гом данного господина, и он снял  с  себя
всякую вину, взвалив ее на певицу, и с жестоким  удовлетворением  смотрел,
как она тащила тележку с навозом.
 А между  тем  неаполитанка  искренне  любила  беспомощного  белобрысого
молодого человека. Она не выдала его, хотя этим могла бы, пожалуй,  спасти
себя. В то время как ее, поруганную и  несчастную,  вели  по  улицам,  она
думала только о нем. Она шевелила губами, народ думал, что она молится,  а
она  беззвучно  и  почти  бессознательно   шептала   те   слова,   которые
декламировала со сцены: "Мой повелитель!  Мое  блаженство!  Божество  мое!
Сжалься надо мной, простертой в  прахе!  Не  продавай  меня  ты  маврам  в
Бенамеги!" Ей  грезились  старые  сказки  о  принце,  который  женится  на
нищенке. Вот сейчас, сию  минуту,  он  явится,  и  все  страшное,  тяжелое
окажется кошмарным сном. Только когда ее переправили через границу,  а  он
не замолвил за нее ни словечка, она окончательно пала духом.
 Слухи о болезни герцога просочились  повсюду.  В  библейских  обществах
шептались, что это божья кара, и поминали  Навуходоносора,  который  перед
жестоким концом своим осужден был жрать траву, точно  бык.  Но  при  дворе
этот галантный недуг только  увеличил  уважение  к  герцогу.  Тюбингенский
придворный пиита преподнес ему поэму, в которой говорил, что за  победы  в
царстве  Амура  иногда  приходится  расплачиваться  царапинами,   которые,
однако, не менее почетны, чем раны, полученные на поле  брани.  В  колчане
Амура попадаются отравленные стрелы.  И  так  как  стихотворец  затаил  на
неаполитанку обиду за то, что она не пожелала  произносить  со  сцены  его
александрийские вирши, он не  преминул  уподобить  ее  всякой  ползучей  и
летучей нечисти и присовокупить, что от  иноземки,  презревшей  германскую
музу, он с  самого  начала  не  ждал  ничего  хорошего.  В  заключение  он
восклицал, что победитель турок и французов победит и эту мелкую  напасть,
и швабский Александр скоро вновь станет швабским Парисом.
 Герцогиня же усматривала  в  болезни  своего  супруга  перст  судьбы  и
предопределение свыше. При ней все еще состоял  молодой  лорд  Сэффольк  с
выражением беззаветной влюбленности на своем красном,  наивном  лице.  При
отечественном дворе и у себя во владениях он в силу длительного отсутствия
утратил всякий престиж, ее  он  обожал  безмолвно,  упорно  и  безнадежно,
следовательно ему ничего больше не оставалось, как покончить с  собой.  Не
перст ли это судьбы, что ее супруг не может теперь приходить к ней? И  она
сжалилась над бедным, неизменно  верным  юношей,  улыбаясь  своей  обычной
игривой улыбкой.
 Однако  юный  англичанин  явно  родился   под   несчастливой   звездой.
Карл-Александр вообще совсем не был склонен к ревности, ему и в голову  не
приходило, что можно обманывать его, его!  Но  либо  болезнь  сделала  его
недоверчивым,  либо  кто-нибудь  вселил  в  него  подозрение,  только   он
неожиданно появился  в  покоях  герцогини;  молодому  лорду  едва  удалось
скрыться в довольно  непрезентабельном  виде,  полуодетым.  Герцог  учинил
грандиозный скандал, перебил зеркала и флаконы с  духами,  изорвал  шпагой
драгоценное кружево на белье, обозвал Марию-Августу непотребными именами и
даже ударил  по  грациозному,  тонкому  ящеричьему  личику  цвета  старого
благородного мрамора. Герцогиня в  слезах,  негодуя,  рассказала  об  этом
Магдален-Сибилле, с театральным пафосом клялась  в  своей  невинности,  но
очень скоро  в  ее  негодование  прокралась  легкая  игривая  улыбка,  она
принялась шаловливо изображать  бурный  гнев  герцога,  очень  веселилась,
повторяя незнакомые ей неприличные  слова  та  стараясь  перевести  их  на
французский или итальянский. В заключение она заметила, улыбаясь, что  это
очень странно, но если бы  к  ней  пришел  Риоль  или  Ремхинген,  она  не
сомневается, что ни один из них не попался бы и в двадцать четвертый  раз;
а бедный, неловкий мальчик, конечно, попался в первый же раз, едва  вкусив
прелесть объятий и обнаружив полную неопытность.
