Тень большой тучи омрачила  глетчеры,  а  несказанно  нежные  очертания
искрящихся снегом вершин ласково дразнили  своей  недосягаемостью.  Коршун
чертил в голубом мареве плавные круги над окаменелым хаосом горной долины.
 Человек,  скорчившийся  на  выступе,  ничтожный  посреди  безграничного
простора, впитывал в себя все очертания - камня, пустыни,  потрескавшегося
льда.  Нежный,  дразнящий  блеск,  тучу,  полет  птицы,  мрачное  и  дикое
своеволие скалистых глыб, отзвуки людей внизу и  скота  на  пастбищах.  Он
затаил дыхание, он созерцал, гадал, разгадывал.
 Наконец  он  поднялся,  почти  шатаясь  от  напряженной  неподвижности,
обессиленный, полный глубокой примиренной печали, стер со лба  бороздивший
его знак. С трудом передвигая онемевшие ноги, спустился в долину.
 Внизу, от первого из трех дворов, к нему навстречу шел  незнакомый  ему
бледнолицый толстяк, пытливо, но с невозмутимым видом  поглядел  на  него,
протянул письмо и хотел заговорить. Рабби Габриель не дал  ему  произнести
ни слова.
 -  От  Иозефа  Зюсса,  -  сказал  он  так  просто,  словно  давно   был
предупрежден и о посланце и о письме, словно подтверждал  получение  того,
чего он ждал.
 Никлас, не удивившись, что незнакомец знает его, поклонился.
 - Я приеду, - сказал рабби Габриель.


 После  десяти  дней  бешеной  деятельности  графиня  застыла  в   тупом
ожидании. Обессилев и ослабев  духом,  сидела  она  среди  ляпис-лазури  и
позолоты: вся она расплылась, упругие щеки обрюзгли,  руки  повисли  вдоль
тела. Прежде ни  одну  мелочь  домашнего  обихода  она  не  оставляла  без
указания и проверки, теперь же  она  безучастно  подчинялась  камеристкам,
когда они массировали ее, наводили  на  нее  красоту,  облачали  в  пышные
наряды.  Она  велела  привести  к  себе  ночью  Каспару  Бехершу,  слывшую
чародейкой и вещуньей; но старуха в просаленных лохмотьях, перепугавшись и
обомлев от окружающей роскоши, лепетала лишь какую-то нелепицу. А  мага  и
каббалиста, обещанного Исааком Ландауером, все не было и не было.
 Гонцы из Неслахского охотничьего замка сперва доносили все  одно  и  то
же. Герцог охотится, бражничает, спит с венгерской танцовщицей.  Но  затем
сразу наступила перемена, и, перегоняя одна другую, полетели  сенсационные
вести. Тайный советник Шютц, льстивый и настойчивый, проник к герцогу.  На
другой день в Неслах прибыл изящный прелат Вейсензе, просвещенный дипломат
из парламентского совета одиннадцати. Герцог два часа совещался с  Шютцем,
венгерку тут же отослали в Людвигсбург,  а  в  довершение  всего,  вечером
Эбергард-Людвиг   принял   прелата   Озиандера,    меднолобого    горлана,
пламеннейшего приверженца герцогини.
 Едва это известие достигло Вильдбада,  как  графиня  перестала  владеть
собой. Ах так, Озиандер у герцога. Озиандер! Она  бушевала.  Когда  она  в
свое время пожелала быть включенной в  заздравную  молитву,  этот  чурбан,
этот подлый пес осмелился заявить, что  она,  мол,  там  уже  упоминается:
"Очисти нас  от  всякий  скверны!"  И  ухмылялся  во  весь  рот,  упиваясь
одобрительным  хохотом  целой  империи.  Герцог   не   решился   отставить
популярнейшего в Вюртемберге человека, только перестал  принимать  его.  А
теперь он в Неслахе  громит  ее  по-мужицки  грубыми  шутками.  Нет,  нет!
Выжидать? Вздор. Она задохнется, если и дальше будет со  стороны  смотреть
на происходящее. Даже высидеть в карете у нее  не  было  терпения.  Градом
посыпались приказания: пусть  управляющий,  секретарь,  камеристки,  лакеи
едут за ней следом. Сама же она  с  одним  конюхом,  верхом,  помчалась  в
Неслах, не позволяла себе остановиться,  чтобы  перекусить,  скакала,  как
вестник сатаны.
