ии. Заложили основу для развития
Нью-Йорка.
 Но в Германии жили они безрадостно и скудно. В  четырнадцатом  столетии
более чем в трехстах пятидесяти общинах они были почти поголовно перебиты,
потоплены, сожжены, колесованы, повешены, заживо погребены. Большинство из
оставшихся в живых перекочевало в Польшу. С той поры в Римской империи  их
оставалось немного. На шестьсот немцев насчитывался один еврей.  Жили  они
тесно, скудно, беспросветно,  терпя  всякие  измывательства  от  народа  и
властей, беззащитные перед произволом. Им был закрыт доступ к  ремеслам  и
свободным профессиям, притеснения чиновников толкали их  на  извилистый  и
запретный путь торгашества и ростовщичества.  Их  ограничивали  в  покупке
съестных припасов, не позволяли стричь бороду, вынуждали  носить  смешную,
унизительную одежду. Загоняли их в  тесные  пространства,  загораживали  и
наглухо запирали на ночь ворота их гетто, сторожили все  входы  и  выходы.
Жили они в неимоверной скученности; они  размножались,  но  отведенное  им
пространство  не  расширялось.  Не  имея  права  раздаваться  вширь,   они
громоздились вверх, надстраивая этаж на этаж. Улички  их  становились  все
уже, мрачней, извилистей. Нигде ни деревца, ни травки,  ни  цветочка;  они
прозябали,  заслоняя  друг  другу  свет,  без  солнца,  без   воздуха,   в
невылазной,  распространяющей  заразу  грязи.   Они   были   отрезаны   от
плодоносной земли, от неба, от зелени. Свежий ветер застревал в их  унылых
вонючих уличках, высокие,  напоминающие  коробки  дома  закрывали  вид  на
бегущие  облака,  на  небесную  высь.  Мужчины  их  ходили  согбенные,  их
прекрасные женщины рано увядали, из  десяти  рожденных  ими  детей  семеро
умирали. Они были подобны мертвой застойной воде, отгороженные плотиной от
бурного потока жизни, от языка, искусства,  духовных  интересов  остальных
людей. Они жили в удушающей тесноте, в нездоровой  близости,  каждый  знал
тайну каждого, среди вечных сплетен и недоверия терлись  они,  вынужденные
паралитики, друг о друга, до крови  раздирали  друг  друга,  один  другому
враг, один связанный с другим, ибо ничтожнейший промах и  незадача  одного
могли стать несчастьем для всех.
 Однако со свойственным им чутьем ко всему новому, к завтрашнему дню они
учуяли иные веяния во внешнем мире, замену  власти  рождения  и  знатности
властью денег.  Они  познали  одно:  от  ненадежности,  от  бесправия,  от
превратностей  судьбы  есть  единственный   щит,   посреди   колеблющейся,
уплывающей  из-под  ног  почвы  единственная  твердыня:  деньги.  Еврея  с
деньгами сторожа не задержат у ворот гетто, еврей с  деньгами  не  воняет,
никакой чиновник не напялит ему на голову  смешной  остроконечный  колпак.
Государи и власть имущие нуждались в нем, без него они не могли воевать  и
править; благодаря графине Гревениц и швабским герцогам оперились и  стали
большими людьми Исаак Ландауер и Иозеф Зюсс, под  эгидой  бранденбургского
курфюрста  процветали  Липман,  Гомперц  и  Соломон  Элиас,  а  при  дворе
императора - банкиры Оппенгеймеры.
 Но  вся  толща  угнетенных,  бесправных,  и   могущественные   единицы,
горделивые евреи Леванта и больших приморских городов, державшие  в  руках
торговые пути Европы и Нового Света и у себя  в  конторах  вершившие  дела
мира и войны, и нищие, захирелые, пришибленные,  смешные  евреи  немецкого
гетто,  евреи  -  лейб-медики  и  министры   калифа,   шаха   персидского,
марокканского султана, пребывающие в великой славе и блеске, и  втоптанная
в грязь вшивая чернь еврейских местечек в  Польше,  банкиры  императора  и
владетельных   князей,   которые   внушают   трепет   и    ненависть,    и
еврей-разносчик,   которого   травят   собаками,    преследуют    гнусными
издевательствами уличные мальчишки и полицейские,  -  все,  все  они  были
связаны одним  твердым  затаенным  знанием.  Многие  не  осмысливали  его,
немногие могли бы выразить его словами, некоторые, быть  может,  отреклись
бы от него. Но у всех  в  крови,  в  тайниках  души  жило  оно:  глубокое,
затаенное, твердое сознание бессмыслицы,  непостоянства  и  тщеты  власти.
