День был облачный, нежаркий, но душный. Полный старик дышал  тяжело,  с
трудом пробирался без дороги.
 Позади шалаша долина внезапно расширялась. И тут  рос  клен,  необычный
для такой высоты. Дальше еще клены. Целая роща.  Стройные  старые  деревья
стояли очень тихо, не было ни ветерка,  ни  единый  листик  не  шевелился.
Сквозь сетку ветвей неясно проступали, широким охватом  неумолимо  замыкая
долину, гигантские белые стены гор, таких высоких, что сквозь сотку ветвей
не видно было их вершин.  Душной  пеленой  нависал  воздух,  роща  старых,
величавых блекло-зеленых деревьев, казалось, волшебством  была  перенесена
сюда, в горы, из южных краев; почти осязаемо стлалась  глубокая,  гнетущая
тишина, вся недвижимая долина была зачарована,  человеку  отсюда  не  было
выхода, точно он дошел до края света.
 Рабби грузно, с легким стоном утомления опустился на землю под деревом.
Он вынул письмо Зюсса, написанное древнееврейскими буквами и выдержанное в
тоне  оскорбленной  невинности.  Старик  вглядывался  в  начертания  букв,
впитывал их в себя. Потом склонил голову к коленям, силясь  вызвать  перед
собой образ человека, который гнался за его душой, человека, к которому он
был прикован. Надо помочь ему! Помочь заблудшей душе обрести  свет,  чтобы
собственной, связанной с ней душе легче дышалось.
 Но в этой долине трудно было углубиться в себя.  Ох,  как  тяжко  давит
грудь недвижимый воздух! Быть может, Самаил (*45), отец зла,  наслал  сюда
своих могущественных духов, удручить его, отклонить от его задачи?  Избави
душу мою от меча и живот мой от власти нечестивого!
 Зловеще недвижимо, точно мертвецы, стояли непривычные для здешних  мест
деревья. Повсюду демоны, бесформенные и в мириадах форм, окружают человека
и смущают того, кто стремится к вышнему миру.  Души  умерших  обречены  во
искупление грехов обитать в мире вещей, обречены обитать в звере, растении
и камне. В жужжащей пчеле воплощена душа болтуна,  во  зло  употребляющего
слово, в полыхающем пламени -  душа  преступившего  против  целомудрия,  в
немом камне - душа злоречивого и клеветника. Рабби Исаак Лурия,  мудрейший
среди людей, видел души, что отлетели от тел, а также  души  живых,  когда
они в субботний вечер возносились к райским кущам.
 О, если бы ему дано было увидеть душу того человека! Обратиться к  ней,
обратить ее, спасти ее. Душа человека, мятущегося на  земле  в  погоне  за
одними земными благами,  по  смерти  растекается  водой.  Не  зная  покоя,
волнуется она в воде, распадаясь, дробясь, распыляясь каждое мгновение  на
тысячи частиц. Знали бы люди, какова эта мука, они бы плакали,  не  осушая
глаз. Человек, беспокойный, мятущийся, одержимый! Думай,  думай  об  этом,
человек!
 Тяжелее навалился на него гнет, стеснил дыхание, заставил встряхнуться.
Отовсюду из листвы тысячи глаз смотрели на него, то были  золотисто-карие,
проникновенные глаза, то были - и сердце замерло у него - глаза  Ноэми.  И
они взывали, молили настойчиво, жалобно заклинали его: "Спаси!"
 "Спаси!" - взывали они все настойчивее, в смертной тоске молили его, не
переставая ни на миг. Он провел рукой  по  лбу,  чтобы  прогнать  видение,
откинул голову, взглянул ввысь. Там обрывки облаков застыли,  не  уплывая,
причудливыми очертаниями. И вдруг он увидел, что они образуют  буквы,  две
еврейских буквы, гласящие: "Спаси!" Прочь отвел  он  лицо  и  увидел,  что
ветви дерева, под которым он сидит, образуют те же буквы: "Спаси!" То же и
корни: "Спаси!" Тогда вскочил  он,  тяжело  дыша,  обливаясь  потом,  небо
пересохло, по спине прошел мороз, все внутренности и грудь  сдавило  точно
обручем.  Он  пошел  назад.  Ручейки  по  горным  склонам,  извивы  потока
повторяли те же буквы, вся безмолвная долина  была  точно  одни  уста,  ее
склоны, камни, воды молили, заклинали  его,  кричали  в  тоске  и  страхе:
"Спаси!"
