и,  смягчились.  На  лбу,  над   переносицей,
появились поперечные борозды. Движения стали медлительнее. Печать мудрого,
лукавого спокойствия лежала на нем.
 Когда его спросили, имел ли он плотские  сношения  с  христианками,  он
сперва удивленно взглянул на судей. Он и думать забыл о  законе,  карающем
смертью подобное сожительство, - настолько давно не применялся этот закон.
Он объяснил вопрос злобным любопытством, желанием во что бы  то  ни  стало
унизить его и, не понимая, куда клонят судьи, промолчал.  Тайный  советник
фон Гайсберг заорал, вспылив, чтобы он перестал ломаться и сию  же  минуту
перечислил всех баб, с  которыми  спал.  Еврей  внимательно  посмотрел  на
господ судей, переводя вдумчивый взгляд с одного на другого, затем  сказал
сухо, без иронии, что  ему  непонятно,  какую  это  может  иметь  связь  с
государственной изменой и  чеканкой  неполноценной  монеты.  Господин  фон
Пфлуг прикрикнул на него, что  это  их,  судей,  дело,  а  ему  не  мешает
обуздать свое жидовское нахальство.
 Зюсс стоял, покачивая головой, размышлял. И вдруг  вспомнил  ту  статью
государственного уголовного кодекса,  которую  давным-давно  не  принимали
всерьез, а ему привели когда-то,  должно  быть  в  шутку.  Ах  так?  Таким
устарелым заржавевшим бутафорским оружием  решено  его  прикончить,  из-за
такой нелепицы должен он умирать?  Разом  воскрес  прежний,  блистательный
Зюсс. Он выпрямился, метнул быстрый, крылатый взор судьям, произнес четко,
насмешливо:
 - Отрицать, что я спал с христианскими женщинами, я не  стану.  Господа
судьи могут, если пожелают, приговорить меня за это к смерти. Вся  Римская
империя будет смеяться. И не надо мной.
 Разъяренные судьи накинулись на него, наперебой крича, вопя, негодуя на
его наглость, а он стоял и слушал, холодный,  невозмутимый.  Он  видел  их
всех  насквозь.  Видел  их  звериную   злобу,   жестокость,   сластолюбие,
напыщенное тщеславие. Видел, какой наглый, холодный шантаж замышляли они в
отношении тех женщин. Он видел,  как  упали  человеческие  маски,  обнажив
волчьи и свиные хари. Но, не дав воли накипевшему гневу, он овладел собой,
и жалость к этим злобным ничтожествам поднялась в нем. С  прежней  мудрой,
лукавой усмешкой на устах он произнес:
 - Имен я не назову. Вам, господа, придется самим отыскивать  всех  этих
дам.
 Тут даже самые добродушные  и  благожелательные  из  судей  распалились
против него гневом. Они не хотели допустить мысль, что еврей из уважения к
женщинам не открывает  имен.  Нелепо  даже  вообразить  себе,  чтобы  они,
высокопоставленные кавалеры,  оказались  менее  благородными,  чем  еврей,
чтобы у еврея оказалось больше рыцарских  чувств,  чем  у  вюртембергского
тайного советника. Нет, он, прохвост, из чистой злобности и упрямства,  из
какой-то еврейской жадности не желает назвать им имена, поделиться с  ними
своими альковными радостями, хотя они имеют на то законное право. А они-то
уж наперед смаковали переполох, любопытство, пикантные  положения,  и  вот
теперь он все портит из чистой  злобности.  Но  они  все  равно  сладят  с
шельмецом, они принудят поганого жида уважать швабскую юстицию.
 Его  стали  содержать  строже,  изъяли   из-под   начала   добродушного
гогеннейфеновского коменданта. Перевели на суровый режим в  Асперг.  Здесь
властвовал майор Глазер, человек педантичный, для которого дисциплина была
превыше всего. Зюсса заточили в тесный, сырой каземат. День здесь почти не
отличался от ночи, платье смердило в сыром, затхлом воздухе,  сгнивало  на
теле. Спать ему было не на чем, кроме голого, холодного, неровного, сырого
пола. Его посадили на  хлеб  и  на  воду  и  по  нескольку  часов  держали
скованным крест-накрест. Жирные, мерзкие крысы бегали по  его  скрюченному
телу, и он не мог отогнать их.
