нно была вздернута ее короткая пунцовая верхняя  губа.  Продолговатые
глаза бросали высокомерные взгляды на шумливую, орущую толпу, которая жжет
чучела, а перед теми, кого они изображают, исправно  гнет  спину;  соседка
заговорила с ней; она посмотрела  сверху  вниз  отчужденным  презрительным
взглядом, не вымолвила ни слова и медленно, чопорной,  величавой  походкой
удалилась с площади.


 В большой строгой неуютной комнате  Беаты  Штурмин  подле  слепой  девы
сидели Магдален-Сибилла, пастор Иоганн-Конрад Ригер,  его  брат,  советник
экспедиции Эмануэль Ригер,  и  магистр  Шобер.  На  Магдален-Сибилле  было
голубовато-серое платье из дорогой ткани, но очень скромное  по  покрою  и
отделке. Она расплылась, ярко-синие глаза потускнели, смуглые щеки  опали,
движения стали ленивыми. Она сидела, раздобревшая, с виду удовлетворенная,
истая добропорядочная мещанка, и  внимательно  слушала  соборного  декана,
который рассказывал о своей вчерашней проповеди, об оказанном ею  сильном,
благодетельном воздействии на паству и  приводил  из  нее  выдержки  особо
звучным голосом, пустив в ход все свое ораторское мастерство.
 В укромном углу сидел Якоб-Поликарп  Шобер.  Несчастный,  затравленный,
исстрадавшийся от своей двусмысленной роли при Зюссе  и  от  необходимости
сделать выбор, он искал здесь покоя растревоженной душе. Он сочинил стихи,
в которых сравнивал себя с умершим  супругом  Иоганны  Безумной.  Королева
возила его в гробу по стране, в грудь ему  были  вложены  часы,  чтобы  их
тиканье заменяло биение живого сердца. Так и у него,  Шобера,  непрестанно
тикала совесть; лишь в кругу смиренных,  благочестивых  братьев  и  сестер
обретал он хоть на время покой. Из своего укромного угла он поглядывал  на
проповедника, который шагал по комнате, напыщенно  декламируя;  поглядывал
на слепую деву, которая сидела  и  слушала,  кроткая,  серая,  бесцветная;
поглядывал на советника экспедиции Эмануэля Ригера,  который  благоговейно
ловил слова своего важного, прославленного брата. Но из того же  укромного
угла магистр видел, как при всем почтении к брату  тощий,  робкий  молодой
человек, невзрачный, несмотря на пышные усы, то и  дело  отрывал  от  него
взор и с преданностью домашнего  животного  смотрел  на  Магдален-Сибиллу,
которая восседала степенно,  настоящей  матроной,  лениво  сложа  крупные,
ожиревшие  и  все  же  детские  руки  на  мощных   коленях,   в   складках
серебристо-голубого платья. Он видел этот робко вожделеющий  красноречивый
взор, и постепенно перед ним открывалась возможность нелегкой, но  угодной
богу жертвой несколько утишить муки своей совести. Разве своим скромным  и
почтительным поклонением в течение долгих гирсауских лет  он  не  приобрел
известных прав на Магдален-Сибиллу? И вот теперь он  готов  отказаться  от
них, готов скрепя сердце наложить узду на свои желания, готов смириться  и
безропотно уступить дорогу брату и другу своему Эмануэлю Ригеру.
 Между тем соборный декан покончил  с  рассказом  и  проповедью,  и  тут
произошло  нечто  неожиданное.  А  именно  -  Магдален-Сибилла  с  большим
апломбом, без колебания и жеманства  объявила,  что  пример  возлюбленного
брата Якоба-Поликарпа Шобера побудил и ее сочинить  стихи.  Не  угодно  ли
благочестивой сестре и братьям выслушать  ее  произведение.  То,  что  она
затем прочла, были прозаические,  унылые,  шаблонные,  скудные  и  нудные,
морализующие вирши. Но слушатели не замечали  убожества  поэмы,  они  были
искренне и бесхитростно  восхищены,  а  у  советника  экспедиции  Эмануэля
Ригера даже слезы потекли по усам от умиленного благоговения.
 На обратном пути магистр вызвался проводить советника экспедиции.  Тот,
в привычных ему серых и скучных выражениях, восторгался Магдален-Сибиллой.
Тогда Шобер собрался с духом, откашлялся и  растроганно  объявил  другу  о
своем решении принести себя в жертву. Белесые глаза  советника  экспедиции
увлажнились, тонким, от волнения  совсем  беззвучным  голосом  он  спросил
друга, неужто он может надеяться? Если он осмелится поднять глаза на столь
величавую, почтенную, достославную особу, не отвернется ли  она  от  него,
возмутившись такой непростительной  дерзостью?  Но  Шобер  счел  возможным
ободрить его, и он расцвел.