 И полный старик в тяжелой одежде бегом стал спускаться из долины,  едва
переводил дух, спотыкался, падал и  бежал  дальше.  Добрался  до  людского
жилья, стремительно свершил обратный путь верхом на мулах, на  лошадях,  в
экипаже. За спиной он ощущал испуганный,  молящий  взгляд  золотисто-карих
глаз, и, подгоняя, заклиная, взывая, в мозг впивались буквы: "Спаси!"


 В Гирсау, у Вейсензе, в тихих просторных покоях  с  пышными  занавесами
вместе с  хозяином  сидели  герцог,  увертливый  тайный  советник  Шютц  с
крючковатым носом и крикливый  майор  фон  Редер  с  бесформенными,  почти
всегда затянутыми в перчатки лапами. Здесь  еще  витали  детские  мечты  и
видения Магдален-Сибиллы, отцу еще представлялось, как она сидит за книгой
в мирном свете лампы, с детски сосредоточенным, замкнутым выражением лица.
Она  представлялась  ему  прежней:  не  по-женски  смелый  очерк  смуглых,
покрытых пушком щек, ярко-синие глаза, странно контрастирующие  с  темными
волосами. Каким светом и упованием когда-то сияло ему это  лицо!  И,  увы!
Как леденяще уныло оно померкло.
 В покое, еще полном его надежд, его трудов над комментарием  к  библии,
еще полном девичьих грез, теперь бражничал и горланил  в  пьяной  компании
разошедшийся герцог.
 Карл-Александр чувствовал себя молодым, свежим,  несокрушимо  здоровым.
Зеленый  мундир  был  широко  распахнут,  жилет  расстегнут,  белокурые  с
проседью волосы не покрыты  париком.  Гениальная  мысль  -  приехать  сюда
поохотиться! В Людвигсбурге и Штутгарте дела превосходны, у  католического
проекта все шансы на успех. А в опере новая актриса, Илонка,  которая  ему
весьма по вкусу: пожалуй, следовало прихватить ее с собой.  Впрочем,  нет,
так лучше. Днем - только ветер в лицо, вечером - вино  да  добрая,  сочная
мужская беседа.  Никаких  баб!  Никакой  политики!  Никакой  парламентской
сволочи! До чего же молодо себя чувствуешь!  Совсем  не  замечаешь,  mille
tonnerre! своих пятидесяти лет. Еще можешь смеяться да  радоваться  клочку
леса и удачному выстрелу.
 Нейфер суетился, разливая вино. В полумраке, вдали от  светового  круга
лампы, молча примостился чернокожий. Карл-Александр сидел,  вытянув  ноги,
Много  пил,  гулко  хохотал  над  грубыми  сальностями  Редера  и  тонкими
остротами  Вейсензе,  над  скабрезными  анекдотами  господина  фон  Шютца,
которые тот преподносил с достойным  видом,  сильно  гнусавя  и  пересыпая
рассказ  французскими  словечками.   Затем   сам   принялся   рассказывать
солдатские истории и приключения своей венецианской поры.
 С угрюмым злорадством слушал Вейсензе. Ведь, в сущности, еврей  виноват
и в том, что ему приходится марать свои чистые  покои  этой  похабщиной  и
несносным вздором. Ничего не поделаешь, раз хочешь что-то узнать, раз тебя
донимает любопытство, так и плати за него. Оно стоит того, оно того стоит!
 Когда  гости,  отяжелев  от  вина,  собрались  спать,  Вейсензе  сказал
герцогу, что  приготовил  к  завтрашнему  дню  сюрприз.  Он  всепокорнейше
предлагает выспаться завтра как следует,  потом  со  вкусом  отобедать,  а
потом он поведет его светлость в лес и покажет свой сюрприз.
 -  Вейсензе!  -  захохотал  герцог.  -  Старый  лис!  Превосходительный
председатель! Я тобой доволен. Каждый день умудряешься откопать что-нибудь
новенькое. Ты прелат хоть  куда.  -  Он  похлопал  Вейсензе  по  плечу  и,
пошатываясь, отправился в опочивальню.
 На следующий день, пыхтя от изобилия яств, дыша испарениями старых  вин
из погребов большого знатока Вейсензе, компания тронулась в  путь.  Сперва
проезжей дорогой, затем в сторону - узкой колеей.  Тут  оставили  экипажи,
отправились пешеходной тропинкой и очутились перед крепким, очень  высоким
забором. Деревья мешали взгляду проникнуть дальше.
 Итак, они стояли перед забором. Дул теплый ветер. Винные  пары  еще  не
совсем улетучились. Мужчины пыхтели,  потели,  острили.  Значит,  вот  где
запрятан сюрприз; а стоящий ли? Пусть бы Вейсензе  хоть  намекнул  слегка.
Тот убеждал не  жалеть  усилий  и  первым  полез  через  забор.  Остальные
последовали за ним,  кряхтя  и  отдуваясь.  Пошли  дальше,  раззадоренные,
возбужденные, заинтригованные.
 Добрались до цветочных клумб, до белого кубика дома. Стояли,  смотрели.
Смутные  представления  вспыхивали  в  мозгу  Карла-Александра:   Венеция,
Белград. В растерянности глазели все на эту странную белую  штуку  посреди
швабского леса.
 -  Дом  принадлежит  магу,  -  сказал  Вейсензе,  -  дядюшке  господина
финанцдиректора.
 Озадаченные,  тупо  недоумевающие  лица.  У  герцога  поднялась  легкая
тошнота от вина, он  почувствовал  себя  вдруг  отяжелевшим,  хромая  нога
давала  себя  знать  после  скверной,  кочковатой   лесной   тропинки.   С
неосознанным смятением глядел он на  дом,  ему  смутно  почудилось,  будто
оттуда на него смотрят окаменевшие, блекло-серые глаза.
 - Магу? Вот как? - сказал он  хриплым,  сдавленным  голосом.  -  Верно!
Сюрприз хоть куда.
 - Это еще не все, - усмехнулся Вейсензе, растягивая тонкий, чувственный
рот. - Не угодно ли вашей светлости подойти поближе?
 Карл-Александр встряхнулся, откашлялся.
 - Кстати, старый колдун кой-чего не договорил мне, - загромыхал  он.  -
Вспугнем-ка филина в его гнезде!
 Еще ближе подошли кавалеры, постучали и, так как  никто  не  отозвался,
ввалились в дом.  Старый,  дряхлый  слуга  вышел  им  навстречу:  чего  им
надобно?
 - Твоего хозяина.
 - Он в отъезде. И все равно он никого не  принимает,  -  хмуро  добавил
старик. Тогда они только  осмотрят  дом,  заметил  Вейсензе.  Что  это  им
взбрело на ум, сварливо заворчал слуга. Пускай убираются. Тут  посторонним
делать нечего.
 - Заткни глотку! - рявкнул несдержанный майор Редер.
 Но старик твердил упрямо и сердито:
 - Тут посторонним делать нечего.  Тут  никто  не  может  распоряжаться,
кроме моего господина.
 -  И  герцога  Вюртембергского,  -   сказал   Кард-Александр.   И   все
проследовали мимо огорошенного слуги в дом. Пугливо и насмешливо  оглядели
фолианты, рисунки каббалистического древа, небесного человека,  невиданные
письмена. Обменялись ироническими замечаниями насчет всей этой ахинеи.  Но
таинственность  комнаты  сдерживала  привычную  шумливость,  они  невольно
робели и говорили приглушенными голосами.