 Налетела  на  герцога,  с  шумом  и  гамом  объезжавшего  лошадей   под
поощрительное гиканье шумливых рыцарей святого Губерта. Эбергард-Людвиг  в
полной  растерянности   остановился   посреди   умолкших,   склоненных   в
почтительном поклоне, исподтишка скалящих зубы кавалеров,  а  затем,  весь
красный, смущенно лебезя и сопя мясистым  носом,  повел  графиню  в  замок
принять ванну и подкрепиться. Бес, а не  баба!  Что  за  скачка!  Вот  так
Христль! Просто бес, а не баба.
 Графиня, как была, в амазонке,  разгоряченная  ездой,  покрытая  густым
слоем пыли, сразу же приступила к нему с объяснениями. Лишь бы  теперь  не
сплоховать.  Удержать.  Прижать.  Крышкой  рассудка  приглушить   бурлящее
сердце. Зорким взглядом пронизать туманную  мглу;  только  не  горячиться:
стоит недоглядеть, и все пойдет прахом. Снова захватить,  крепко  взять  в
руки это колеблющееся, извивающееся, увиливающее, ненадежное,  неискреннее
существо. Завладеть им сейчас,  когда  он  застигнут  врасплох,  не  может
вывернуться,  когда  никто  посторонний  не  вмешивается  в  разговор,  не
подсказывает ему умных, смелых, решительных мер. Потише, натянутые  нервы.
И ты, буйное сердце, потише.
 Она начала непринужденным тоном, отпивая глоточками лимонад, подтрунила
над  его  непритязательностью:  губертовские  кавалеры,  юная  танцорка  -
невысокие у него требования. Затем пошли мягкие упреки. Озиандера  ему  не
следовало  принимать.  Она,  конечно,   понимает,   ему   просто   хочется
позабавиться грубыми шутками  старого  дурня,  но  истолковать  это  могут
ложно. Эбергард-Людвиг в отчаянном смущении  не  знал,  куда  укрыться  от
стального блеска ее глаз, громко сопя, извивался, потел под толстым сукном
кафтана. Вот так женщина! Вот  так  Христль!  Эдакая  дьявольская  скачка!
Раз-два - и примчалась, и внесла ясность в  неразбериху  его  колебаний  и
шатаний. Потом она спросила  напрямик:  ведь  толки  насчет  примирения  с
герцогиней и прочего - чистый вздор?  Или  нет?  Он  гулко  откашлялся,  -
разумеется, пустая болтовня. Они оживленно поужинали, выпили  вдвоем,  без
губертовских рыцарей. Ни намека на Шютца и на Озиандера. Графиня заполнила
всю комнату своей беззаботной, шум  ной  веселостью,  целиком  окутала  ею
освободившегося от гнета Эбергарда-Людвига. Черт возьми!  Что  за  скачка!
Что за женщина! Бес, а не женщина!
 Графиня проспала всю ночь без грез, глубоким, блаженным,  долгим  сном.
Когда она пробудилась, герцога не было. Он  улизнул  тайком  на  рассвете.
Надавав  пощечин  елейному,  пожимающему  плечами,  втайне   ухмыляющемуся
кастеляну, графиня вне себя кинулась вслед за герцогом, загоняя  коней.  В
Людвигсбургском замке - пустота. Ни намека  на  герцога.  Герцог  уехал  в
Берлин с ответным визитом королю. Предписанная церемониалом свита  нагонит
его на границе.
 Обезумев, размахивая хлыстом, неузнаваемая от ярости, мимо жмущихся  по
стенам лакеев ринулась она через пустые залы. Только в последнем покое,  у
письменного стола герцога, между бюстом Августа  и  Марка  Аврелия,  перед
картиной  итальянского  художника,  изображающей  ее  самое   со   знаками
герцогского  достоинства,  -  человек  в  сановничьем  парике,  бесконечно
учтивый, почтительно склоненный, со слащавой улыбкой: Шютц. Андреас-Генрих
Шютц, ее креатура, ее Шютц, которого она возвела в дворянское достоинство,
сделала тайным советником. В мундире самого последнего покроя, с  пряжками
на башмаках из одних только полудрагоценных камней, по новейшей  парижской
моде,  дипломат  раз  за  разом  клевал  в  церемонных  поклонах  огромным
крючковатым носом, усердно шаркал ногой и, привычно  гнусавя,  заверял  на
изысканно-витиеватом французском диалекте, что господь якобы вселил в  его
светлость  предчувствие  о  прибытии  вашего  превосходительства,  но  его
светлость, не имея, к несчастью,  возможности  ждать,  осчастливил  своего
покорнейшего слугу поручением отобедать с вашим превосходительством и  при
сем случае сделать одно сообщение. Графиня, побагровев и  захлебываясь  от
злости,  крикнула  ему,  чтобы  перестал  кривляться  и  по-немецки,   без
экивоков, объяснил, что происходит, а не то - и  она  угрожающе  взмахнула
хлыстом. Но тайный советник, неколебимо-учтивый, твердо стоял на  своем  -
ему, мол, прискорбно  ослушаться  своей  высокой  покровительницы,  но  он
связан строгими указаниями.