Столько  веков  ютились  они,  убогие  и  жалкие,  среди  народов   земли,
раздробленные на мельчайшие, до смешного ничтожные атомы. Они познали, что
сила и смысл не в том, чтобы властвовать и  быть  подвластными.  Разве  не
крушат друг друга всесильные гиганты? Они же, бессильные, дали  миру  свой
облик.
 И учение это о суетности и ничтожестве власти  знали  великие  и  малые
среди евреев, знали вольные и обремененные, дальние и ближние. Не в  ясных
словах, не в осязаемых понятиях, но  всей  кровью  и  духом.  Именно  оно,
затаенное знание,  нежданно  запечатлевало  на  их  губах  ту  загадочную,
кроткую, снисходительную улыбку, что вдвойне бесила их врагов, потому  что
они толковали ее как сокрушительную дерзость и потому что  все  их  пытки,
все измывательства не имели власти над ней. Именно оно, затаенное  знание,
сливало евреев воедино. Ибо в нем, в затаенном знании была суть Книги.
 Да, Книги, их Книги. У них не было ни государства, объединяющего их, ни
страны, ни земли, ни короля, ни общего жизненного уклада. И если  они  все
же были слиты воедино, крепче слиты, чем все другие народы мира, то спаяла
их Книга.  Евреи  темные,  светлые,  черные,  смуглые,  большие  и  малые,
блистательные и убогие, нечестивые и набожные, безразлично, просидевшие ли
и прогрезившие всю жизнь  взаперти,  или  пестрым,  золотым  вихрем  гордо
проносящиеся над миром: все глубоко в душе таили речения  Книги.  Многолик
мир, но все в нем суета и  томление  духа,  един  же  велик  бог  Израиля,
предвечный, всевидящий Иегова. Порою жизнь  заслоняла  то  слово,  но  оно
гнездилось в каждом из них, и в часы, когда они держали ответ перед собой,
и когда жизнь их достигала зенита, оно было с ними, и когда  они  умирали,
оно было с ними, и током, соединяющим  их,  было  то  слово.  Молитвенными
ремнями привязывали они его ко лбу и к груди, они укрепляли его  на  своих
дверях, с ним на устах они начинали день и с  ним  кончали;  первым,  чему
учили младенца, было Слово, и с последним хрипом выдыхал умирающий  Слово.
Из Слова черпали они силу сносить тяготы своего скорбного пути. С бледной,
затаенной улыбкой созерцали они власть Эдома, неистовства его и тщету  его
суетных стремлений. Все было преходяще; единым сущим оставалось Слово.
 Сквозь два тысячелетия пронесли они с собой Книгу. Она была им народом,
государством,  родиной,  наследием  и  владением.  Они  передали  ее  всем
народам, и все народы склонились перед ней. Но лишь  им,  им  одним,  дано
было по праву владеть ею, исповедовать и хранить ее.
 Шестьсот сорок семь тысяч триста девятнадцать букв насчитывала Книга. И
каждая буква была исчислена и изучена, проверена и взвешена. Каждая  буква
была оплачена кровью, тысячи людей пошли на муки и смерть за каждую букву.
И Книга стала их собственностью. У себя в  молельнях,  в  дни  величайшего
своего праздника, все они - и горделивые, свершающие свой путь во славе, и
ничтожные, гонимые, приниженные, все, как один, утверждали  и  возглашали:
ничего нет у нас, кроме Книги.


 Карл-Александр посылал Магдален-Сибилле роскошные подарки, фландрские и
венецианские  гобелены,  золотые  флаконы  испанской  работы,  наполненные
персидским розовым маслом, подарил ей арабскую верховую лошадь и жемчужные
серьги. Он не был скрягой и не скупился на дары Магдален-Сибилле,  которую
считал своей  официальной  метрессой.  Камердинер  Нейфер  являлся  к  ней
ежедневно и по поручению герцога  церемонно  осведомлялся  о  самочувствии
барышни.
 Магдален-Сибилла принимала все  это  холодно  и  безмолвно.  Она  молча
бродила по дому, точно мертвая; не по-женски смело очерченное,  прекрасное
лицо окаменело, губы были сжаты, руки ей не повиновались. Она не  выходила
из дому, кроме как "доброе утро" и "добрый вечер" не произносила ни слова,
обедала и ужинала одна, о хозяйстве не  заботилась  совсем.  Никому,  даже
отцу, она ничего не сказала  о  том,  что  произошло  у  нее  с  герцогом;
случалось, она целыми днями не видела отца.
