда только одна сторона, рабби, учитель наш,  -  отвечал
Зюсс, оставаясь учтивым и спокойным и называя его как положено по чину.  -
Я же  должен  смотреть  глубже,  дальше,  предусматривать  связь  событий.
Представим себе, что я мог бы спасти реб Иезекииля Зелигмана,  но  за  это
спасение мне пришлось бы заплатить уступками Эслингену, императору?  Такое
мягкосердечие я не могу себе  позволить.  Вы  руководствуетесь  простым  и
ясным принципом: вот еврей, который  не  должен  умереть.  Я  же  не  смею
рассуждать так прямолинейно, я должен рассчитывать, оценивать, взвешивать.
У вас одни только ваши еврейские заботы, у меня тысяча других.
 Кротким, дрожащим голосом ответил ему Якоб Иошуа  Фальк,  франкфуртский
раввин: