вязалась  к  нему,
любила его по-своему, его грубость и бахромчатые тюленьи усы были для  нее
символом мужественности, она любила его, когда он  бывал  с  нею  нежен  и
когда бил ее. Мало-помалу она стала ему необходима, на ярмарках и  базарах
он теперь  только  пьянствовал  да  горланил  и  бранился  с  прижимистыми
покупателями и с теми, кто у него ничего не покупал, так что забота об  их
существовании легла целиком на ее плечи.
 Когда она увидела, что ему без нее не обойтись, она стала перечить ему,
издеваться над ним, особенно нравилось ей дразнить его, когда он был пьян.
Все чаще случалось, что он избивал ее до полусмерти. Раза два она убегала;
но всегда возвращалась обратно - ведь он был единственным  человеком,  над
которым она имела некоторую власть и который был к ней привязан.
 Таким вот образом бродяжничала по большим дорогам  эта  странная  чета,
кое-как  перебиваясь  воровством  и   торговлей.   Каспар   Дитерле   умел
отчаяннейшим образом браниться, второго  такого  сквернослова  не  сыскать
было по  всей  стране.  Это  внушало  девушке  необыкновенное  почтение  и
казалось ей признаком особой силы и мужественности. Но лучше всего у  него
выходило, когда он ругал евреев. Из-под рыжеватых  усов  изливались  целые
водопады яда и грязи, на испитом  лице  под  выцветшими  глазами  набухали
мешки,  и  девушка  восхищенно  внимала  ему.  Иногда,  будучи  в  хорошем
настроении, он, чтобы развлечь ее, изображал  евреев,  ходил  сгорбившись,
говорил  с  еврейским  акцентом  и,  к   великому   восторгу   благодарной
зрительницы, пытался закручивать усы  вокруг  ушей  наподобие  пейсов.  Но
истинным праздником бывали его стычки с евреями  на  базарах  и  ярмарках.
Правда, в областях, подвластных герцогу, стражники, под  давлением  Зюсса,
хотя и весьма неохотно, брали евреев под свою защиту. Но в вольных городах
он мог как угодно обижать беззащитных, разыгрывать  над  ними  самые  злые
шутки, какие только в состоянии был родить его убогий мозг.
 Большие надежды возлагали оба на пасхальную ярмарку в Эслингене. Однако
там  появился  еврей  Иезекииль  Зелигман,  который   прежде   пользовался
покровительством графини Гревениц, а ныне проживал  в  бывшем  гревеницком
поместье  Фрейденталь,  с  молчаливого  согласия  властей.   Он   торговал
изделиями мануфактуры Зюсс-Фоа и, имея гораздо больший выбор товаров,  был
непобедимым конкурентом для Каспара Дитерле, торговавшего всякой  завалью.
Иезекииль  Зелигман  из  Фрейденталя  был  пожилой,  сухощавый,   сутулый,
некрасивый человек. Каспар Дитерле изыскивал тысячи способов  поизмываться
над ним, мазал скамью его лавочки  свиным  салом,  пачкавшим  ему  кафтан,
натравливал на него детей, заставлял его прыгать и кричать:  гоп,  гоп,  и
досужие зеваки всегда были на стороне шутника. Еврей  все  сносил,  только
казался еще худее, некрасивее, несчастнее, а когда ему  наконец  удавалось
вздохнуть  свободно  в  своей  лавчонке,  он  улыбался  жалкой  вымученной
улыбкой. Хотя люди и находили  удовольствие  в  этих  шутках  и  вместе  с
Каспаром Дитерле изрядно потешались над евреем, но покупали все же у него,
ибо,  несмотря  на  чрезвычайные  налоги,  товары  эго  были   дешевле   и
разнообразней, чем убогое тряпье  конкурента.  Каспар  Дитерле  разгорелся
глухой бешеной злобой на  Иезекииля  Зелигмана  и  решил  ночью  избить  и
изувечить его до полусмерти, но у него не хватило денег уплатить за ночлег
хозяину постоялого двора при ярмарке, где наряду с другими евреями  жил  и
Зелигман, и он вынужден был убраться  из  города  до  закрытия  ворот.  Им
пришлось ночевать в чахлом лесу. Оба,  мужчина  и  девушка,  были  страшно
раздражены  и  озлоблены.  К  тому  же  пошел  дождь,  им  стало  холодно,
захотелось есть. Он пообещал ей купить на ярмарке в  Эслингене  коралловое
ожерелье, и она отложила для этой цели полученную ею ничтожную выручку, но
он отнял у нее деньги и купил водки. Она потребовала, чтобы он по  крайней
мере дал отхлебнуть и ей. Он принялся издеваться над ней, обвинял  в  том,
что из-за нее, вшивой потаскухи, они так мало заработали. Она огрызалась в
ответ, грозила донести, что он ее изнасиловал, что он грабитель  и  вор  и
ему не миновать виселицы. Он ударил ее, она не унималась  и  кричала  пуще
прежнего; он ударил сильнее, она укусила его. Несмотря на побои,  она  все
ожесточеннее впивалась в него зубами, пока  он  наконец,  рассвирепев,  не
ударил  ее  бутылкой  по  голове.  Она  упала,   вытянулась,   застыла   в
неподвижности. Это случалось и раньше, а  потому  он  не  обратил  на  нее
внимания и с удовлетворением перевел  дух.  Высосал  остатки  из  бутылки.