 Так как монарху не подобало драться с лордом, то англичанина на  всякий
случай, виновен он  или  нет,  должен  был  вызвать  на  дуэль  Ремхинген.
Ремхинген ворчал про себя, что, в сущности, и у него есть  для  этого  все
основания. Однако когда дело дошло  до  развязки,  он  особого  рвения  не
обнаружил. В конце концов англичанин уехал,  отнюдь  не  тайно,  а  вполне
открыто, с полным комфортом, но усомнившись в боге, потеряв веру в себя  и
людей и оплакивая  свой  разбитый  чистый  идеал.  Мимолетное  наслаждение
глубоко потрясло его, он ничего уже толком не  помнил,  единственное,  что
сохранилось у него в памяти, были несколько поношенные подвязки герцогини,
из-за которых, право же, не стоило ставить на карту жизнь,  доброе  имя  и
положение на родине.
 У  Карла-Александра  было  множество  улик,  но   ни   одного   прямого
доказательства  неверности  Марии-Августы.   При   других   условиях   он,
несомненно, скоро бы успокоился; теперь же вызванное болезнью  воздержание
сделало его сварливым и желчным. Мария-Августа, которой  скоро  прискучили
подозрения и  постоянный  надзор,  сперва  разыграла  из  себя  угнетенную
невинность, но потом возмутилась и решила противопоставить грубостям  мужа
обидное спокойствие и колкую насмешку, а в конце  концов  пригрозила,  что
вернется к отцу. На это Карл-Александр нагло ответил,  что  прикажет  ради
такого  дня  звонить  во  все  колокола,  стрелять  из  мортир  и  каждому
подданному поднести вина и жареного мяса.
 Старому, изящному князю Турн и Таксис эта размолвка была  очень  не  по
душе. Допустим, его дочь немного развлеклась  с  молодым  англичанином.  А
почему нельзя развлечься с англичанином? Они неинтересны  в  разговоре,  и
фигуры у них деревянные, но перед французами у них  то  преимущество,  что
они здоровее, неискушеннее, а  главное,  умеют  хранить  секрет.  Будь  он
женщиной, он непременно остановил бы свой выбор  на  англичанине.  Незачем
поднимать из-за этого такой конфузный скандал. Но, правда,  его  уважаемый
зять - полководец, а посему привык к шуму и грому. Правда  и  то,  что  от
стратега можно требовать побед, а не тонких манер. Так с сокрушением писал
он своему другу, князю-епископу Вюрцбургскому, присовокупляя  просьбу  как
можно скорее уладить эти ребяческие ссоры.
 Умному, хитрому толстяку такая миссия была очень на руку. Он  не  забыл
штетенфельзского инцидента, поражение  церкви  задело  его  за  живое,  он
приютил графа Фуггера у себя  при  дворе  и  ждал  только  повода  как  бы
невзначай  отправиться  в  Штутгарт  и  самолично  подготовить  почву  для
скорейшего   подчинения   страны   римскому   владычеству.    Итак,    его
преосвященство не заставил себя долго упрашивать и в скорости целым  цугом
великолепных карет покойно, приятно и комфортабельно  въехал  в  Штутгарт,
сопровождаемый тайными советниками Фихтелем и Раабом.
 С легкой усмешкой осведомился он у герцога о его недомогании, - рад был
услышать, что оно почти излечено, дружески посоветовал  взамен  токайского
пока что  употреблять  столь  любимый  его  советником  Фихтелем  кофейный
напиток,  отечески  похлопал  белую  пухлую  ручку  герцогини,   по-детски
надувшей губки. Очень скоро ему удалось настолько примирить супругов,  что
они радостно согласились между собой,  тотчас  же  по  исцелении  герцога,
подарить стране, себе и церкви наследника.
 Князь-епископ непременно желал поглядеть вблизи на знаменитого  тайного
советника по финансам и придворного еврея. Карл-Александр крайне  неохотно
пошел на это. Он очень боялся, как бы кто-нибудь  не  сманил  к  себе  его
незаменимого еврея. Но не мог же он  решительно  отказать  другу  в  такой
скромной просьбе. Зюсс появился перед князем-епископом,  с  привычным  ему
выражением  раболепной   преданности   поцеловал   епископский   перстень,
рассыпался  в  тонких  комплиментах  всемирному  оракулу,  некоронованному
государю, вдохновителю и кормчему европейской  политики.  Но  вюрцбургское
преосвященство не так-то  легко  шло  на  удочку.  Оба  лиса  одобрительно
обнюхивали друг  друга,  но  взаимного  доверия  не  было.  Непринужденно,
весело, простодушно шла беседа между лукавым тучным  епископом  и  лукавым
стройным евреем, но взаимной симпатии не было.