 Каштановые волосы его побелели,  гладкая,  натянутая  кожа  поблекла  и
сморщилась, а на щеках, раньше глянцевитых и  упругих,  выросла  уродливая
седая щетина. Сторожа его слыхали от него немало недобрых слов,  проклятий
и ругательств, он отчаянно сопротивлялся, когда его сковывали по  рукам  и
по ногам. Но когда он сидел один, голодный, весь скорченный от надетых  на
него оков, кашлял, замерзал, тогда сторожа,  заглядывая  в  дверную  щель,
видели, как он с непонятным удовлетворением покачивает головой, и слышали,
как он что-то про себя бормочет нараспев  неблагозвучным  голосом.  Иногда
казалось, будто он обращается к кому-то, выслушивает ответы, возражает. Но
в камере никого не было, кроме крыс. Сторожа толкали  друг  друга  в  бок,
ухмылялись, фыркали и под конец решили: помешался.
 Но он отнюдь не был  помешан.  Это  было  нечто  совсем  иное.  У  него
выпадали часы такого покоя, что он оказывался недоступен голоду и  холоду,
недоступен тянущей, рвущей боли в насильственно согнутом теле. И  крысиный
шорох превращался для него в нежный, сладостный голосок, и  он  говорил  и
получал ответы и блаженно улыбался.
 Упорная борьба завязалась между ним и майором Глазером. Майору сказали,
что необходимо вынудить у еврея признание, с какими  женщинами  он  был  в
плотской связи, после чего можно на законном основании предать его смерти,
у всех на глазах раздавить этого клопа. И вот майор стал допрашивать еврея
ежедневно между девятью и десятью часами. Зюсс сознавался, что пользовался
милостями дам как высокого, так и низкого звания. Майор говорил, что этого
недостаточно, ему нужны имена. Зюсс: должно же быть ему, офицеру, понятно,
что имен он не назовет никогда. Майор: что  подобает  офицеру-христианину,
то не  пристало  вонючему  жиду;  и  все  больше  притеснял  упорствующего
преступника.
 Зюсс вовсе не  стремился  выставлять  себя  героем.  Периоды  улыбчивой
покорности судьбе сменялись вспышками бешенства и подавленностью. На  него
временами нападало такое отвращение к  своей  дурно  пахнущей,  прогнившей
одежде, что он сбрасывал ее и оставался голым; комендант приказывал  силой
надеть на него ту же одежду. О каждом движении арестанта майор педантично,
усердствуя и злобствуя, докладывал господину фон Пфлугу. Сообщал, что  эта
бестия, иудей, поелику ему не удалось раздобыть  яду  у  сторожа  Гофмана,
обкусал себе ногти, почитая их ядовитыми,  и  проглотил  обгрызки  ногтей,
каковой глупости все немало смеялись. А то еще иудей, эта бестия, за целых
четыре  дня  не  принял  ни  на  грош  пищи,  чем  причинил  ему,  майору,
беспокойство, как бы он не подох с голоду. Нынче он начал  есть,  так  что
имеется надежда живым отправить его на виселицу.
 Когда Зюсс совсем падал духом, ему случалось сетовать на то, что у него
не только отобрали состояние, а хотят в придачу подлым образом лишить  его
жизни. В другой раз он лукаво заявлял, что тронуть его никто  не  посмеет,
все это лишь дурацкая комедия и он готов биться  об  заклад  на  пятьдесят
тысяч гульденов,  что  скоро  будет  на  свободе.  Однажды  он  стал  даже
требовать, чтобы его освободили, грозил, буйствовал, утверждая, что  имеет
полное право поехать в Штутгарт и заняться домашними  делами,  чем  вызвал
шумную веселость у своих сторожей, от восторга хлопавших себя  по  ляжкам.
Комендант нимало этим не интересовался, он только  доносил  господину  фон
Пфлугу о каждом слове арестанта и ежедневно между девятью и десятью часами
допрашивал его, требуя назвать имена принадлежавших ему женщин, на одни  и
те же вопросы получал одни и те же ответы и каждый раз наново убеждался  в
злостном упорстве этого негодяя и государственного преступника.
 А потом снова наступали недели, когда Зюсс был спокоен и  доволен  и  в
одиночестве тесной камеры что-то  говорил,  обращаясь  к  сырым  стенам  и
затхлому воздуху. Он видел своего отца, точно живого. Тот стоял в камере в
одежде капуцина, стройная, изящная фигура ожирела и обрюзгла, но в  глазах
была тишина и покой. И он говорил с ним,  и  они  понимали  друг  друга  и
ходили  рука  об  руку  -  низложенный  маршал  с  низложенным  министром,
нищенствующий монах с замученным арестантом  в  вонючих  отрепьях,  и  они
улыбались друг другу и в добром согласии шагали взад  и  вперед  по  сырой
конуре, и крысы шелестели у них по ногам.