 Наконец за столом он передал ей,  сдобренный  множеством  комплиментов,
приказ герцога, предписывающий ей покинуть столицу и  поселиться  в  своих
поместьях. Она разразилась громким хохотом.
 - Что ты за шутник, Шютц! Что за шутник!  -  повторяла  она,  продолжая
неудержимо хохотать. Старый  дипломат,  по-прежнему  невозмутимо  учтивый,
зорким ясным взглядом наблюдал, как она вскочила с места,  как  заметалась
из угла в угол. Втайне он  дивился  ей,  -  до  чего  же  натурально,  без
малейшего надрыва звучит ее смех, до чего удачно она играет.
 Графиня осталась. О! она  и  не  собирается  уезжать  из  Людвигсбурга.
Минутами она впадала в неистовство, обрушивалась  на  слуг,  била  фарфор;
Шютц пожимал плечами - он, мол, только исполнил свою обязанность,  передав
ей приказ его светлости, и в пространных,  изысканных  выражениях  заверял
ее, что для  него  честь  и  счастье  как  можно  дольше  пользоваться  ее
присутствием, но только пусть сама на себя пеняет, ибо за  такую  задержку
ей не миновать высочайшего гнева и грозной немилости. Они  встречались  за
трапезами. Старый,  прожженный  интриган,  умевший  удержаться  при  любом
режиме, непритворно симпатизировал графине за ее дерзновенный взлет и  как
знаток восхищался замысловатыми деловыми махинациями, с помощью которых ее
евреи преспокойно  переправляли  за  границу  награбленные  ею  богатства.
Высохший, как  мощи,  покончивший  со  страстями  кавалер  никогда  бы  не
поверил, что  способен  столь  искренне  и  пылко  ухаживать  за  толстой,
немолодой женщиной. Они  вели  за  столом  пикантные,  сдобренные  смелыми
намеками беседы, и он с интересом ждал,  до  каких  пределов  доведет  она
ослушание строгому приказу Эбергарда-Людвига.
 Герцог недолго пробыл в гостях. Шютц не замедлил сообщить графине,  что
герцогиня получила приглашение в замок Теинах. Туда  же  вызваны  депутаты
ландтага, а также посланники Баден-Дурлаха, курфюршества  Бранденбургского
и Касселя. Герцог желает примириться со своей супругой перед лицом  народа
и империи. Долго молча смотрела графиня на тайного советника,  который  не
спускал с нее серьезного,  внимательного  взгляда.  Затем  она  попыталась
вскочить и со слабым, сдавленным криком упала без чувств. Он  поспешил  ей
на помощь, позвал ее служанок. Вечером он снова  велел  доложить  о  себе,
спросил,  каковы  будут  ее  распоряжения.   Она,   воплощение   величавой
покорности, заявила, что едет в свой замок Фрейденталь, к матери,  которую
поселила там пять лет назад. Шютц спросил, не предоставить ли  ей  конвой,
ибо он опасается вспышек народного гнева. Она, откинув голову, сжав  губы,
отказалась.
 Наутро она с челядью выехала из Людвигсбурга.  В  шести  каретах.  Пока
лошади  трогали,  тайный  советник  Шютц  стоял,  склонившись  в  глубоком
поклоне, у балюстрады замка. Из-за драпировок на высоких окнах, ухмыляясь,
поглядывали  герцогские  лакеи.  Горожане  смотрели  ей  вслед  молча,  не
кланяясь, глумиться они не решались. Но визгливый смех  уличных  мальчишек
летел за ее каретой.
 Она послала вперед целый  обоз  мебели  и  предметов  убранства.  Замок
остался  опустошенным  после  ее  отъезда.  Даже  драгоценная  чернильница
герцога исчезла, и бюсты Августа и Марка Аврелия стояли  совсем  оголенные
перед помпезным портретом кисти итальянского художника, на котором графиня
была изображена со всеми знаками герцогского достоинства.
 Шютц, улыбаясь, дал ей полную волю.