Накрылся каким-то тряпьем и уснул, как чурбан, громко храпя. Однако  дождь
промочил его  насквозь,  и  он  проснулся.  Икая,  потребовал,  чтобы  она
пододвинулась к нему ближе и дала  ему  другое  одеяло,  согрела  бы  его.
Ответа не последовало, он толкнул ее, выругался. Но так как она и  тут  не
шевельнулась, он поднялся, окоченев от холода, и пихнул ее ногой. Наконец,
после долгих тщетных попыток, он, вздыхая и икая, зажег тусклый,  разбитый
фонарь.  Сверху  донизу  осветил  неподвижное  тело.  Увидел  ее,  мокрую,
застывшую, с отвисшей челюстью и широко раскрытыми глазами.
 Долго стоял  он  под  дождем,  в  чахлом  лесу,  озябший,  растерянный,
обезумевший, один с покойницей и с тихо воющей собакой.  Ветер  тотчас  же
загасил фонарь, было холодно и темно. С дерева, к которому он прислонился,
капало ему на жалкий плоский  затылок  и  за  спину,  а  с  его  рыжеватых
тюленьих усов тоже капало равномерно. Так стоял он  долго  и  все  не  мог
уразуметь, как и почему Бабетта, единственное близкое ему существо,  ни  с
того ни с  сего  умерла.  Вдруг  он  завыл  трусливо,  отвратительно,  пес
принялся  подвывать  ему,  он  поднял  ногу,  чтобы  ударить  собаку,   но
остановился.
 Немного погодя он опустился перед трупом на колени; те без труда раздел
окоченевшее уродливое, грязное тело,  торопливо  и  деловито  надрезал  во
многих местах кожу. При этом пользовался он осколками бутылки, хотя  ножом
это было легче  сделать.  Затем,  под  проливным  дождем,  взвалил  голый,
изувеченный труп на тележку, тщательно накрыл одеялами и всяким тряпьем  и
с помощью пса поводок  тележку  в  город.  Добрался  туда  к  утру,  когда
открылись ворота. Стражнику у ворот он сказал, что у него остались дела  с
евреем Зелигманом. Его пропустили.
 Он потащил тележку к корчме, где проживал еврей Иезекииль  Зелигман  из
Фрейденталя.  Все   это   он   проделывал   с   какой-то   бессознательной
хладнокровной целеустремленностью. Оставил тележку во дворе корчмы. Продал
за бесценок свой последний скарб. Выпил. От времени до времени наведывался
к тележке. Наконец, улучив минуту, когда во  дворе  под  проливным  дождем
остались одни поросята, кое-как закопал труп в мусорной яме.  Затем  снова
вернулся в кабак. Выпил еще. Вытащил одежду девушки. Принялся рассказывать
целую историю. Медленно, сбивчиво, отрывочно. Да  ведь  все  слышали,  как
вчера  он  и  Бабетта  ссорились  с  евреем   Иезекиилем   Зелигманом   из
Фрейденталя. Под конец еврей обещал девочке коралловое ожерелье. Она потом
все хотела уйти к еврею. Он, Каспар, не  пускал  ее.  Отколотил.  Ночью  -
еврей, должно быть, ее чем-нибудь опоил - она вдруг исчезла. Человеку надо
же поспать, а тогда ему не уследить за другим, да-с. А теперь вот он нашел
под товарами еврея, во дворе, узелок с одеждой, и оказалось, что одежда-то
Бабетты.  Теперь,  верно,  девчонка  бегает  голая,  в  одном   коралловом
ожерелье. Да, а теперь у евреев как раз пасха.
 Вот что рассказывал Каспар Дитерле, пропивая свое последнее  достояние.