 А господа  члены  комиссии  продолжали  следствие,  неуклонно  и  очень
неторопливо, и получали огромные суточные.


 Мария-Августа,  вдовствующая  герцогиня,  так  увлеклась  политическими
интригами,  что  ради  политики  даже   забросила   туалеты.   Грациозной,
кокетливой заговорщицей сидела  она  в  Штутгартском  замке  или  в  своем
нарядном вдовьем поместье Теинах и, по наущению своего  духовника,  патера
Флориана,  и  библиотекаря  Франца-Иозефа  Гофана,   затевала   бессчетные
интриги, козни,  каверзы,  чиня  постоянные  неприятности  Карлу-Рудольфу.
По-кошачьи ласковый, одетый согласно последней моде, молодой  библиотекарь
с  литературными  претензиями  набрасывал  у  себя  за  письменным  столом
фантастические  проекты,   более   настойчивый   патер   Флориан   пытался
осуществлять их, а Мария-Августа любезно, хлопотливо, наобум хваталась  за
все и всему мешала.  Изломанный,  изысканный,  претенциозный  библиотекарь
весь растворялся в благоговейных многословных восторгах перед  герцогиней,
сочинил даже целый пухлый роман, в котором главная роль была отведена  ей,
современной  Семирамиде,  мудрой  и  доблестной  правительнице,  а   также
добродетельнейшей и прекраснейшей из  женщин;  в  бесчисленных  новомодных
поэмах сравнивал ее со всем, что есть прекрасного между  небом  и  землей.
Она нежилась  в  его  красноречии  и  галантном  обожании  и  со  временем
восприняла многие из его выражений и жестов. Трудно сказать, потому ли она
не была с ним близка, что он занимался ее политическими делами, или же она
занималась политикой, потому что он  не  был  близок  с  ней.  Одно  тесно
переплеталось   с   другим.   Расчетливого,   по-солдатски    решительного
герцога-регента раздражала постоянная трата времени на борьбу с ее глупыми
кознями. Он решил раз и навсегда избавиться от этой докучливой интриганки.
По всей стране внезапно распространились слухи, что вдовствующая герцогиня
все-таки  решила  силой  осуществить  проект  своего  вовремя  убравшегося
супруга и  даже  уже  приспособила  тейнахскую  церковь  под  католическое
богослужение. Вся каверза заключалась в том, что герцогиня затевала тысячи
других интриг, но в этой была совершенно неповинна. Какая  злая  ирония  -
подстроить так, чтобы споткнулась она именно на этом.  Во  всяком  случае,
народ безоговорочно поверил слухам.
 Гневные речи,  летучие  листки,  на  улицах  при  ее  проезде  гробовое
молчание, явное и дерзкое нежелание  приветствовать  ее.  После  того  как
вмешалась полиция и арестовала тех, кто уклонялся  от  приветствия,  улицы
пустели  при  появлении  кареты,  все  разбегались  по  домам  и  соседним
переулкам, лишь бы не приветствовать герцогиню. Мария-Августа не  могла  с
этим примириться, патер Флориан вместе с изысканным библиотекарем  тратили
огромные деньги, чтобы усеять ее путь  верноподданными,  которые  исправно
кричали бы "ура". Но она заметила, что энтузиазм был покупной, и  страдала
вдвойне. Патер  Флориан  написал  герцогу-регенту  негодующий  протест,  в
котором с жаром отстаивал полнейшую невиновность  Марии-Августы  именно  в
тейнахском  деле,  резкими   словами   клеймил   наглую   непочтительность
подстрекаемого к тому населения, запальчиво и заносчиво  требовал  помощи.
Карл-Рудольф не ответил. Кипя  возмущением,  Мария-Августа  отправилась  к
нему. Он заявил, что у него нет времени отвечать на письма всяким монахам.
Согласно уставу  своего  ордена,  патер  Флориан  подписался  "недостойный
капуцин". "Зачем я стану отвечать человеку, который  даже  недостоин  быть
капуцином?"  -  грубо  отрезал  нескладный   кособокий   Карл-Рудольф.   В
заключение  он  сказал,  что  может   запретить   подданным   вести   себя
непочтительно по отношению к герцогине, но заставить их проявлять при виде
нее радость и любовь никак не может. Он по-дружески советует ее  светлости
брать в поведении пример с него, тогда подданные без особых указов  и  без
всякой платы будут подобающим образом ее приветствовать.
