епой настойчивостью ухаживать  за
матерью и дочерью Гетц, которыми тоже интересовался герцог,  что  актуарий
Гетц, чьи грозные мины явно не производили впечатления,  молча  забился  в
угол и напился до бесчувствия, меж тем как его  мать  и  сестра  принимали
циничные комплименты еврея с самозабвенным  и  приторно-глупым  восторгом.
Неаполитанская  актриса,  миниатюрная,  загорелая,  развратная  толстушка,
присоседилась к старому князю Турн и Таксис. Она  сделала  вид,  будто  не
знает, кто он такой, будто заигрывает с ним, ластится и льстит ему, только
пленившись элегантностью и аристократизмом его наружности и манер.  Старый
князь оживился, увидев, что и в темно-малиновом костюме, хоть и одинаковом
с ливреями лакеев, он все же  производит  впечатление;  досада  его  сразу
улеглась. А к тому же Ремхинген тоже увивался вокруг актрисы, но она  живо
дала ему отставку, предпочтя Корректного  богатого  старика  князя  сильно
подвыпившему генералу, который  пожирал  ее  осоловевшими  глазами.  А  из
своего угла актуарий  Гетц  тоже  пялил  на  актрису  восторженные  глаза,
отуманенные влюбленностью даже больше, чем винными парами; и неаполитанка,
удерживая на расстоянии генерала, очаровывая старого князя, ухитрилась тут
же  одним-единственным,  но  бесконечно  красноречивым  взглядом  навсегда
приковать  к  своей  колеснице  юного,  глупого,  белокурого  и   румяного
пастушка.
 Вейсензе, законовед  Нейфер  и  вюрцбургский  тайный  советник  Фихтель
сыграли с Шютцем и господином де Риоль в фараон. А теперь Фихтель  попивал
свой кофе, Вейсензе  и  Нейфер  отдавали  должное  густому  темно-красному
канарскому вину, которое изо всей  западной  Германии  водилось  у  одного
только Зюсса; разговор шел о политике. Нейфер, возбудивший немало насмешек
своим нелепым и нескладным кроваво-красным костюмом, с  жадным  и  мрачным
любопытством  вслушивался  в   абсолютистские   теории,   которые   мягко,
ненавязчиво, но вполне авторитетно развивал иезуит. Однако Вейсензе не был
всецело поглощен беседой. С выражением  беспокойства  на  умном  сухощавом
лице, он все время оглядывался, спрашивал всякого и каждого, не  видел  ли
кто его дочери; но Магдален-Сибиллы не видел никто. И узкие, изящные  руки
Вейсензе стали потными, а глаза скептика тревожно бегали по сторонам.
 Едва увидев Зюсса, он  извинился  перед  собеседниками,  с  непривычной
поспешностью бросился к нему в своей развевающейся венецианской  мантии  и
спросил о дочери.  Зюсс  ответил  небрежно,  что  у  мадемуазель  Вейсензе
немного заболела голова и  она  уединилась  в  более  тихую  и  прохладную
комнату. Председатель церковного совета, едва владея собой, пожелал пройти
к ней. Но Зюсс нашел, что будет лучше не беспокоить барышню; тем более что
заботу о ней, насколько ему известно, соизволил взять на себя сам  герцог.
Говоря это, он в упор глядел на Вейсензе с  невозмутимой  развязно-учтивой
улыбкой.  Тот  задрожал  и  принужден  был  сесть.  Зюсс  после  минутного
молчания,  с  прежней  улыбкой,  как  бы  невзначай  добавил,  что  герцог
необычайно милостиво отозвался о новом председателе  церковного  совета  и
орден, а также повышение в чине не заставят  себя  долго  ждать.  Вейсензе
как-то странно, безучастно, по-стариковски кивнул несколько  раз  головой,
уставился  с  судорожно-любезной  улыбкой  на  праздничную  суету,   потом
внезапно хриплым и нетвердым голосом заговорил, не глядя на Зюсса, о своем
обширном доме в Гирсау. Он нарисовал картину мирной и уютной жизни в  этом
поместье: виноградники, праздник  жатвы,  образцовое  хозяйство,  сельский
покой; как усердно он там трудился над комментарием  к  Новому  завету,  а
водоворот жизни бурлил где-то вдали, пенистые брызги лишь изредка долетали
до него, и он смаковал их с наслаждением знатока; и как спокойно, скромно,
рассудительно, вдумчиво жила там его дочь.