Он без конца повторял свой рассказ, и  с  каждым  разом  его  слушало  все
больше  людей.  Слушали  его  затаив  дыхание,  и  все  напряженней,   все
испуганней впивались взглядом в рот  человека  с  бахромчатыми  рыжеватыми
усами, с гнилыми почерневшими зубами, который слезливо и коварно вместе  с
винным перегаром изрыгал свой жуткий рассказ.
 А потом в мусорной яме  нашли  искромсанный  труп,  свиньи  уже  начали
объедать его. Разукрашенный фантастическими  ужасами,  словно  на  крыльях
летучей мыши, облетел рассказ о преступлении весь город. Толпами сбегались
люди, работа  в  домах  и  на  улицах  приостановилась,  городские  ворота
закрылись,  собрался  муниципалитет.  Ужас,  безумие  и   ужас!   Невинное
христианское  дитя  гнусно  замучено  евреями,  кровь  его  выцежена   для
пасхальной мацы, изувеченный труп отдан на съедение свиньям.
 Вот до чего довело жидовское хозяйничанье вюртембергского герцога, если
в свободном имперском городе Эслингене, к стыду и позору  всего  Швабского
округа, могло совершиться столь мрачное злодейство!
 Гнев и возмущение во всем городе. За последние сорок лет, нет,  точнее,
за последние сорок три года такого жестокого злодеяния  не  знала  Римская
империя. Только в книгах приходилось читать об этом. В здешних  местах  со
времен  равенсбургского  детоубийства  ничего  подобного   не   случалось.
Поистине мудры были предки, изгнавшие  евреев  за  пределы  Эслингена!  Со
времени Соломона, гехингенского врача, никому из  них  с  их  отродьем  не
разрешалось портить благодатный воздух прекрасного города. Когда император
требовал, чтоб ему вносили налог на евреев, можно было гордо и громогласно
отвечать, что за последние два столетия ни один еврей  не  жил  в  здешних
стенах.  А  нынешний  герцог,  ирод,  еретик,  напустил  в   страну   этих
мошенников, этих черномазых убийц, которые завлекают невинных христианских
детей и выцеживают у них кровь.  Всплывают  все  новые  подробности,  одна
ужасней  другой.  Матери  в  страхе  предостерегают  детей.  Что   сегодня
случилось с чужим ребенком, может завтра случиться и с  моим  собственным.
Отныне  напуганные  малыши  еще  долгие  годы  будут  убегать  от  всякого
незнакомца, потому что им всюду будут мерещиться страшные бороды, кровь  и
ножи.
 Еврей Иезекииль Зелигман из Фрейденталя обходил между  тем  предместье,
заканчивая свои торговые дела. Его арестовали как раз в ту  минуту,  когда
он  кротко  и  настойчиво  требовал  свои  деньги  с  очень  неаккуратного
должника. Он понятия не имел, в чем его вина,  и  все  время  клялся,  что
вчера не бранился ни с Каспаром Дитерле и ни с кем другим, да и вообще  не
раскрывал рта. Ибо таков был излюбленный метод  борьбы  против  еврейского
конкурента: словом или действием вызвать  у  еврея  возмущенный  отпор,  а
затем засадить его в тюрьму по обвинению в дерзком  поношении  христиан  и
надругательстве над  их  верой.  Но  стражники  не  дали  ему  договорить,
схватили и связали его. На улице хилым, дрожащим,  перепуганным  человеком
завладела толпа, он увидел поднятые руки и неистово орущие  рты,  грязь  и
камни полетели в него, его повалили, топтали, плевали ему в лицо, вырывали
волосы и  бороду.  А  он  по-прежнему  силился  оправдаться  перед  своими
мучителями, едва дыша после всех истязаний,  с  выступившей  в  углах  рта
кровавой пеной клялся, что не говорил никаких обидных  слов  и  вообще  не
говорил ни  слова.  Только  из  выкриков  какой-то  женщины,  которая  все
норовила ткнуть ему в пах острым веретеном, он понял, в чем его  обвиняют,
и потерял сознание. Так, беспамятным, его уволокли в тюрьму.