 Князь-епископ и его советники с неутомимой энергией спешили провести  в
жизнь свои планы. Они неотступно  разжигали  герцога  и  Ремхингена.  Вели
открытые и тайные совещания с  Вейсензе,  с  монахами  всяческих  орденов,
которые  тайно,  вопреки  конституции,   под   затаенный   ропот   страны,
обосновались в Вейле-городе и во  всем  герцогстве.  Когда  князь-епископ,
вполне удовлетворенный, покинул герцогство,  он  смело  мог  считать,  что
расквитался за Штетенфельз, успел наладить большие  дела,  а  для  больших
заложить  фундамент.  Часовня  в  Людвигсбургском   дворце   была   теперь
приспособлена   для   католического   богослужения,   состав   придворного
католического  духовенства   значительно   пополнен,   монашеские   ордена
официально допущены в страну.  Католические  полковые  священники  открыто
служили обедню, крестили  детей.  Кроме  того,  подробнейшим  образом  был
разработан  католический  военный  устав,  придумано   хитроумное,   чисто
юридическое,  толкование  пресловутых  религиозных   реверсалий,   которое
фактически  сводило  к  нулю  все  парламентские  свободы,   и,   наконец,
подготовлено  уравнение  в  правах  католической  и  лютеранской  религий.
Тридцать лет тому  назад  подобное  равноправие  привело  в  Курцфальце  к
полному подавлению протестантства.
 Тайный советник Фихтель в письме  к  брату  Ремхингена,  камерарию  при
папском дворе в Риме, с радостным рвением повествовал на изящном латинском
языке обо всем, чего удалось  достигнуть,  благодаря  посещению  Штутгарта
князем-епископом. Упомянув о поводе для поездки,  -  болезни  герцога,  он
заключил: "Итак, ты видишь, высокочтимый господин и брат  мой,  что  божье
провидение часто пользуется странными  средствами,  дабы  споспешествовать
святой католической церкви в распространении истинной веры".


 Зюсса  снедала  и  томила  тревога.  Получение  дворянства  оказывалось
сложнее и затягивалось дольше,  чем  он  предполагал.  Император  задолжал
венским Оппенгеймерам  крупные  суммы.  Эммануил  Оппенгеймер  торопил,  а
императору нечем было  платить.  Не  удивительно,  что  венская  дворцовая
канцелярия не спешила даровать баронский титул еще одному Оппенгеймеру. Да
и уполномоченный вюртембергского парламента как мог тормозил дело. Сеньора
де Кастро была по-прежнему холодна, и Зюссу  никак  не  удавалось  убедить
умную, расчетливую женщину решиться на брак.
 Замыслы князя-епископа Вюрцбургского тоже портили Зюссу настроение. Он,
конечно, заметил, что ему не удалось снискать доверие его преосвященства и
что в том грандиозном плане, который, в сущности, поставлен во главу  угла
швабской политики на ближайшее десятилетие, ему места не отведено. Правда,
ему показывали тот или иной проект, иногда даже  совещания  происходили  у
него в доме. Но Ремхинген всегда грубо высмеивал его предложения, и вообще
очевидно  было,  что  католические  вельможи   намеревались   пользоваться
услугами Вейсензе, как главного доверенного лица. Зюсс и сам не чувствовал
себя столь сведущим и твердым в этой  области,  как  во  всех  прочих.  Он
вообще неохотно занимался религиозными проблемами;  вопросы,  которые  так
серьезно обсуждались, с его  точки  зрения  были  пустяками,  недостойными
взрослых людей. Своим ясным, деловым умом он превосходно понимал,  что  за
этим  кроются  в  высшей  степени  реальные  дела,   как-то:   уничтожение
конституции и парламента и военная автократия  герцога;  для  него  только
было непостижимо, почему даже в среде посвященных  считалось  обязательным
прибегать   к   смехотворным    уловкам,    ограничиваться    отвлеченными
рассуждениями и намеками. Его средства и пути  были  много  прямолинейнее,
быстрее  и  проще,  он  не  мог   освоиться   с   осторожными,   усыпляюще
медлительными методами иезуитов. Он с удивлением отмечал, что эти  господа
и в самом тесном кругу старались не называть вещи своими именами, что они,
даже оставаясь с  глазу  на  глаз,  скромно  и  благочестиво  пробавлялись
всяческими смиренными и нравоучительными иносказаниями и  бросали  кроткие
неодобрительные взгляды, когда он или Ремхинген выражались прямо и  точно,
без экивоков.