 -  Черт  побери!  -  заорал  вдруг  Карл-Александр,  пытаясь   спугнуть
смущение. - Ведь мы же не  в  церкви.  Подай  вина,  Нейфер!  Раз  старого
чародея нет дома,  мы  попробуем  чарами  доброго  вина  привлечь  в  свою
компанию его духов.
 - А не лучше ли будет сперва  осмотреть  другие  комнаты?  -  предложил
Вейсензе. - Может быть, набредем еще на что-нибудь. -  И  он  принюхивался
тонким длинным носом и шарил по углам умным беспокойным взглядом.
 Пока Нейфер откупоривал вино, они осмотрели остальные несколько  комнат
маленького домика. Перед одной из дверей стояла Янтье,  толстая  болтливая
служанка, она старалась удержать  посетителей.  Но  они  оттолкнули  ее  и
втиснулись в комнату. Там в дальнем углу сидела девушка в восточном уборе.
Ее огромные  глаза  выражали  испуг,  возмущение,  протест.  И  посетители
отпрянули  перед  прелестью  матово-белого  лица,   иссиня-черных   волос,
красноречивых, проникновенных глаз.
 - Ну тебя к дьяволу, - вполголоса выругался герцог. -  Вот  что  припас
себе мой еврей! Вот что он прячет от меня, шельмец! Один желает лакомиться
таким деликатесом.
 Между  девушкой  и  посетителями  по-прежнему  было   несколько   шагов
расстояния. Все затихли. Ноэми вскочила и стала позади кресла, забившись в
самый угол. Мужчины, ошеломленные необычайностью  этого  явления,  застыли
подле дверей.
 Молчание прервал учтивый, мягкий голос председателя консистории:
 - Барышня - дочка господина финанцдиректора. - И в ответ  на  изумление
разинувших рты кавалеров любезно усмехнулся: - Да, это и был мой сюрприз.
 - Черт подери! Черт подери! - раскатисто повторил несколько  раз  кряду
майор Редер;  других  слов  он  не  находил.  Но  герцог,  оправившись  от
удивления, загорелся энтузиазмом и, пожирая ее большими голубыми  глазами,
рассыпался в восторженно-галантных новомодных комплиментах:
 - Чудо что за девочка! Головка будто вырезана  из  эбенового  дерева  и
слоновой кости. Точно легенда полуденных стран.
 Тайный советник Шютц находчиво подхватил:
 - Финанцдиректор - несомненный гений;  но  порождение  его  чресел  еще
совершеннее всех плодов его ума.
 Вейсензе молчал. А мог бы он, тонкий знаток, живописать красоту девушки
на потребу герцогу куда ярче, чем  сам  Карл-Александр  вкупе  с  холодным
Шютцем и грубым Редером, который не успел  подобрать  иных  похвал,  кроме
похожего на икоту: черт подери! черт подери! Но  Вейсензе  безмолвствовал.
Он лишь глядел на девушку, оглядывал ее с головы до ног, и улыбка  на  его
чувственных губах  расплывалась  все  шире.  Н-да,  почтеннейший  господин
тайный советник по финансовым делам, это в самом деле  сокровище,  которое
стоит беречь как зеницу ока. Восьмое чудо света! Иудейская  Венера!  Глаза
прямо из Ветхого завета. И на вид такая, что  на  нее  приятно  не  только
смотреть. Магдален-Сибилле являлись апостолы и вели  с  ней  беседы.  А  к
этой,  пожалуй,  являются  пророки.  Вы   были   хитрее   меня,   господин
финанцдиректор, и все-таки оказались  недостаточно  хитры.  Вам  следовало
припрятать ее подальше и ненадежнее.  Voila!  А  теперь  посмотрим,  какую
курьезную мину состроите вы.