 Магдален-Сибилла  серьезно,  но  без   неудовольствия   выслушала   его
косноязычное от робости  предложение.  Она  попросила  дать  ей  время  на
раздумье, а затем села за стол,  чтобы  ответить  в  стихах.  Лучшие  часы
проводила она теперь, сидя вот так за письменным столом и прислушиваясь  к
ритму и рифмам. Это увлекательно,  это  возвышенно,  и  получается  весьма
складно. Иногда у нее мелькала смутная мысль: вначале было слово, и  слово
было богом. Какая отрада чувствовать, как несут тебя плавно текущие слова,
и в непрерывных грезах, качаясь на волнах  ритма  и  рифм,  погружаться  в
бога! На свете нет порядка, меры и лада, в нем  одно  одичание,  глупость,
бессмыслица, грязь. Здесь же и смысл, и лад, и чистота. Здесь можно  мягко
скользить над мутью, над тиной, над зловещими глубинами, тихо плескаясь  и
грезя. Мерное, плавное покачивание остужает жар, отравлявший прежде кровь,
превращает его в безобидное тепло. Вершины и бездны мирские  сглаживаются,
равняясь по плоским и гладким александрийским стихам.
 Так сидела она и сегодня, сочиняя ответ Эмануэлю  Ригеру.  Ее  мысли  и
ленивые желания мягко раскачивались вверх и вниз,  постепенно  закругляясь
многосложными, обстоятельными, бездарными,  глубокомысленными  строфами  в
робкое поначалу, а затем более твердое "да". Рифмы скрепляли пространные и
подробные аргументы "за"  и  "против",  рассуждения  о  свободе  и  долге,
славословия закону, порядку, покою и твердому самообузданию.
 Правда, была минута, когда посреди  всех  этих  несокрушимо  здравых  и
честных доводов разума рифма и ритм отказались служить ей. Мышцы  ослабели
в безмерной истоме, она ощутила на себе  жаркий  взор  выпуклых,  крылатых
глаз,  настойчивый,  вкрадчивый   голос   ласкающе   заструился   по   ней
благодатно-теплой волной, и  на  мгновение  ей  стало  ясно,  какая  убого
скудная замена - все ее глупое рифмоплетство.  Но  она  поспешно,  как  от
дурного соблазна, отмахнулась от этого сознания и с мрачной решимостью,  с
неудержимой фанатической тягой к трезвому спокойствию  дописала  стихи  до
конца.
 Подобный альянс девицы Вейсензе, невзирая на ее явное  опрощение,  всех
немало поразил. Герцогу было досадно, что отныне эдакий  глупый  школяр  и
чинуша на  законном  основании  будет  лакомиться  его  объедками.  Однако
скупостью  он  никогда  не  страдал  и  подарил  ей  к  помолвке  поместье
Вюртингхейм, знаменитое своими  великолепными  плодовыми  деревьями.  Даже
Зюсс очнулся от своей страстной одержимости. Вот каков мир: глупо,  мелко,
скудно, безвкусно и убого в самой своей сути все,  что  на  первый  взгляд
манит сочностью и силой. Впрочем, ведь и  она  втоптана  в  грязь  и  тину
будней Карлом-Александром.  Ну  что  ж!  Пусть  это  и  не  входит  в  его
намерения, пусть он следует лишь собственному внутреннему велению и закону
- так или иначе, но он избавит мир от зловредного и опасного зверя. Ни  на
миг не явилась у него мысль, что в падении Магдален-Сибиллы повинен он. Он
велел оседлать кобылу Ассиаду и  с  великим  блеском  отправился  в  замок
Магдален-Сибиллы.  Загадочная  неукротимая  мощь  была  в  этом   мужчине,
истерзанном ненавистью и душевным  разладом,  когда  он  в  последний  раз
испытывал силу своих чар на женщине.  Магдален-Сибилла  в  течение  многих
дней не могла опомниться от глубокого смятения, в которое поверг  ее  этот
поздравительный визит.
 -   Вашему   превосходительству   как   будто   не   по   душе    выбор
Магдален-Сибиллы? - чуть насмешливо спросила герцогиня у Вейсензе;  слова,
как всегда, резво слетали с ее пухлых губ. Внезапно  повернувшись  к  нему
грациозным ящеричьим личиком, которое под блестящими волосами сияло цветом
старого благородного мрамора, она лукаво усмехнулась: - Неужели  ей  лучше
было бы выйти за нашего придворного еврея?