 Прервав свои мечтания,  предназначавшиеся  скорее  для  себя,  чем  для
Зюсса, он умолк так же внезапно, как и заговорил.  Он  сразу  весь  поник,
одряхлел, элегантная венецианская мантия вяло  и  безжизненно  повисла  на
нем,  точно  свернутые  крылья  летучей  мыши.  Еврей,  стоя  перед   ним,
беззащитным, сломленным, покорившимся судьбе, оглядел его с ног до  головы
и, беспечным трезвым звонким голосом врываясь в его  молчание,  насмешливо
произнес:
 - Я никогда бы не подумал, что вы можете быть настолько сентиментальны.
 - Да нет, ничуть, - запротестовал Вейсензе, стараясь овладеть собой.  -
Мне, ваше превосходительство, несвойственно убегать от жизни. Ни  разу  на
своем веку не уклонялся я от самых рискованных похождений.  Любопытство  -
вот основа, на которой я строил свое существование. - Он попытался вызвать
на лице привычную,  легкомысленную  усмешку.  -  Я,  видимо,  родился  под
беспокойной звездой. Она никогда не оставляла меня  в  покое,  она  влекла
меня в заморские края и подзадоривала совать нос в дела творений божьих  и
дьяволовых. О, сладостные воспоминания!
 Но в то время  как  он  силился  воскресить  эти  воспоминания,  белое,
улыбающееся лицо еврея с выпуклыми карими глазами и чувственным ртом вдруг
потускнело перед ним, и он вдруг ясно представил себе,  что  в  нескольких
шагах от него, за крепко запертой дверью, безнадежно борется и  выбивается
из сил его дитя. Он видел ее, видел, как отливает краска от смуглых, смело
очерченных щек, как закатываются,  застывая  и  стекленея,  ее  ярко-синие
глаза под темными волосами. И  посреди  этого  кошмара  прозвучал  дедовой
четкий голос Зюсса:
 -  Судя  по  обстоятельствам  нынешнего  вечера,  я   могу   с   полной
уверенностью обещать вам орден и повышение в чине.
 Как ни странно, он даже не испытывал ненависти  к  человеку,  стоявшему
перед ним с наглой  и  обязательной  улыбкой.  Одна  мечта,  одно  видение
маячили перед ним: еврей сидит, такой же растерянный, истерзанный,  а  он,
Вейсензе, стоит над ним с холодной улыбкой. Дальше он вел себя совсем  как
обычно, только все было мучительно  нереально,  он  говорил  и  действовал
словно марионетка, словно  во  сне.  Он  продолжал  вежливо  и  приветливо
раскланиваться,  ответил  на  шутку  герцогини,  обменялся  обдуманными  и
дипломатичными репликами с советником Фихтелем, на  ошеломляющую  и  очень
тонкую непристойность господина де Риоль откликнулся еще  более  тонкой  и
циничной остротой. Но  голоса  были  какие-то  неживые,  деревянные,  люди
двигались неестественно, как заводные куклы в паноптикуме. Когда  в  залу,
грузный, огромный, прихрамывая заметнее чем обычно, вялой  и  развинченной
походкой вошел герцог, даже он сквозь туманную  дымку  показался  Вейсензе
восковой куклой.
 Однако при виде герцога  ему  все  же  удалось  раздуть  в  душе  искру
надежды. Он отогнал свои видения, он заглушил свое  знание,  он  не  хотел
признать его истиной. Торопливым неверным движением подхватив венецианскую
мантию, он загородил дорогу герцогу, всем своим  видом  являя  настойчивый
страстный вопрос: может быть, все-таки это  не  случилось?  Но  герцог  не
заметил его, он явно не хотел его замечать, он не удостоил  его  взглядом;
несмотря на то что Вейсензе стоял совсем близко, он прошел мимо,  уставясь
в пространство и нарочито громко отрыгивая, чтобы скрыть явное смущение.
 И Вейсензе сразу  почувствовал  себя  безмерно  старым  и  усталым.  Он
оглянулся, ища укромного уголка, и попал к столу, у которого в одиночестве
сидел и выпивал актуарий Гетц. Тому  очень  польстило  общество  господина
председателя церковного  совета,  он  церемонно  поднялся,  хотя  был  уже
нетверд на ногах, и  стал  отвешивать  низкие  поклоны  по  всем  правилам
этикета. Потом они сидели вместе за столом:  один  -  старый,  утонченный,
истерзанный печалью, другой - молодой, неуклюжий, беспомощно барахтающийся
в туманных мечтах; оба молча созерцали разгар праздничного веселья и пили.
 А Карл-Александр проходил по залу, довольный, гордый и ублаготворенный.