 Тем временем остальные  продолжали  восхвалять  красоту  девушки.  Даже
господин фон Редер обрел красноречие и сказал:
 - Кто бы подумал, что у старого лиса такой детеныш?
 А Ноэми, натянутая как струна от ужаса и возмущения, по-прежнему стояла
в углу и смотрела на мужчин.
 - Как же ваше имя, мадемуазель? - спросил герцог. И, не получив ответа:
- Суламифь? Саломея? Прикажете положить чью-нибудь голову к вашим ногам?
 Но Ноэми молчала, извиваясь от острого до боли ужаса и отвращения.
 - Застенчивость она унаследовала не от отца, - изрек господин фон Шютц.
 А майор фон Редер грубо и нетерпеливо рявкнул на нее:
 - Отвечай, жидовское отродье, когда тебя спрашивает твой государь.
 - Заткни глотку, Редер! - приказал Карл-Александр.  И  ласково,  как  с
ребенком, заговорил с прижавшейся в угол, запуганной девушкой: - Я  ничего
тебе не сделаю, я тебя не съем. Ах ты пугливая газель! Мимоза!  Что  ж  ты
так жеманишься?
 Янтье,  служанка,  тем  временем   пробралась   к   девушке;   толстая,
добродушная, стояла она рядом с ней в отчаянном страхе и растерянности.
 - Я ведь в самом деле твой повелитель,  -  продолжал,  теряя  терпение,
Карл-Александр, - твой и твоего отца благорасположенный герцог и государь.
Скажи же наконец, как тебя зовут?
 - Барышню зовут Ноэми, - отвечала вместо нее служанка.
 - Добились-таки, - удовлетворенно проворчал Редер. - Ноэми  -  потешное
имя! - и фыркнул при этом.
 Но герцог потребовал:
 - Подойди сюда, Ноэми! Поцелуй руку своему государю!
 Служанка  принялась  нежно  убеждать  девушку,  слегка  подталкивая  ее
вперед. Медленно, опустив глаза в землю, шла она, словно ее тащили  силой,
и жадным взглядом в радостном возбуждении следил за ней Вейсензе.
 Потом все  отправились  в  кабинет  выпить.  Требовали,  чтобы  девушка
чокалась с ними. На стенах  цвело  каббалистическое  древо,  переплетались
массивные буквы и непонятные фигуры, застыл в созерцании небесный человек.
Девочка  пригубила.  Но  дольше  удержать  ее  не  удалось.  Она  убежала,
заперлась у себя в комнате, трепеща, дрожа всем телом, холодея от страха.
 А в кабинете, за выпивкой, господин фон Шютц,  указывая  на  магические
знаки, отметил:
 - Раньше здесь пахло хедером и кладбищем. Теперь здесь пахнет  Парижем,
парфюмерией  и  "Mercure  galant",  а  весь  мистический  дух  выветрился.
Удивительное дело: стоит появиться такому свеженькому созданию - и от  чар
самого премудрого мага не останется ни следа.
 Затем компания тронулась в обратный путь. Редер и Шютц впереди,  дальше
герцог и Вейсензе, за ними Нейфер. Грузный герцог  доверчиво  опирался  на
тонкого, стройного Вейсензе.
 -  Это  ты  ловко  подстроил,  -  одобрил  он,  -  тут  мы  еще  немало
повеселимся. Что за хитрец и тихоня мой еврей! Ну, мы его так допечем, что
он у нас будет краснеть и бледнеть.
 Но не таковы были намерения Вейсензе. Уйти  сейчас,  а  потом  немножко
подтрунить над евреем, только и всего? Не  для  того  он  старался.  Еврей
хитер, еврей знает, что за сокровище его дитя. Он отошлет  ее  за  пределы
страны, куда-нибудь подальше, и уж во всяком случае не привезет ко  двору,
как сделал он, Вейсензе. У еврея перед  глазами  назидательный  пример,  а
если бы у него и явилось такое поползновение, старик маг удержал бы его. И
если герцог сейчас уйдет, второй раз его в Гирсау не заманишь. И снедающее
Вейсензе великое любопытство навсегда останется неудовлетворенным.