 - Да, ваша светлость, - отвечал Вейсензе. - Во сто  раз  лучше.  -  Это
прозвучало из уст изысканного, любезного кавалера таким  воплем  горечи  и
злобы, что герцогиня с любопытством и  некоторым  смущением  взглянула  на
него и, помолчав немного, перевела разговор.
 В аванзале камердинер Нейфер  затворил  дверь  за  вошедшим  в  кабинет
герцога Зюссом. Тут же за спиной  финанцдиректора  вся  чопорная  важность
слетела  с  него,  лакейская  физиономия  завистника  исказилась   грубой,
жестокой, бессильной яростью. Еврей! Вечно еврей! Правда, как-то раз, пока
Нейфер раздевал его, герцог, не помня себя от бешенства, грозился засадить
еврея в крепость, три года продержать в кандалах,  а  затем  повесить.  Но
какой в этом прок! Правителем государства все-таки был и оставался  еврей.
Герцог бранил его советы, хвалил советы других; когда же доходило до дела,
он неизменно поступал по указке еврея.
 В другом углу аванзалы на  ковре  примостился  чернокожий.  Он  отлично
видел, как с лица камердинера на миг сползла лакейская маска, и в  глубине
души посмеялся наивной откровенности христианского собрата.  Но  вслух  не
вымолвил ни звука, по-звериному застыв в  ленивой  позе,  с  непроницаемым
лицом.
 Тем временем Зюсс делал  доклад  герцогу.  Через  два  дня,  считая  от
нынешнего, заговорщики думают выступить; все приготовления  закончены.  По
официальной версии, герцог сперва уезжает  проинспектировать,  в  качестве
имперского фельдмаршала, крепости  Кель  и  Филиппсбург,  а  затем  думает
посоветоваться насчет  больной  ноги  с  данцигским  медиком  Гульдероном,
знаменитым ортопедом. На время своего отсутствия Карл-Александр  назначает
временное правительство, во главе с герцогиней, - которая очень  гордилась
такой важной ролью, - и в составе министров Шефера, Пфау, государственного
советника Лауца, генералов Ремхингена и Редера. Это правительство за время
отсутствия Карла-Александра совершит государственный переворот: по занятии
всех стратегических пунктов оно опубликует приказ об  уравнении  в  правах
католического  и  лютеранского  вероисповедания,  об  изъятии   оружия   у
населения, об отмене целого ряда параграфов конституции, о взимании  платы
за исповедь, об обязательной сдаче серебра в герцогскую казну и прочее.
 Зюсс еще раз вкратце изложил  главные  положения:  проект  должен  быть
осуществлен  в  одну  ночь   без   каких-либо   заминок   а   препятствий.
Карл-Александр  покидает  страну  конституционным   государем   и   спустя
несколько часов  возвращается  абсолютным  монархом.  Стоит  осуществлению
проекта затянуться, возникнуть  задержкам,  препятствиям,  кровопролитиям,
как все пойдет прахом и малодушные маловеры окажутся правы. Ибо  при  всем
искусстве   иезуитов   дальше   уже   немыслимо   извращать   конституцию.
Единственный выход - уничтожить ее, это же делается не постепенно, а одним
решительным натиском. Стоит чему-нибудь не заладиться, и  уже  самый  факт
применения силы будет истолкован как сознание герцогом и его сподвижниками
собственной неправоты; Corpus Evangelicorum  накинется  на  них,  и  рамки
конституции станут еще теснее и несокрушимее. Если дело дойдет  до  прямой
борьбы, у конституционной партии окажется много  сильных  приверженцев  по
всей империи. Лишь перед молниеносным успешным переворотом склонятся  все:
одни с усмешкой, другие со скрежетом зубовным. До сих пор, когда остальные
рвались выступить открыто, лично он всякий раз  стоял  за  осторожность  и
осмотрительность; в  данном  случае  нужно  только  прямое,  стремительное
нападение, несущее в одном лоне торжество или погибель.
 С несокрушимой логикой  и  четкостью  Зюсс  вновь  привел  герцогу  все
доводы,  давая  им  научное  обоснование.  А  затем  еще  вдохновенней   и
красноречивей  стал  доказывать,  что,  оставив  в  стороне   практические
соображения,  он  даже  помыслить  не  может,  как  будет  поругана  Идея,
прекрасная Идея, утверждающая, что княжеская власть дарована от бога, если
ее затреплют и затаскают тяжбами, юридическими уловками, мелкими  стычками
с национальной гвардией и жалкой мизерной борьбой.  Здесь  воистину  стоит
вопрос - все или ничего. Герцогство естественным путем должно возвратиться
в лоно своего государя, если же нет, - значит, вместилище недостойно столь
великой идеи.