Правда, минутами у него  вырывался  смущенный  и  упрямый  смешок,  как  у
школьника, который напроказил и храбрится, чтобы подавить стыд.  Но  таким
своим поведением он  умышленно  и  недвусмысленно  показывал,  что  сейчас
только оторвался от любовных объятий. Встретив вопросительный взгляд жены,
он приветствовал ее широким жестом, который она свободно могла истолковать
как горделивое признание. Он остановился у карточных столов и стал уверять
игроков  в  фараон,  почтительно  поднявшихся  с  мест  и  в  пылу  азарта
раздосадованных помехой, что нынче вечером ему особенно, ну прямо особенно
весело. Жадно, залпом выпил он два  больших  бокала  токайского  и  сильно
опьянел. Подойдя к своему тестю и увидев, что старик  совсем  разомлел  от
близости  неаполитанки,  он  отнесся   к   этому   с   покровительственным
одобрением, несколько раз облобызал старика князя, умильно приговаривая:
 - Ах, ваша милость, ваша милость! Как хорошо,  что  вы,  ваша  милость,
сохранили свежесть чувств! - и принялся  самодовольным  и  сентиментальным
тоном  рассказывать  о  своих  молодых  годах  в  Италии,  хвастать  своим
Ломбардским походом и венецианскими авантюрами.
 За Кассано  ему,  правда,  пришлось  заплатить  хромотой,  но  это,  по
совести, была недорогая цена. Ах, Венеция, Венеция! Бесконечные  блуждания
по городу с маской  на  лице,  и  женщины,  и  дуэли,  и  секреты  высокой
политики, и алхимики, и духовидцы, и лагуны, и дворцы, и  простертая  надо
всем незримая рука совета Десяти (*33). Недаром все это сейчас пришло  ему
на память. Ведь она, Грациелла Витали, - настоящий огонь,  от  нее  так  и
веет дивным, живительным ароматом  Италии.  И  он  опытным  глазом  оценил
скрытые достоинства неаполитанки.
 - Вашей милости повезло, - лепетал он, - да и мне везет.  Suum  cuique!
Suum cuique! [Каждому свое, каждому свое! (лат.)] Обоим  нам  господь  бог
отвел в этой навозной яме, именуемой землей, теплое и мягкое  местечко  на
солнышке. - И он одобрительно похлопал  голую  загорелую  и  дряблую  руку
актрисы и поздравил старика со славной курочкой,  которую  тот  собирается
ощипать.
 Зюсс всячески избегал встречи с герцогом. Он  завидовал  и  злился,  он
знал, что Карл-Александр начнет сейчас  же,  не  стесняясь  в  выражениях,
обстоятельно и подробно описывать ему эпизод  с  Магдален-Сибиллой,  а  он
вовсе не был расположен выслушивать описание  любовных  утех,  которые,  в
сущности, полагалось вкусить ему первому. Стараясь уйти от этих мыслей, он
ринулся в бурный поток своего пиршества. Ради  него,  ради  того,  что  он
явился на свет, ради дня его рождения зажжены эти огни, пышно убраны столы
и покои и съехались на пир прекрасные  дамы  и  знатные  кавалеры.  Высоко
поднялся он, ни один еврей в Германии никогда не достигал такой  высоты  и
блеска, как он. А поднимется он еще  выше.  Просьба  о  возведении  его  в
дворянское достоинство уже находится на пути в Вену, ко двору  императора;
титул ему обеспечен - Карл-Александр с каждым  днем  все  больше  в  долгу
перед ним и обязан исхлопотать ему дворянство. А сам он  не  такой  дурак,
как Исаак Ландауер, он не ходит в долгополом кафтане и с пейсами; но и  не
собирается  последовать  примеру  брата  и  таким  дешевым  способом,  как
перемена веры, добиться чинов и положения. Лишь благодаря своему  таланту,
благодаря своей счастливой звезде и таланту достигнет он самой вершины. Он
вовремя сделал ставку на герцога,  когда  тот  был  еще  мал  и  ничтожен.
Неужели же не поднимется он и на те немногие ступени, которые ему осталось
одолеть? Он будет, как был, евреем и все же будет - и в этом его торжество
- дворянином и первым министром и займет подобающее ему место в герцогстве
вполне официально на глазах у всего света.