 После такого афронта герцогиня решила покинуть  тупую  и  неблагодарную
Швабию, поселиться с двором в Брюсселе, Регенсбурге или Вене  и,  капризно
негодуя, в роли Кориолана женского пола ждать, пока ее призовут назад.
 Она пригласила к себе Магдален-Сибиллу, чтобы проститься с ней. Супруга
советника  экспедиции,  Магдален-Сибилла   Ригер   сидела,   степенная   и
положительная, перед герцогиней, которая грациозно изгибалась, лепетала  и
стреляла глазками, настроенная, ввиду предстоящего путешествия,  на  особо
шаловливый  и  по-юному  резвый   лад.   Магдален-Сибилла   раздобрела   и
расплылась: она носила под сердцем ребенка - маленького Ригера.
 Приятельнице  она  поднесла   бесталанную,   риторично   чувствительную
прощальную оду.  Мария-Августа  выслушала  ее  с  подобающим  умилением  и
признательностью. Но затем,  поспешив  покончить  с  торжественной  частью
свидания, она принялась иронизировать над невежественной, грубой  Швабией,
которую она, слава богу, скоро покинет;  над  кособоким  скаредным  старым
ослом Карлом-Рудольфом, над Иоганном-Якобом  Мозером,  смехотворно  пылким
оратором, надо всей дерзкой, неотесанной чернью. Об одном только  человеке
она сожалеет: о добром верном силаче Ремхингене, который сидит в  Асперге.
Ах! и еще о своем славном,  элегантном,  занятном  придворном  еврее.  Его
мучают, сковывают по рукам и по ногам,  а  она,  Мария-Августа,  ничем  не
может помочь ему. Дело в том - и она напустила на себя важный вид, -  дело
в том, что это подорвало бы ее авторитет, а ее милый библиотекарь  никогда
бы этого не допустил из политических  соображений.  Ведь  еврей,  наверно,
убивал младенцев и занимался бог весть каким чародейством. Но зато он  был
галантный, статный мужчина и  уж,  конечно,  самый  занимательный  в  этом
пресном Штутгарте; во всяком случае, очень обидно, что эти  грубые  бестии
так терзают и увечат его.
 - Helas, helas! [Увы, увы! (франц.)] - проронила она,  складывая  губки
бантиком, точь-в-точь как ее изысканный библиотекарь.
 Между женщинами воцарилось  минутное  молчание.  Обе  думали  о  Зюссе.
Марии-Августе  виделись  его  пламенные  крылатые  глаза,  его   раболепно
преданный вид и манеры, его напористая, волнующая, дерзкая галантность.  И
она томно потянулась, улыбаясь в  приятном  возбуждении.  Магдален-Сибилла
сидела неподвижно, сложив крупные, прекрасные женственные руки на коленях.
В Гирсауском лесу повстречался он ей,  и  тогда  он  был  дьяволом;  потом
здесь, в Штутгарте, он не взял ее, а отдал на растерзание зверю,  герцогу,
потом он развернул перед ней фантастическую грезу власти и блеска  и  взял
ее; а потом стал другим, чуждым, черствым и подчеркнуто  вежливым  с  ней.
Теперь он сидит в Асперге, и его мучают и выворачивают ему суставы. Она же
носит под сердцем ребенка, и ребенок будет, наверно, хороший,  потому  что
отец его хороший человек, который боготворит ее. Он будет расти в  мирных,
уютных покоях Вюртингейма, на лугах, где пасется холеный скот, в  плодовых
садах. Ему никогда не придется сидеть в Асперге, и  дьявол  ему,  наверно,
никогда не повстречается. Зато он,  быть  может,  станет  сочинять  стихи,
хорошие, добросовестные стихи,  которые  всякому  понятны  и  многим  дают
отраду. Но дьявол ему, наверно, никогда не повстречается.
 Мария-Августа прервала сосредоточенное молчание. Как бы ей  не  забыть,
сказала она с  легкой,  лукавой  усмешкой,  ведь  у  нее  есть  прощальный
подарочек для Магдален-Сибиллы, ее милой приятельницы и доброй наперсницы,
удачно выбранный, как она надеется, и оригинальный презент.
 - Cara mia! - сказала она. - Cara mia Maddalena Sibilla! [Дорогая  моя!