 Вейсензе и не пытался вывести ее из оцепенения. Он получил дворянство и
новый чин конференц-министра. Он совсем утратил равновесие и  был  глубоко
несчастен, со стороны коллег по малому парламентскому совету он чувствовал
скрытое недоверие, ему хотелось объясниться  с  Гарпрехтом,  юристом  и  с
Бильфингером, который был справедливый, честный человек и ему друг.  Но  у
него не хватало смелости.
 Магдален-Сибилла часами сидела неподвижно, уставясь в одну  точку.  Она
потеряла себя, она была растоптана, истерзана, опустошена.  Разве  это  ее
руки? Когда она уколется, разве это ее кровь? Но страшнее всего  было  то,
что она не чувствовала к герцогу никакой ненависти. Она выбивалась из сил,
стараясь восстановить в памяти то, что  произошло.  Мысленно  она  вдыхала
запах пота и винного перегара, исходивший от Карла-Александра, видела, как
к ней тянется что-то красное, омерзительное - это были его  руки  и  лицо.
Иногда  от  гадливости  у  нее  поднималась  чисто   физическая   тошнота.
Последующее она уже не могла осознать. Знала только, что герцог не был  ей
ненавистен. Он  казался  ей  животным,  -  конем  или  быком,  -  горячим,
огромным, непонятным. Порой, глядя в глаза такого животного,  видишь,  как
оно тебе чуждо, как бесконечно непохоже на тебя, порою же чувствуешь  себя
близким ему, но ненависти к нему не испытываешь никогда. И вот то, что  он
был животным, которое нельзя даже ненавидеть, было для нее страшнее всего,
от этого сознания рушился весь ее  внутренний  мир,  ничего  не  оставляя,
кроме  груды  жалких,  никчемных  обломков.  Значит,  сама  она  такое  же
животное, может быть менее грубое, не такое красное, потное и сопящее,  но
все же животное. И все ее мечты о боге, о том, чтобы раствориться в нем  и
парить в вечном блаженстве - все оказалось глупой ребяческой фантазией, ни
с чем не сообразным вздором и нелепицей. Какой ты цветок, животное  ты,  а
не цветок!
 Она пошла к Беате Штурмин. Она слушала  благочестивые,  умиротворенные,
уверенные речи стареющей святой девушки и с трудом сдерживалась, чтобы  не
рассмеяться холодно и дерзко. Что знала она! Она была по-настоящему слепа.
И проповедь ее - наивные бредни. Ты вот жила свято, целомудренно, радея  о
вечном блаженстве, и ни единая нечистая мысль не касалась  тебя.  И  вдруг
является зверь, красный, смрадный, сопящий, растаптывает тебя  и  сквернит
тебя своей липкой грязью, а ты не испытываешь к нему ненависти. Объясни же
это! Истолкуй как-нибудь!
 Герцог пригласил Вейсензе  с  дочерью  к  себе.  Вейсензе  нерешительно
сказал об этом Магдален-Сибилле. Она ничего не ответила и не пошла. Герцог
повторил приглашение. Магдален-Сибилла  не  повиновалась  и  на  сей  раз.
Герцог  через  Нейфера  выразил  председателю   церковного   совета   свое
нетерпение и недовольство. Вейсензе  не  осмелился  рассказать  дочери  об
этом. Он решил действовать через Беату Штурмин, намекнув ей,  как  обстоит
дело, но святая девушка в простоте своей не поняла  его  намеков.  Тем  не
менее она призвала к себе Магдален-Сибиллу и,  ссылаясь  на  то,  что,  по
словам ее отца, герцог благоволит к ней, стала уговаривать ее пойти к нему
и вразумить его, дабы он перестал упорствовать в своем  заблуждении.  Что,
если   господь   посылает   ее,   как   послал   Эсфирь   к   Артаксерксу?
Магдален-Сибилла безудержно  и  злобно  расхохоталась.  Слепая  с  кротким
недоумением обратила на нее незрячие глаза. Однако Магдален-Сибилла пошла,
она пошла к зверю, движимая  тупым  любопытством.  Все  представлялось  ей
какой-то нелепой буффонадой. Люди тормошились, напускали на себя  важность
и сами себя убеждали, как нужно и важно им  суетиться,  а  на  самом  деле
смысла во всем не было никакого и толку не больше, чем  от  возни  майских
жуков, которых мальчишки посадили в коробочку.