 Кругом танцевали. Он напитывал душу, взор и  слух  разноголосым  шумом,
как славословием себе. Его  мечты  возносились  в  напевах  скрипок,  гром
литавр утверждал на весь зал его  власть,  женщины  -  красотой,  кавалеры
своим атласным великолепием славословили ему. Он упивается зрелищем своего
праздника, вплетает в него свои честолюбивые мечты, пунцовые губы на белом
лице полуоткрыты в блаженней улыбке. Но вдруг нечто незримое  стирает  это
выражение самодовольного торжества. Сметена переливчатая,  игристая  пена,
омрачен пестрый блеск праздника; он видит, как усердствуют  музыканты,  но
музыки не слышит. И вот уже ему представляется, будто он скользит в  ином,
призрачном, жутко карикатурном  танце.  Перед  ним,  держа  его  за  руку,
выступает его дядя, рабби Габриель, за  ним,  ухватившись  за  другую  его
руку, герцог сильнее, чем обычно,  волочит  хромую  ногу.  А  там,  совсем
впереди, сплетенный с ним множеством рук, - разве то  не  Исаак  Ландауер,
тощий, в нескладном долгополом кафтане,  качая  головой,  семенит  в  такт
ногами?
 Очнувшись, он видит перед собой дона Бартелеми Панкорбо  в  старомодном
португальском одеянии, из глубоких впадин, точно выслеживая добычу, глядят
на него коварные глаза, тягуче ползет ему в уши глухой, замогильный голос:
 - Ну что же вы решили, господин финанцдиректор?  Я  готов  прибавить  к
табачным фабрикам еще  акциз  на  водку  за  целый  месяц:  уступаете  мне
солитер?
 А праздник шел своим чередом. Никлас Пфефле, с виду сонный, невозмутимо
и методично управлявший всем сложным механизмом бала, ко  второй  половине
вечера приготовил сюрприз. Плафон, на котором  было  изображено  торжество
Меркурия, вдруг раскрылся, и оттуда на летательной машине спорхнул малютка
Купидон, он парил над гостями, осыпал их розами, в  искусно  отшлифованных
александрийских стихах воздал хвалу герцогской чете и  поздравил  Зюсса  с
днем рождения. Мальчик был очень способный, он очень мило  продекламировал
стихи, а если у Купидона и  чувствовался  швабский  акцент,  это  все-таки
лучше, как во всеуслышание заметил Ремхинген, чем если бы  акцент  у  него
был еврейский.
 Вслед за тем танцы возобновились, и  тут  произошел  небольшой  конфуз.
Подозрительного  вида  оборванец  очутился  вдруг  посреди  зала  и   стал
произносить речь. Собравшиеся вокруг него гости  весело  смеялись,  думая,
что выступление его - маскарадная шутка, только поэтому он и  попал  сюда.
Но очень скоро  выяснилось,  что  свои  необузданно  дерзкие  речи  против
еврейской юстиции и алчного мерзкого пагубного еврейского хозяйничанья  он
произносит всерьез.
 Изрыгающий хулы оборванец  был  Иоганн-Ульрих  Шертлин.  Он  приехал  в
Штутгарт по какому-то мелкому торговому делу, зашел в трактир под вывеской
"Синий козел" и напился там в компании ропщущих обывателей; среди них  был
и булочник Бенц, который все время молча, ехидно и одобрительно  слушал  и
только раз изрек: "При прежнем герцоге страной правила шлюха..."  В  ответ
раздался дружный ропот и ржание. А  Иоганн-Ульрих  Шертлин  давно  уже  не
чувствовал себя так  хорошо,  как  там,  потому  что  за  ним  не  следили
продолговатые, полные укоризны и презрения глаза  француженки;  он  сильно
подвыпил и отправился в  дом  к  еврею  отвести  душу.  Некоторые  из  его
собутыльников потянулись за ним, но остались на улице под снегом  и  ярким
светом, падающим из окон праздничных залов;  кучера  господских  экипажей,
приехавшие за хозяевами, присоединились к ним, и все вместе стояли и ждали
больше из любопытства, чем из сочувствия, когда Иоганна-Ульриха в кандалах
поведут в тюрьму.  А  тот,  весь  грязный,  оборванный,  пропахший  винным
перегаром,  стоял  в  это  время  среди  разряженных  гостей  и   отчаянно
сквернословил. Его собирались уже отдать  в  руки  полиции;  однако  Зюсс,
узнав,  что  это  Шертлин,  приказал  запереть  его  до  утра  в  дом  для
умалишенных, а назавтра отослать к жене в Урах.
 И праздник пошел своим чередом. Карл-Александр, совсем пьяный, почти не
заметил и оставил без внимания эпизод с Иоганном-Ульрихом. Вот наконец ему
удалось завладеть Зюссом, он садится с ним  в  сторонке,  сгорая  желанием
рассказать сведущему собеседнику о  пережитых  наслаждениях.  Он  сипит  и
сопит, он действительно совсем пьян,  впопыхах  он  неправильно  застегнул
костюм  античного  героя,  он  сидит,  разгоряченный,  красный,   грузный,
одурманенный винными парами, он заикается  и  захлебывается  от  хохота  и
хлопает по колену почтительно и подобострастно внимающего ему еврея.