Дорогая моя Магдален-Сибилла! (итал.)] - Это поможет  ей  в  трудный  час,
таинственно  прошептала  она,  подвинулась  поближе,  погладила  величавую
женщину. Ей самой оно помогло. Если у нее сошло все так легко и  сама  она
осталась молода и стройна, то обязана она этим подарку, который собирается
преподнести своей милой приятельнице. Ей-то уж, хоть она и не предполагает
поступать в  монастырь,  это  средство  вряд  ли  понадобится.  И  нежным,
шаловливым, сладострастным движением она вынула футляр с  амулетом  еврея,
который сидел теперь в  сырой  вонючей  камере,  скованный  крест-накрест.
Вынула полоску пергамента с  красными  массивными  еврейскими  буквами,  с
именами ангелов: Сеной, Сансеной и Семангелоф, с непонятными замысловатыми
фигурами, с комичными и грозными первобытными птицами. Хихикая, рассказала
она, как получила амулет от Зюсса, и поведала неприличную историю о Лилит,
первой жене Адама, который не дал ей  тех  плотских  радостей,  каких  она
желала. Магдален-Сибилла  протянула  руку  за  амулетом,  опустила  вновь,
наконец взяла его нерешительно, с легким содроганием.
 Вслед за тем Мария-Августа покинула Штутгарт. Сопровождала  ее  большая
свита, а непосредственно при ней состояли патер Флориан и одетый в  модный
дорожный  костюм,  по-кошачьи  ласковый,  библиотекарь.  Ее  гардероб  был
погружен на великое множество подвод и отправлен заранее. Вдоль  всего  ее
пути стояли толпы  зевак.  Теперь,  когда  герцогиня  уезжала,  настроение
смягчилось, и ей вслед неслись добродушные шутки. Ее казначей и раздатчики
милостыни не поскупились, и  приветственные  возгласы  звучали  почти  что
сердечно.
 И  Иоганн-Якоб  Мозер  стоял  на   ее   пути   вместе   с   женой.   Он
расчувствовался.
 - Итак, она уезжает, - сказал он жене.  -  Боится,  что  не  устоит  от
соблазна. И предпочитает бежать. Великий боже, благодарю тебя, что ты  дал
мне силу и крепость и обуздал мою кровь. - И он крепче сжал руку жены.
 Перед  тем  как  ее  карета  тронулась,  к  дверце  подошел  проститься
кособокий, невзрачный, неряшливый  герцог-регент.  "Я-то  думал,  что  мне
придется изгонять дьявола,  -  усмехнулся  он  про  себя,  -  на  деле  же
оказывается,  что  у  меня  из  дому   вылетает   гогочущая   гусыня".   А
Мария-Августа думала с насмешливым превосходством: "Все те, что  остаются,
друг друга стоят. Осел осла погоняет". И пастельно  нежное  личико  из-под
гигантской черной шляпы с  любезной  насмешкой  улыбалось  старому  вояке,
который захлопнул дверцу, отдал честь и ухмыльнулся с непривычной для себя
приветливостью.
 Следственная комиссия, несмотря на все  пытки,  не  добилась  от  Зюсса
ничего, кроме сделанного в общей форме признания,  что  он  имел  связи  с
христианками. Тогда стали  вызывать  лакеев,  камеристок,  с  пристрастием
допрашивали  их  о  мельчайших  подробностях.  Некоторые  подглядывали   в
замочные скважины, другие слышали взвизгивание и сладострастные стоны. Все
эти сведения: где, когда и подолгу ли, - взвешивались, обсуждались на  все
лады,  разжевывались,  заносились  в  протоколы.  Обнюхивались   простыни,
рубашки, ночные горшки, а  выводы  излагались  письменно.  Таким  образом,
мало-помалу был  составлен  длинный  список  женщин,  высокого  и  низкого
звания,  незамужних  и  состоящих  в  браке.  У  всех  их  судьи  жадно  и
обстоятельно, не упуская ни малейшей детали, выспрашивали, когда,  сколько
раз,  подолгу  ли  и  каким  образом  обладал  ими  еврей.  Все  показания
записывали черным по белому в трех экземплярах для сохранения в  архиве  в
качестве исторических материалов государственной важности.
 В числе прочих суд вызвал и обеих дам  Гетц,  и  снова  молодой  тайный
советник Гетц оказался в крайне затруднительном положении. Он счел  нужным
на время отправить мать и сестру в свое  поместье  близ  Гейльбронна.  Они
могли бы попросту переселиться в имперский город Гейльбронн  и  тем  самым
оказались бы неподсудны герцогской юстиции; но тогда  и  ему  пришлось  бы
подать в отставку.
 А если они явятся на суд, надо быть настороже и, прежде чем  кто-нибудь
осмелится бросить косой взгляд, надо,  в  свою  оч