 Из четырех  комнат,  которые  Зюсс  занимал  в  вильдбадской  гостинице
"Звезда", ему пришлось уступить две. Принц  Карл-Александр  Вюртембергский
(*14),  имперский  фельдмаршал  и  губернатор   Белграда,   прибыл   ранее
назначенного срока, и ему понадобились эти комнаты.  Принц  совершенно  не
терпел графиню. Он был чужд предрассудков. "Хорошая шлюха - дело доброе, -
говаривал он, - но корыстная шлюха - это исчадие ада". А графиню он считал
корыстной  шлюхой.  Поэтому  он  хотел  дождаться  ее  отъезда,  чтобы  не
встретиться с ней. Но раз она  убралась  раньше,  он  тоже  мог  сократить
пребывание в Вюрцбурге.
 Посетители курорта с любопытством глазели на карету принца. Шутка ли  -
Карл-Александр, победитель при Петервардейне, правая рука принца  Евгения,
имперский фельдмаршал, в  большой  чести  при  венском  дворе!  Повсюду  в
Германии, а особенно в Швабии висела картина,  изображающая,  как  он  при
осаде  Белграда  с  семьюстами  алебардщиками  под  градом  турецких  ядер
штурмует  укрепление.  Захватывающее  зрелище.  Настоящий  герой!  Большой
полководец! Браво! Эввива! Впрочем, политически - полный  нуль,  захудалый
отпрыск побочной княжеской ветви. Абсолютно безвреден. Но  зато  галантный
кавалер, компанейский человек, добрый малый. Все сердца стремились к нему,
дам  увлекала  преимущественно  его  военная  доблесть,   а   дочь   посла
Генеральных штатов даже бросила ему в окно кареты лавровую веточку.
 Въезд его был не  слишком  пышным.  Громоздкая,  несколько  потрепанная
дорожная карета. Сам принц, правда, крайне элегантен, по случаю дороги без
парика,  и  длинные,  красивые  белокурые   волосы   обрамляют   открытое,
жизнерадостное  лицо,  рослая  статная  фигура  весьма  представительна  в
богатом мундире. Но свита крайне  убогая:  лейб-гусар,  гайдук,  кучер,  и
больше никого. Только _одна_ бросающаяся в  глаза  изысканная  деталь:  на
запятках чернокожий, молчаливый, внушительного вида молодец, мамелюк,  или
что-то в таком роде, - должно быть, военная добыча принца.
 Зюсс с Исааком Ландауером стояли среди глазеющей, кричащей "ура" толпы,
когда принц подъехал к гостинице. Зюсс с завистью  смотрел  на  стройного,
элегантного великана. Mille tonnerre! [Гром и молния!  (франц.)]  Вот  это
поистине принц и большой вельможа! Какая мелкота по сравнению с  ним  были
все, кто слонялся тут по  Вильдбаду.  Чернокожий  тоже  произвел  на  него
впечатление.    Но    Исаак    Ландауер    дал     пренебрежительную     и
добродушно-соболезнующую оценку экипажу и ливрее:
 - Ваш господин фельдмаршал попросту  -  голоштанник.  Верьте  мне,  реб
Иозеф Зюсс, он и двух тысяч талеров не стоит!
 Принц пребывал в превосходном настроении. Вот уж три года,  как  он  не
был в западной  Германии,  долгое  время  жил  среди  полудиких  язычников
подвластной ему Сербии, дрался с кем попало, только что не с самим чертом.
И теперь он, мужчина в соку, - ему только что стукнуло сорок пять лет, - с
наслаждением вдыхал воздух отечества.
 После долгого пути он прежде всего выкупался, велел лейб-гусару Нейферу
натереть ему настоями хромую ногу - воспоминание о битве при Кассано  -  и
уселся у окна в шлафроке,  весело  болтая  с  камердинером,  меж  тем  как
чернокожий примостился у его ног.
 Жизнь порядком потрепала принца. С двенадцатилетнего  возраста  он  был
солдатом, дрался в Германии, в Италии, в Нидерландах, в Венгрии и  Сербии.
После принца Евгения, которому он был предан  душой,  он  считался  первым
полководцем империи. В Венеции и в Вене он прошел школу высшего  светского
тона, а обходительность  манер,  добродушный,  несколько  грубоватый  юмор
снискали ему любовь женщин, собутыльников и охотничьей братии.  Он  достиг
всего, что достижимо для захудалого отпрыска побочной княжеской ветви.  Он
- близкий друг принца Евгения, действительный тайный  советник,  имперский
фельдмаршал, наместник его  величества  в  Белграде  и  во  всем  Сербском
королевстве, шеф двух имперских полков, кавалер Золотого руна (*15).
 В Белграде его постоянно окружал хоровод офицеров и женщин. Ему по душе
была бесшабашная  жизнь,  превращавшая  Белградскую  крепость  в  походный
лагерь, а с его незатейливым обиходом вполне справлялись лейб-гусар Нейфер
и чернокожий.