 Задыхаясь, захлебываясь от скрытого гнева, внимал  ему  Карл-Александр.
Еврей прав как всегда, и до чего же хорошо выразил он  свою  мысль!  Но  в
какие глубины умеет он заглядывать! Прочь, прочь его,  уничтожить  навеки,
ввергнуть во мрак! Как  это  он  выразился:  вместилище  недостойно  столь
великой идеи? Какое вместилище?  Конечно,  быть  не  может,  чтобы  проект
потерпел крах; но тем не  менее  -  какое  такое  недостойное  вместилище?
Страна? Или же - и еврей посмел это вымолвить! - или же он сам,  государь?
Ну  да,  он  все  смеет!  Под  учтивой,  раболепной   образиной   прячется
измывательски  наглое,  презрительное,  подзадоривающее  сомнение.   Долой
бессовестно дерзкого мятежника! Он во сто раз хуже  меднолобых,  тупоумных
парламентских смутьянов! Те просто  завзятые  ослы.  Этот  же  ухмыляется,
лебезит, а сам все видит, все понимает,  его  насмешливые,  беззастенчивые
сомнения отравляют душу. Прочь его! Уничтожить! Навеки ввергнуть во мрак!
 - Ваша светлость изволили уже избрать пароль? -  спросил  невозмутимый,
деловитый голос еврея.
 - Да, - сказал Карл-Александр по-военному кратко и резко. - Наш пароль:
Attempto!
 Удивленно, с легкой  одобрительной  усмешкой  взглянул  на  него  Зюсс.
Attempto!  Дерзаю!  То  была  смелая,  наглая,  почти  гениальная   шутка.
"Attempto! Дерзаю!" - сказал Эбергард Бородатый  и  первый  из  германских
государей даровал своему народу конституцию. Attempto! Дерзаю!  -  гласила
надпись на кедровом древе, привезенном им из крестового  похода.  Не  было
дома во всем герцогстве, где бы не висел его портрет с этим атрибутом. Под
этим отважным лозунгом он отрекся от большей части своих прав и  возвратил
их народу. И не было в стране человека, кто бы, даже не зная по-латыни, не
понимал слова  "Attempto!",  ибо  оно  было  основой  конституции  и  всех
гражданских свобод.
 И это самое "Attempto! Дерзаю!" избирал теперь Карл-Александр паролем к
уничтожению установленной его предком  конституции,  к  захвату  власти  и
водворению открытого абсолютизма на место широкой демократии. Черт побери!
Тут  мало  было  мужества,  тут   потребовалось   и   остроумие.   Молодец
Карл-Александр!
 Торжествующий и окрыленный отправился Зюсс домой. Он, он  сделал  этого
человека таким, каков тот стал теперь, он зажег в нем огонь, он  превратил
порывистое, похотливое, грубое животное в истинного  государя.  О  да,  он
избрал правильный путь.  Как  недостойно  и  глупо  было  бы  тогда  прямо
вцепиться ему в горло. Теперь же он  выпестовал  свою  жертву,  поднял  ее
достоинство и ценность.  Священнослужителю  и  богу  не  угодно  отощавшее
животное. Жертва, чью  кровь  он  готовится  принести  в  дар,  достаточно
упитанна.
 Он шагал у себя по  кабинету  радостно  возбужденный:  все  свечи  были
зажжены даже в прилегающих комнатах. Как это говорил  рабби  Габриель?  На
каждом празднике, которым  вы  чтите  умершего,  присутствует  он,  вокруг
каждого изображения, которым  вы  запечатлеваете  его,  реет  он,  внемлет
каждому слову, которое раздается о  нем.  Всеми  помыслами,  всей  кровью,
всеми силами души призывал он умершую; но она не шла, лишь в туманной мгле
она  смутно  виделась   ему.   Теперь   же   он   уготовил   ей   праздник
жертвоприношения, на который должна  же  она,  должна  прийти.  Не  только
телесно принесет он ей в жертву герцога, но и душу его он  так  обработал,
чтобы она рассталась  с  телом  в  самый  тот  миг,  когда  ее  честолюбие
распустится  пышным  цветом.  А  душа  честолюбца  воплощается  в   пламя,
разметавшись  пламенем,  тысячекратно  раздирается  каждую   секунду,   на
протяжении новой  вечности.  Приди,  Ноэми!  Приди,  дитя,  прекраснейшая,
чистейшая лилия долины. Приди ко мне! Из обломков разрушенного королевства
готовлю я тебе пир, настоящего монарха приношу я тебе в жертву, и душу его
превращаю навеки в разметавшееся пламя! И вот я  зову  тебя,  Ноэми,  дитя
мое! Приди! Голубица моя в ущелье скалы, под кровом утеса! покажи мне лицо
твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос  твой  сладок  и  лицо
твое приятно.