 - Лакомый кусочек! - причмокивает и прищелкивает он языком. -  Молодец,
еврей, угодил мне своей гостьей. Ну и я не останусь в долгу и  отблагодарю
тебя щедрым  презентом.  Германский  государь  не  привык  скупиться.  Да,
кусочек лакомый! - Он  описывал  Магдален-Сибиллу  выразительными  жестами
своих красных, неповоротливых рук, странных рук с узкой тыловой  частью  и
короткой мясистой ладонью, чертил в воздухе контуры ее тела, бедра, груди.
- Молодая кобылица без узды! Брыкается, бьется, норовит укусить, кипит.  А
когда  приходится  подчиниться  -  холодна  как  лед.  -  Он   указал   на
миниатюрную,  загорелую,  живую  неаполитанку,  которая,   не   переставая
заигрывать со старым князем, улучала время лукаво  стрелять  глазами  и  в
пего, похотливо водя кончиком языка по губам. - Вот эта вся порыв,  огонь,
ароматное  дуновение.  На  здоровье  моему  светлейшему  тестюшке.  -   Он
презрительно хохотнул. - А вот моя  дама  сердца,  это,  черт  побери,  не
какая-нибудь иноземная потаскуха! Не кривляется и не  кидается  в  объятия
первому встречному. -  Он  мечтательно  и  элегично  откинулся  на  спинку
кресла. - Моя - словно озеро в лесу, - сказал он с неопределенным  жестом,
похожим на взмах руки гребца. -  Словно  озеро  в  лесу,  -  повторил  он,
запинаясь, покачнулся вперед, закрыл глаза и засопел.
 Разъяренный Зюсс собрался уже осторожно  и  почтительно  удалиться,  но
Карл-Александр заговорил снова, деятельно и красноречиво жестикулируя:
 - А глаза-то у нее, у стервы! Глаза! Знаешь кого они мне напомнили?  Не
угадаешь! Никогда в жизни не угадаешь. -  У  него  вырвался  смех,  сперва
тихий, утробный, потом все громче и громче, с хрипом, с  клокотанием.  Под
конец он весь трясся от хохота: - Твоего мага, твоего чародея-дядюшку, вот
кого. Да уж глаза у нее, у стервы! Как это он,  маг:  "Первого  я  вам  не
скажу..." - Его вдруг охватил гнев: - Не  скажет,  чертов  пес,  окаянный,
зловредный! Чтобы он поперхнулся, чтоб он подавился этим и  издох,  колдун
жидовский, проклятущий...
 Зюсс побледнел, в испуге отшатнулся, тяжело дыша, и поднял руку, как бы
обороняясь и заклиная. Но  Карл-Александр,  пьяный  и  гневный,  с  трудом
поднялся, попытался принять гордую  живописную  позу  полководца,  как  на
картине с семьюстами  алебардщиками  и  с  Белградом,  зарычал,  отрыгнул,
рявкнул:
 - Пусть мне пророчат что угодно. Я ничего не боюсь.  Attempto!  Дерзаю!
Я, Карл-Александр, герцог Вюртембергский и  Текский!  Божьей  милостью!  Я
властвую над судьбой! Германский Ахилл! Божьей милостью! -  Он  застыл  на
месте как свой собственный монумент.
 Но вскоре снова упал в кресло.
 - Словно озеро в лесу, - пролепетал  он,  блаженно  улыбаясь,  посопел,
поохал, заснул и захрапел.
 А праздник шел своим чередом. Разнузданный, как жеребец, что скачет  по
полю без всадника и поводьев.  Праздничный  шум  доносился  на  улицу,  по
которой  вели   отрезвевшего,   усталого,   бледного   Иоганна-Ульриха   в
сопровождении шушукающихся собутыльников; праздничный  шум  разносился  по
городу, по всей стране, которая спала, кряхтела, извивалась,  металась  из
стороны в сторону, вскидывалась со сна, что-то ворчала, брюзжала. И  снова
засыпала и дальше несла свое бремя.



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЕВРЕИ

 В городах, на побережье Средиземного моря и Атлантического океана, жили
евреи вольно и богато. Они сосредоточили  в  своих  руках  обмен  товарами
между Востоком и  Западом.  Они  простирали  свою  власть  за  океан.  Они
помогали снаряжать первые корабли в Вест-Индию. Они  наладили  торговлю  с
Южной и Центральной Америкой. Открыли путь  в  Бразилию.  Положили  начало
сахарной промышленности в Западном полушар