 Она пришла к Карлу-Александру. Сказала:
 - Здравствуйте, ваша  светлость,  -  села,  поднесла  ко  рту  чашку  с
шоколадом. Он заговорил с ней приветливо, весело, добродушно, как с  малым
ребенком. Она отвечала безразлично, машинально.  Все,  что  она  делала  и
говорила, было как-то искусственно, словно не имело к  ней  отношения.  Он
продолжал обхаживать ее. А она думала, что он  скорее  тяжеловесный  конь,
чем бык, и спокойно, со смесью отвращения и любопытства, ждала, возьмет ли
он ее. Он же, видя, что время идет, а ее никак не расшевелишь, разозлился.
Конечно, девица должна сперва пожеманиться,  а  потом  делать  вид,  будто
обижена, так уж заведено. Но в конце концов чего-нибудь да стоит быть его,
герцога Вюртембергского, дамой сердца. Ни одна еще  так  не  церемонилась,
как эта, с такой замороженной недотрогой ему не доводилось иметь дело.  Он
вспылил. Она посмотрела на него, не с  укором  и  не  надменно;  но  в  ее
взгляде  было  столько  беспредельного,  язвительного  презрения,  что  он
смешался и почувствовал себя проштрафившимся офицеришкой. Снова перешел на
приветливый, ласковый тон. Она молчала. Наконец он ее взял. Она равнодушно
подчинилась, и он не испытал наслаждения. Когда он  провожал  ее  вниз  по
лестнице к экипажу, усмешка застыла на лицах у лакеев  -  Магдален-Сибилла
была похожа на покойницу или на безумную.
 В дальнейшем она тоже  не  противилась  тому,  что  он  поставил  ее  в
положение своей официальной метрессы. Она являлась по  его  первому  зову.
Показывалась с ним публично. Народ радовался, что  у  его  государя  такая
приличная, красивая и аккуратная любовница, к тому же местная  уроженка  и
славится благочестием. То, что  у  Карпа-Александра  наряду  с  красавицей
супругой была такая красивая и приличная любовница, да еще швабка, хотя  и
не вполне примиряло народ с его евреем, но сглаживало многое из того,  что
шло  в  ущерб  популярности  герцога.   Горожане   снимали   шапки   перед
Магдален-Сибиллой, а иные даже приветствовали ее криками "ура".
 Подобное настроение было весьма на руку самому  Вейсензе.  Его  влияние
возросло, даже в парламенте. И хоть в совете одиннадцати частенько ворчали
против него, однако  все,  за  очень  малым  исключением,  не  прочь  были
оказаться на его месте и от души завидовали его удаче.  Нейфер,  тот  даже
проявлял к нему своего рода  угрюмую  почтительность,  как  к  герцогскому
тестю с левой руки.
 Медленно, постепенно приходила в себя Магдален-Сибилла. Точно замерзший
человек, которого возвратили к жизни,  болезненно  чувствует,  как  наново
начинает циркулировать по всему его телу кровь, она  столь  же  болезненно
ощущала, как ненависть и вожделение волнами поднимаются в  ней,  наводняют
ее, неудержимо заполняют все поры. Карл-Александр по-прежнему был для  нее
безразличным, чуждым и непонятным животным, которое  она  терпела  не  без
отвращения, но все ее помыслы и желания  устремлялись  к  другому,  вились
вокруг другого. Герцог! Ну, что  он  знает!  Что  он  понимает!  Он  -  ее
несчастье. Его нельзя ненавидеть, как нельзя ненавидеть  яблочную  кожуру,
из-за которой случилось поскользнуться на улице. Но тот, другой, он за все
ответствен, он все зная лучше и видел яснее, чем кто угодно, все взвесил и
рассчитал, и он-то достоин ненависти, он поистине дьявол и воплощение зла.
Недаром ее так жестоко потрясла встреча с ним тогда,  в  Гирсауском  лесу,
это было верное чутье, это было благодетельное предостережение. И он, этот
дерзкий, скользкий, хитрый, нечестивый, как лед холодный дьявол,  он  знал
не хуже ее, что за одно искреннее, теплое слово она блаженно предалась  бы
ему, что все ее ребячливые, таинственные, туманные мечты о боге и  дьяволе
претворились бы в пылкое, человеческое чувство,  если  бы  у  него  только
хватило мужества отстоять свое чувство, не поступиться сердечным влечением
ради улыбки герцога, ради денежной подачки, ради чина. Ведь он  любил  ее.