 Председатель  церковного  совета  представил  себе  девочку,  как   она
забилась в угол, какой ужас и отвращение  выражали  ее  большие  глаза  на
матово-белом лице, и ласковое, нежное чувство  поднялось  в  нем.  Но  это
чувство распылилось  в  пожирающем  его  страстном  любопытстве,  которое,
захватывая дух, поднялось откуда-то из самых недр и заполонило его всего.
 Он замедлил шаг, посоветовал герцогу не утомляться,  предложил  сделать
небольшой привал.  У  Нейфера  оставалось  еще  вино,  Вейсензе  услужливо
подливал герцогу. Тот пил. Вейсензе упорно переводил разговор на  девушку;
всегдашним  своим  учтивым  вкрадчивым  голосом  он,  как  тонкий  знаток,
полунамеками восхвалял ее прелести, юные и все же созревшие для  любви.  В
цвете лет еврейки прекрасны, никакие другие женщины не сравнятся  с  ними,
это холодный пламень, подобный южному вину. Но их цвет  недолговечен,  они
увядают и становятся отвратительны. Поэтому надо их брать такими робкими и
страстными, как эта; кто первым отведает этого пенистого напитка,  получит
редкостное наслаждение, о котором не забудет до конца дней.
 Так  каплю  за  каплей  вливал  он  в  герцога  свою   тонкую   отраву.
Карл-Александр пил и чувствовал, как волнуется, бурлит и  замирает  в  нем
кровь. Вечерело, южный ветер обдувал его теплыми порывами, между  деревьев
клубился образ девушки, ее нежное, стыдливое тело; он тихо сопел.
 - Такими, наверно, были те женщины, -  грезил  вслух  Вейсензе,  своими
грезами разжигая герцога,  -  те  женщины,  которых  держал  у  себя  царь
Соломон. Тысячу женщин держал он у себя. Вот каковы были цари  из  Ветхого
завета. Из завета господина финанцдиректора. -  И  он  засмеялся  коротким
тихим смехом.
 Карл-Александр внезапно поднялся, отряхнул  с  мундира  сучья  и  палую
листву, хриплым голосом сказал Вейсензе, что хочет один  немного  погулять
по лесу; пусть Вейсензе извинится за него перед остальными спутниками;  им
нечего дожидаться его, пусть едут домой, а ему пришлют экипаж; Нейфера  он
оставляет при себе. Председатель  церковного  совета  поклонился  и  пошел
прочь. Лишь очутившись один, он перевел дух, распростер руки,  искривил  в
гримасу свое подвижное лицо,  издавая  странные  мурлыкающие,  кудахтающие
звуки.
 Между тем Карл-Александр  в  сопровождении  камердинера  шел  назад  по
вечереющему лесу так скоро, как только позволяла  хромая  нога.  Когда  он
приблизился к дому  с  цветочными  клумбами,  сумерки  совсем  сгустились,
темными клочьями неслись быстрые  облака,  луны  не  было,  резкие  порывы
теплого ветра захватывали дух.  Славное  приключение!  Молодым  чувствуешь
себя, совсем молодым! Перелезаешь через заборы, крадешься ночью  по  лесу.
Эх, до чего  славно,  куда  лучше,  чем  спорить  с  вшивой  парламентской
сволочью о каких-то там  параграфах.  Будь  на  лице  маска,  прямо  можно
подумать, что вернулась молодая венецианская пора.
 Что это  -  не  собака  ли  залаяла?  А  может  быть,  старик  начертал
магические круги и заколдовал порог, чтобы всякий,  кто  ступит  на  него,
застыл на месте?
 Он оставил Нейфера позади, а сам,  крадучись  и  приглядываясь,  обошел
вокруг дома. Он  без  труда  запомнил  его  несложный  план.  Вон  комната
девушки, там те