 Он остановился, опомнился. Ах да, он позабыл еще об одном. Он не хотел,
ни в коем случае не хотел, чтобы кому-нибудь могло  показаться,  будто  он
сочетает свою месть Карлу-Александру с заботой о личной своей безопасности
или даже прибыли. Ни в других, ни в самом себе не должен  он  допустить  и
тени подобного подозрения. Если из его замысла неожиданно возникнет польза
для  страны,  то  это  дело  второстепенное,  которого  он  не  думал   ни
добиваться, ни избегать, но для себя лично  он  заранее  хочет  уничтожить
всякую возможность выгоды. Он существует ради тоге, чтобы напитать соком и
туком душу князя вюртембергского, Карла-Александра, а когда  она  набухнет
от соков, раздавить ее.  Ради  этого  искупительного  жертвоприношения  он
существует. А что будет потом, ах как это безразлично и ничтожно!
 Он призвал к себе магистра Шобера. Тот явился, перепуганный, заспанный,
в страхе, что финанцдиректор  подвергнет  его  совесть  новым  испытаниям.
Жалкий, в длинном до пят шлафроке, впопыхах не успев одеться, стоял  он  и
глядел на своего господина круглыми, боязливыми  ребячьими  глазами.  Зюсс
был на редкость бодр, весел и добродушен. Он  осведомился,  почему  медлит
появлением в свет сборник стихов магистра,  раз  деньги  уже  давным-давно
посланы в печатню. - Как изволили почивать,  ваша  светлость?  -  закричал
попугай Акиба. Магистр пробормотал, что он уже правит корректуру и  недели
через две-три поэмы его выйдут в свет. Зюсс, без всякого перехода, положил
ему руку на плечо,  лукаво  ухмыляясь,  скривил  рот,  сказал  фамильярно,
игриво:
 - Плохой  ты  протестант,  магистр,  черт  меня  побери!  -  Тот  дрожа
пролепетал что-то невнятное, а он продолжал:  -  Я  по  своей  расчетливой
еврейской морали на твоем месте решил бы так:  если  я  предам  еврея,  то
предам одного-единственного, и притом еврея; если же я не предам еврея, то
предам целый миллион евангелических христиан. А потом пошел бы  и  все  до
мельчайших подробностей рассказал Штурму, или Егеру, или  еще  кому-нибудь
из совета одиннадцати. Я нахожу  твою  верность  и  скрытность  прямо-таки
вопиющими, магистр.
 Якоб-Поликарп Шобер весь дрожа стоял на ярком свету, не решаясь отереть
холодный пот, который  струился  по  бледным,  пухлым  ребячьим  щекам,  и
уставясь пугливыми растерянными глазами на еврея.
 - А  теперь  ты,  верно,  считаешь  меня  сумасшедшим?  -  после  паузы
добродушно спросил тот. - Нет, магистр, я совсем не  сумасшедший,  -  сухо
продолжал он, немного помолчав. - Во всяком случае, не больше, чем  всякий
другой.
 В ярко освещенной комнате воцарилась мертвая  тишина.  Снаружи  донесся
тяжелый шаг ночного дозора.  Зюсс  сел,  съежился  точно  в  ознобе,  хотя
комната была жарко натоплена, и, казалось, совсем  позабыл  о  замершем  в
странной, неестественной позе Шобере. Внезапно заговорил вновь:
 -  Я  помогу  тебе  разрешить  твои  колебания.   Ступай   к   господам
парламентариям и скажи им: время - ночь на вторник, пароль - Attempto! - и
если они хотят обойтись без  кровопролития,  да  так,  чтобы  весь  проект
попросту рухнул, точно марионетка на перерезанной проволоке, пускай пошлют
в понедельник вечером депутацию в Людвигсбург. Мамелюк будет  ждать  их  у
бокового входа в левое дворцовое крыло и проведет к герцогу.
 Пока Зюсс все это излагал обстоятельно и деловито, у  Шобера  глаза  на
лоб полезли от напряженного внимания, недоумения и растерянности.
 -  Одного  я