 Итак, еврей чувствовал, что ему  не  очень  доверяют,  и  потому  искал
подтверждения своей власти.
 Он добился от Карла-Александра, чтобы тот  ему  лично  поручил  отвезти
Магдален-Сибилле особо ценный подарок от имени герцога. Накануне он послал
предуведомить  мадемуазель  Вейсензе  о  своем   визите,   прибыл   весьма
торжественным поездом, с пажами  и  скороходами  и  со  всяческой  помпой.
Магдален-Сибилла обидела бы герцога, если бы  обошлась  неучтиво  с  таким
важным посланцем. Она приняла его.
 Магдален-Сибилла жила теперь в маленьком  замке  близ  города.  Золотые
амурчики свешивали с потолков гирлянды, на драгоценных  гобеленах  скакали
кавалькады великосветских охотников, сверкающие зеркала  отражали  богатые
покои, наполненные  предметами  роскоши,  подобающими  знатной  даме.  Две
кареты, сани, портшезы, верховые лошади были к  ее  услугам.  В  вестибюле
сверкал многоцветными каменьями сделанный из золота  и  серебра  павлин  -
символ благосостояния. В коридорах праздно и чинно  зевала  многочисленная
челядь. Карл-Александр был щедр в отношении своей дамы сердца; даже король
польский не мог бы окружить свою метрессу большим блеском и комфортом.
 Магдален-Сибилла жила среди этого великолепия, ко  всему  безразличная,
точно замороженная.  Она  выезжала,  принимала  гостей,  смеялась  и  вела
светскую  беседу,  но  все  это  машинально,  как   марионетка.   Пышность
безжизненно повисла и застыла  вокруг  нее;  замок  был  подобен  мавзолею
торжественно погребенной покойницы.
 Она   приняла   Зюсса   с   холодной    вежливостью.    Величественное,
лиловато-коричневое парчовое платье, длинные,  плотно  облегающие  рукава,
небольшой вырез. Смуглому лицу с синими глазами придано выражение  учтивой
важности,  словно  перед  ней  баден-дурлахский  поверенный  в  делах,   с
правительством которого отношения сейчас натянутые;  черные  волосы  чинно
спрятаны под напудренным париком.  Сперва  Зюсс  попытался  преодолеть  ее
холодность   непринужденной,   светски   игривой   болтовней,   изысканной
галантностью. Она отвечала кратко и презрительно. Увидев, что так  ему  не
удастся растопить ледяную броню бесстрастия, он переменил тактику.  Сделал
попытку вызвать в ней раздраженный протест, начав с жаром  благодарить  за
то,  что  она  соблаговолила  принять  его.  Она  ответила,   что   только
послушалась приказания его светлости. Немного помолчала и, не сдержавшись,
добавила, что после всего ею перенесенного она может вытерпеть и это.
 Теперь Зюсс почувствовал под ногами почву. Перенесла!  Вытерпела!  Быть
дамой сердца герцога Вюртембергского, скажите какое несчастье! Дочери всей
швабской аристократии жаждут этого. Роскошный замок,  сотня  слуг,  охоты,
ассамблеи по первому ее  желанию,  бедняжка,  ах,  сколько  ей  приходится
терпеть!
 Магдален-Сибилла  сбросила  маску.  Итак,  он  желает  дать  бой,   он,
по-видимому, думает, что  она  все  позабыла,  со  всем  свыклась,  и  он,
проклятый жид, торгаш, может начать прямо с того  места,  где  остановился
перед тем, как продал ее герцогу.  Она  резко  поднялась  и  так  небрежно
смахнула    на    землю    модную    азиатскую    собачонку,    подаренную
Карлом-Александром, что та затявкала. Нечего ему притворяться. Он  отлично
знает, о чем идет речь, какое зло он ей причинил.
 - Один вы всему виной! - воскликнула Магдален-Сибилла, сверкая глазами,
и к ее смуглым, не по-женски смело очерченным щекам прилила кровь, так что
нежный пушок на них ожил.