 Наместничество в Белграде ему исхлопотал его друг принц Евгений. Он и в
самом деле обеспечил за этим округом такую оборонную мощь, что его  методы
приводились как назидательный пример во всех  военных  академиях.  Что  до
управления страной, то тут он - черт  побери!  -  больше  руководствовался
наитием, чем осведомленностью, но в столь угрожаемой  местности  настоящий
человек, хотя  ему  и  случалось  ошибиться,  был  все  же  куда  полезнее
какой-нибудь канцелярской крысы из Военного совета при венском дворе. Если
когда-нибудь забота и брала за горло веселого,  полного  жизни  вояку,  то
всегда одна и та же: деньги. Жалованье  у  него  было  скудное,  княжеский
апанаж ничтожный. А натура широкая. Ведь он, императорский наместник, имел
дело  с  чванными  венгерскими  баронами  и  турецкими   пашами,   которые
богатством, пожалуй, не уступали царице Савской. Он не был избалован,  ему
случалось жить как простому солдату, кормиться  такой  дрянью,  что  кишки
выворачивало наизнанку, и спать на мерзлой грязи. Но не мог же  он  сажать
своих собутыльников за пустые столы, водить своих любовниц в  лохмотьях  и
держать на конюшне ободранных кляч!
 При венском дворе такие жалобы пропускали мимо ушей или пожимали на них
плечами. Господи, если принцу  не  нравится  наместничество,  в  имперских
землях достанет вельмож и богачей, мечтающих занять  этот  важный  пост  и
готовых оплачивать  представительство  из  собственного  кармана.  Венские
банкиры  прежде  выручали  принца  мелкими  суммами;  теперь   они   стали
несговорчивы, почти что наглы.
 Настоящее участие он встретил лишь в Вюрцбурге у князя-епископа  (*16).
Он знал этого жизнерадостного толстяка давно, с молодой венецианской поры.
Там  они  -  принц,  теперешний  князь-епископ  и  Иоганн  Эвзебий,   ныне
князь-аббат в Эйнзидельне в Швейцарии, крепко сдружились. Трое юношей, все
трое захудалые  побочные  отпрыски  владетельных  родов,  были  посланы  в
Венецию учиться жизни и политике. Стареющая республика, давно клонящаяся к
закату, точно кокотка, которая не желает сложить оружие, все  еще  держала
тон мировой державы, имела послов при всех дворах, ее  синьория  раскинула
сеть интриг над Европой и  Новым  Светом,  судорожно  цепляясь  за  фикцию
большой влиятельной политики. Действие  машины  было  тем  исправнее,  что
работала она на холостом ходу, и вся знатная молодежь Европы  обучалась  в
правительственных кругах республики навыкам высшей дипломатии.
 Оба молодых великосветских прелата,  как  истые  ценители,  восхищались
совершенством этого механизма и с ревностным пылом погрузились в  изучение
его, недаром они прошли  школу  иезуитов.  Но  швабский  принц  растерянно
смеялся, глядя на окружающую суету; за что  он  ни  брался,  все  от  него
ускользало; тогда он решил отдаться шумной,  блестящей  светской  жизни  в
маскарадах, клубах, театрах, игорных домах, борделях. Молодые  иезуиты  от
души  забавлялись  его  наивной,  солдатской  прямолинейностью,   искренне
полюбили его, как большого добродушного неуклюжего щенка, и вменили себе в
обязанность, без ущерба для него, провести  славного,  неотесанного  юношу
сквозь водоворот разнузданной, полной подвохов венецианской жизни.
 Молодые клерикальные дипломаты, тонко усмехаясь, недоумевали, как можно
быть таким откровенно беспечным,  так  доверчиво  с  головой  окунаться  в
развлечения. Значит,  это  еще  встречается!  Вот  живет  человек,  делает
визиты, танцует, играет, любит, вращается в кругах политических  деятелей,
и при этом не преследует никакой цели, явно не собирается делать  карьеру.
И  они  прониклись  к  нему  непритворным,  хоть  и   чуть   презрительным
расположением.
 Вот на какой основе выросла дружба принца и  двух  иезуитов.  Те  стали
теперь прелатами, - перед ними трепетали, они находились  в  самом  центре
большой политики. Он же, принц, сидел в  сторонке,  на  восточной  границе
империи, слыл отважным полководцем, но господа, вершившие судьбы Германии,
смотрели на него с легкой снисходительной усмешкой.  Он  не  замечал  этой
усмешки, он безмятежно и прямо шел своим путем, и  единственное,  что  ему
досаждало, были