Так не смотрят, не говорят  и  не  склоняются  перед  женщиной,  если  нет
настоящего чувства. Когда человек, следуя своим инстинктам,  принудительно
вербует солдат,  разоряет  своих  подданных,  насилует  женщин  -  в  этом
сказывается его звериное начало, он за это не ответствен. Но тот,  другой,
торговал ведь  своим  чувством.  Тьфу,  тьфу!  Вот  где  обнаружилась  его
еврейская, дьявольская сущность.
 Она не знала, с каким смешанным чувством, примешанным к тысяче  других,
Зюсс думал  о  ней.  Возможно,  что  на  сотую  долю  мгновения  для  него
действительно и совершенно искренне существовала она одна; но  он  слишком
разбрасывался и разменивался на тысячи всевозможных желаний,  был  слишком
человеком минуты, чтобы сохранить в целости такое чувство,  даже  если  бы
ему этого и хотелось. А поставить из-за женщины на  карту  основной  смысл
своей жизни - близость к герцогу, - самая мысль об этом показалась бы  ему
несуразной.
 Однажды она увидела его. Сердце у нее замерло: что он сделает? Вдруг он
осмелится заговорить с ней! Но он не заговорил. Только низко поклонился  и
взглянул на нее спокойно, серьезно, почтительно. И она  возненавидела  его
вдвойне.
 Герцогиня  с  первого  же  вечера  заинтересовалась  Магдален-Сибиллой.
Марии-Августе понравилась рослая девушка с лицом не  по-женски  смелым,  и
она искала сближения с ней. Она отлично видела, что та вполне равнодушна к
герцогу, что он ее не понимает, а она через силу терпит его ласки  и  сама
остается  холодна.  Этого  Мария-Августа  не  могла  постичь  и  потому  с
удвоенным любопытством приглядывалась  к  девушке,  чьи  синие  глаза  так
странно контрастировали с темными волосами.  Магдален-Сибилла  чувствовала
благожелательство Марии-Августы, но оно явно не трогало ее.  А  герцогиня,
точно одержимая, ластилась и льнула к ней, ища ее близости, держала себя с
ней как младшая сестра, нежно обнимала за талию и, изменив своей  привычке
злословить  насчет   всех   других   женщин,   в   сознании   собственного
превосходства,  открыто  высказывала  дружеские  чувства  прекрасной  даме
сердца своего супруга.
 Она ребячилась, жеманничала, надувала губки. Ах, она  ведь  глупа,  как
малое дитя! Магдален-Сибилла должна все объяснять ей.  Она  такая  ученая,
она  занималась   всякими   глубокомысленными   вопросами,   вроде   бога,
тысячелетнего царства и общества  филадельфов.  Как  приятно  иметь  такую
ученую подругу!
 Конечно, сама Мария-Августа ходит, как все  верующие,  в  церковь  и  к
исповеди.  Но  о  боге  она  знает,  собственно,  лишь  то,  что  учила  в
катехизисе, и по-настоящему сведуща только в светских  делах  и  в  модах.
Кстати, Магдален-Сибилле лучше носить рукава покороче и попышнее, от этого
выиграют ее красивые  смуглые  руки.  Да  и  прическу  ее  она  не  вполне
одобряет.
 Она   клала   маленькую   пухлую   ручку   на   большую   теплую   руку
Магдален-Сибиллы и улыбалась плутовской, шаловливой улыбкой.
 - А кстати, дорогая, вчера, когда у лорда Сэффолька съехало набок жабо,
вы заметили, что у него волосатая грудь? Совсем как у герцога.
 Мария-Августа была в ту пору прекраснее, чем когда-либо. Черным атласом
отливали ее волосы, матовым блеском драгоценной пастели сияло  ее  лицо  и
глаза с поволокой  под  ясным  лбом.  Походка  была  спокойным,  радостным
парением, и жизнь ее была полна и покойна, единственное, чего она  желала,
- всегда жить  именно  так.  При  ней  состоял  Ремхинген,  вспыльчивый  и
мужественный, очень забавно и немного страшновато было его злить;  однажды
он чуть-чуть не прибил ее. И еще состоял при ней молодой, скупой на  слова
лорд Сэффольк: неотложные обязанности призывали его на родину, а он тратил
свою жизнь на то, чтобы упорно, не отводя глаз,  смотреть  на  нее.  Может
быть, она когда-нибудь и осчастливит его. Почему бы не смилостивиться  над
юношей, который дает такие  серьезные  доказательства  своих  чувств?  Или
лучше быть с ним жестокой, чтобы он  застрелился,  -  это,  пожалуй,  даже
интересней. А еще при ней состоял господи