 Зюсс видел  крепкую,  гладкую  шею,  видел,  как  бурно  поднимается  и
опускается ее грудь. Вот теперь он довел ее до того, до чего хотел. Почему
она  себя  недооценивает,  сказал  он  вкрадчивым,  ласкающим,   волнующим
голосом. Она сама воспламенила его светлость,  его  помощь  для  этого  не
понадобилась. Но если даже предположить, что он и вправду всему  причиной,
- и он оглядел ее с ног до головы, дерзко и многозначительно усмехаясь,  -
чем он, собственно, ей повредил? Им ведь ни к чему  пользоваться  словарем
мещанских моралистов, они могут изъясняться смело и открыто, как  подобает
людям высшего круга. Говоря откровенно, чем он так уж ей навредил?
 Она  тяжело  дышала,  делала  резкие  движения,  мало   соответствующие
чопорно-торжественному платью, врожденная вспыльчивость прорвалась наружу.
Чем навредил? Ах он лицемер и наглый жид! В ложь и  притворство  превратил
он каждое ее слово, каждое движение! Задушил в ней живое дыхание божье!
 - Кто виной тому, что слова священного писания, заветные слова поблекли
для меня и потеряли всякий смысл? Вы, вы тому виной! Вы иссушили  и  убили
их! - восклицала она.
 Но сказать ей хотелось вовсе не то. Почему же она лжет,  почему  боится
обнажить его подлую низость и продажность  его  чувства?  Почему,  во  имя
всего святого, почему она лжет?
 Зюсс сразу же уловил фальшь в ее словах. Зачем она так  говорит?  Уж  с
ним-то ей незачем так говорить. Все  это  пустые  отговорки  и  самообман,
сказал он. Гирсауское библейское общество,  и  дыханье  божье,  и  сны,  и
видения - все это ведь притворство и маскарад, это годно  для  бессильных,
бесплотных, немощных мужчин и для  худосочных  уродливых  старых  дев.  Он
оглядывал ее с ног до головы наглым, настойчивым, оценивающим взглядом.
 - Кто так сложен, как вы, -  воскликнул  он,  -  у  кого  такие  глаза,
сударыня, такие волосы, хотя вы их и  скрываете,  -  тому  не  нужен  бог.
Будьте правдивы! Не лгите себе самой! Святость была только  личиной,  пока
вы жили ожиданием.
 Она оборонялась, она парировала удар.
 - Вы могли украсть у меня то, чем я обладала, - сказала она.  -  Однако
своими подлыми дьявольскими чарами вам не осквернить мое прошлое. Говорите
же! Изрекайте свои жалкие кощунства и непристойности. Всей вашей болтовней
вам не  удастся  низвести  моего  бога  до  бредовых  фантазий  похотливой
дурочки.
 Она вызвала в памяти вдохновенные часы за книгой  Сведенборга,  наивное
благочестие братской общины, забытые картины вновь  обретали  краски,  она
попыталась ощутить молитвенную атмосферу, окружавшую слепую деву, на  один
миг стала, как прежде, ясна и тверда в своей вере, и в душе ее ожил бог.
 - Пусть он даже отринул меня, - воскликнула она,  и  Зюсс  был  поражен
молитвенным экстазом, звучавшим в  ее  голосе,  -  бог  жив!  Бог  жив!  -
повторила она, и он действительно воскрес для нее.
 Но увы! только на миг. Еврей молчал, наслаждаясь ее рвением и пылом.  А
затем одним ударом спустил ее на землю.
 - Если так, - произнес он небрежно, - почему  же  вы  убежали  от  меня
тогда в Гирсауском лесу? И почему ваш бог не уберег вас от герцога?  Я  не
считаю себя очень верующим; но я верю, что нельзя  приобрести  власть  над
женщиной, которая принадлежит богу! Будь Беата  Штурмин  даже  красавицей,
никакой генерал, ни даже сам герцог не посмел бы подступиться  к  ней.  Но
будь она красива, - усмехнулся он, - она не жила бы мыслями о боге!
 И, в то время как свет угасал в ее лице, в то время как она  беспомощно
глядела вслед своему отлетающему богу, он подошел к ней ближе и сказал то,
чего она боялась, и говорил он мягко, самым своим вкрадчивым голосом:
 - Вот что я скажу вам, Магдален-Сибилла. Я скажу вам, почему вы убежали
от меня тогда в лесу. Потому что вы любили меня. И все, что с тех  пор  вы
делали, что чувствовали - ненависть, и отчаяние, и оцепенение, и скорбь, -
все это оттого, что вы меня любили. И еще я скажу вам: у меня тоже  с  той
поры не было