 А  среди  ратманов  царило  великое  злорадное  торжество.  В   ужасном
злодействе попались герцогские жидовские приспешники.  Вот  когда  они  им
пропишут, вот когда отведут  душу.  Наконец-то  можно  будет  утереть  нос
герцогу  и  еврею.  Вечно  из-за  них  приходится   терпеть   скандалы   и
неприятности! Когда герцогские дикие кабаны и олени и прочее зверье портят
пашни, наглый еретик обвиняет эслингенских горожан в  браконьерстве,  -  а
что же им остается? - и сажает их под арест. А  разве  не  придирается  он
постоянно  к  эслингенским  дорогам,  которые  якобы  плохи,  несмотря  на
договор? Ну-ка, высокие господа! Что значит выбоина на дороге по сравнению
с таким ужасающим убийством? Да и по вопросу о  Неккаре  с  ним  никак  не
столковаться.  А  разве  не  наложил  он  лапу  на  доходы   эслингенского
госпиталя, поступающие из Вюртемберга? А чего стоит один его  еврей,  этот
наглый злодей и шельмец! Ведь город только для  проформы,  чтобы  добиться
некоторых уступок, расторг покровительственный договор с герцогом.  И  что
же? Этот вшивый поганый жид решил  принять  дело  всерьез  и  распорядился
поступать с эслингенцами, как с чужестранцами, словно покровительственного
договора и не бывало!  На  каждом  шагу  чинит  им  преграды.  Нет  такого
ратмана, который по его милости  не  поплатился  бы  несколькими  тысячами
талеров.  Ну,  подожди-ка,  господин  еврей!  Теперь  тебе  отомстят!  Все
выместят на твоем черномазом нечестивом единоверце!  В  испанские  сапожки
втиснут его,  выжмут  из-под  ногтей  кровь,  раскаленными  клещами  будут
вырывать у него куски мяса. Уж и сейчас  ратманы,  живущие  близ  базарной
площади, предвкушают,  как  его  будут  торжественно  сжигать,  и  заранее
оставляют за родными и друзьями места у окон. Жаль  только,  что  придется
ограничиться одним родом казни. Надо бы его  одновременно  и  повесить,  и
колесовать, и четвертовать, и сжечь.
 Старейшим из ратманов был Кристоф-Адам Шертлин, который основал некогда
урахскую мануфактуру, а теперь на старости лет вынужден был  наблюдать  из
своего Эслингенского патрицианского дворца,  как  неотвратимо  приходит  в
упадок его дело, ускользая в руки еврея, как погибают и опускаются на  дно
его сыновья. Ему было далеко за  семьдесят.  Какую  безмерную,  негаданную
радость послала ему судьба на краю  могилы!  Из  глубины  души  черпал  он
жестокие слова против еврейского беззакония,  перед  всем  муниципалитетом
швырял их в лицо, увы, отсутствующему недругу. Уверенным шагом ходил он по
улицам, высоко подняв свою  крупную  дряхлеющую  голову,  с  ожесточением,
словно пронзая ею тело врага, ударял об землю бамбуковой  тростью,  крепко
сжимал золотой набалдашник сухой, но не дрожащей рукой.
 А в корчме при ярмарке сидел между тем Каспар Дитерле. У него  не  было
теперь нужды продавать что придется себе на водку. Его все время  окружало
кольцо людей, обмирающих от страха и  любопытства.  Тот,  кого  раньше  не
пускали на порог, как проходимца и бродягу, стал теперь важной персоной  и
пользовался всеобщим вниманием. Он расцвечивал  свой  рассказ  все  новыми
подробностями и  давно  уже  уверовал  сам,  что  гнусные  жиды  злодейски
прирезали его последнюю опору. В качестве наиболее  веского  аргумента  он
приводил то обстоятельство, что девочка родилась в сочельник,  и  все  как
зачарованные   глубокомысленно   смотрели   ему   в   рот,    когда    он,
многозначительно закатывая выцветшие глаза, приводил этот довод. Ибо давно
доказано и прописано во многих книгах, что тот, кто родился  в  сочельник,
подвергается особой опасности погибнуть от руки евреев.
 Больше всего жалели Каспара  Дитерле  женщины.  Недаром  его  печальный
пример побудил их тщательнее оберегать своих деток. Они без конца  пичкали
его печеным и вареным, ветчиной и пышками в  сале.  Его  одутловатые  щеки
зарумянились, рыжеватые тюленьи усы были расчесаны и  подстрижены;  только
гнилые, почерневшие зубы остались прежними.  И  вдова  булочника  серьезно
подумывала выйти замуж за  осиротевшего  горемыку,  над  которым  так  зло
надругались евреи.


 Лейб-медик доктор Венделин  Брейер  осмотрел  герцога.  Это  был  тощий
долговязый человек, невообразимо усердный, трусливый и  предупредительный,
с округлыми виноватыми жестами,  с  глухим,  напряженным  голосом,  словно
выходящим из недр груди. Он все время робко  улыбался,  без  конца  просил
прощения,  старался  смягчить  свой  диагноз  застенчивыми,   беспомощными
шуточками. Герцог был трудным пациентом; другого  врача,  Георга-Буркгарда
Зеегера, он однажды избил до полусмерти шпагой плашмя и, кроме того,  имел
привычку колотить бутылки с лекарствами о головы своих докторов.
 - Ну как? - грубо спросил герцог.
 Доктор Венделин Брейер  суетливо  и  неловко  ретировался  от  греха  в
дальний угол.
 - Goutte militaire, - заикаясь, промямлил он своим напряженным голосом.
- Совсем легкая, незначительная goutte  militaire.  -  А  так  как  герцог
мрачно молчал, он поспешил прибавить: - Вашей светлости не  следует  из-за
этого впадать в меланхолию и настраиваться на мрачный лад. Подобная goutte
militaire не имеет ничего общего с тяжким венерическим недугом,  именуемым
французской болезнью. Ибо в то время как вышеназванная болезнь  происходит
от яда, находящегося в женском  влагалище  и  внедренного  туда  дьяволом,
недомогание вашей светлости следует рассматривать  как  нечто  преходящее,
если можно так выразиться, вроде  легкого  насморка  высочайшего  мочевого
пузыря. Вы, ваша светлость, с божьей помощью, избавитесь от  этой  болезни
самое большее в три месяца. Я позволю себе  еще  почтительнейше  добавить,
что упомянутое легкое недомогание было присуще  всем  великим  полководцам
христианского мира. Согласно летописям, великие герои древности  Александр
и Юлий Цезарь тоже страдали им.
 Герцог мрачным жестом  отпустил  врача,  и  тот  удалился  с  округлыми
виноватыми поклонами.
 По уходе лекаря Карл-Александр засопел и в гневе  расколол  маршальским
жезлом  фарфоровую  статуэтку.  В  юношеские  годы  ему  случалось  дважды
заполучить эту гадкую болезнь, но тогда он не знал от кого. На сей раз  он
знал.  Этакая  дрянь,  этакая  мерзавка!  А  со   сцены   казалась   такой
хорошенькой, аппетитной, так  бойко  стреляла  глазками,  так  волнующе  и
похотливо водила по губам кончиком языка -  словом,  соблазнительная  была
бабенка. Вся порыв, миг, ароматное дуновение. А в теле скрывала мерзость и
яд и дьявола. Шлюха, окаянная! Высечь ее надо, палками выгнать из страны!
 Но удовольствовался он тем, что приказал запрячь ее в телегу с навозом,
как  это  принято  делать  с  женщинами,   изобличенными   в   распутстве.
Миниатюрную, пухленькую, загорелую неаполитанку, одетую в грубый  балахон,
провели по всему городу; с трудом тащила она телегу с навозом,  растерянно
и запуганно глядели ее живые глазки,  большой  ярлык  с  надписью  "шлюха"
висел у нее на груди. Горожане прищелкивали языком, сожалея, что  упустили
свое; винцо было, наверно, превкусное, пока не скисло, каждый не отказался
бы нацедить себе кружечку. Зато женщины  плевали  ей  в  лицо,  закидывали
отбросами. А затем ее, больную, без гроша денег прогнали из города.
 Кстати, той же болезнью, что герцог, страдали  и  генерал  Ремхинген  и
чернокожий.
 Ремхинген и Карл-Александр дружно кляли женщин.  Герцог  изводил  Зюсса
грубыми  остротами.  Тот,  надо  полагать,  первый  попользовался  ею,  но
счастливо отделался с помощью черт его знает  каких  еврейских  колдовских
чар.
 А белобрысый советник экспедиции Гетц пребывал в безнадежном  отчаянии.
Ему одному был доподлинно известен весь ход событий. Он заполучил  болезнь
от служанки из "Синего козла", в свою очередь  передал  ее  по  наследству
неаполитанке,   которую   чистосердечно   почитал    своей    возлюбленной
повелительницей. Если бы дело обстояло иначе, он счел бы своим непременным
долгом исправить зло, быть может, даже вступив  в  брак  с  неаполитанкой.
Теперь же, когда при дворе  с  почтительной  улыбкой  шептались  о  легком
секретном недуге герцога, когда ему наконец стало  ясно,  что  именно  он,
смиреннейший и покорнейший верноподданный, навлек на своего  государя  эту
докучливую и постыдную напасть -  весь  его  внутренний  мир  рухнул.  Его
сразило сознание, что он, при всей нелицемерной преданности, учинил своему
монарху такую досаду,  что  вообще  возможно  без  вины  быть  повинным  в
подобном  деянии.  Сперва  он  решил  застрелиться.  Затем  надумал,  что,
собственно, всему причиной одна неаполитанка; из-за  нее  он  так  жестоко
провинился перед особой своего бо