рючкотворы. Что
же предлагает он,  спросил  герцог.  На  основании  своего  опыта  военных
поставок в Австрии, Зюсс порекомендовал налагать крупные денежные пени  за
всякое проявление злостной пассивности. Денежными штрафами  можно  многого
добиться.  Горожанин,  как  и  крестьянин,  больше  всего  дорожит   своей
собственностью, он скорее пожертвует жизнью, чем деньгами. Герцог  сказал,
что  обдумает  этот  план,  а  Зюсс  пускай   тем   временем   разработает
соответствующие предложения. Еврей заявил, что это уже сделано, и  положил
на стол пачку документов и подсчетов.  Бильфингер  снова  начал  приводить
пространные доводы против подозрений герцога, советуя  ограничиться  более
мягкими и осторожными мерами. Карл-Александр прервал его злобным  взглядом
и заговорил о лежавших перед ним чертежах.
 Уже на следующий день он отдал Ремхингену приказ строжайше проводить  в
жизнь проект Зюсса. Итак, они стали работать совместно:  генерал  воплощал
силу, еврей - мозг. Ремхинген издевался над евреем, преследуя его грубыми,
циничными,  пошлыми  шутками.  Зюсс  ненавидел  и  презирал  генерала,  но
сдерживался   и   на   грязные   солдатские   шутки   отвечал   неизменной
равнодушно-учтивой  улыбкой.  Зато   его   поразительная   деловитость   и
сметливость, неиссякаемый запас фортелей  и  уловок  вызывали  у  генерала
невольное ворчливое и насмешливое восхищение. Общим у этих двух людей было
только честолюбивое желание во что бы то ни стало угодить герцогу,  добыть
для  него  как  можно  больше  солдат  и  денег,  общим  было  и  глубокое
органическое убеждение, что народ принадлежит монарху наравне с его конями
и  псами,  и  потому  малейший  намек  на   непокорность   монаршей   воле
представлялся им преступной дерзостью.
 Как по волшебству явилось теперь все, чего раньше нельзя было добыть ни
уговорами, ни силой. Если прежде барабану вербовщика,  несмотря  на  самый
раскатистый грохот, с трудом удавалось собрать весьма неказистую  компанию
тысячи в две добровольцев, главным образом отпетых проходимцев, то  теперь
казармы  еле  вмещали  рекрутов.  В  ремонтных  конюшнях  топотали   кони,
цейхгаузы были переполнены амуницией, кассы ломились от денег и  векселей,
в амбарах  и  на  складах  не  хватало  места  для  поступающего  зерна  и
наваленного горами провианта. Свежий, стремительный, бурливый поток сменил
унылое  мелководье.  Повсюду  обильный   подвоз,   запасы.   Торжествующий
Карл-Александр расцветал и открыто прославлял  талант  и  ловкость  своего
тайного советника по финансам.
 Но над страной  навис  свинцовый,  удушливый  гнет.  Правда,  и  раньше
случались принудительные наборы,  но  только  для  бездомных  бродяг,  для
молодых здоровых лентяев, которые ложились бременем на общину.  Теперь  же
рекрутская повинность распространилась на всю  холостую  молодежь  страны.
Кто  хотел  откупиться,  тот  уплачивал  огромную  сумму.  Семейные   были
освобождены от набора, а  кто,  не  достигнув  двадцати  пяти  лет,  желал
вступить в  брак,  с  того  взимался  налог  в  размере  пятой  части  его
имущества.  Все  лошади  подлежали  осмотру,  годные  -   реквизировались,
правительство расплачивалось  долгосрочными  обязательствами.  Торговля  и
ремесла были обложены тяжелыми  военными  податями,  пошлины  взыскивались
строго.
 Ох, как быстро исчезли  венки  и  ленты  с  портретов  герцога!  Лучшая
молодежь с проклятиями напяливала солдатский мундир. Матери, жены, невесты
обливались слезами и шли по рукам  в  отсутствие  мужей.  Из-за  того  что
молодым людям  запрещали  жениться,  росло  количество  внебрачных  детей,
участились случаи вытравления  плода,  детоубийства.  Поля  обрабатывались
кое-как, не хватало людей,  лучшие  лошади  были  угнаны  силой.  Угрожала
дороговизна, исчезли съестные припасы и другие товары. Все громче  звучали
гневные  возмущенные  голоса.  Издавались  грозные  приказы,  под  страхом
телесного наказания и смертной казни воспрещавшие  всякие  неодобрительные
отзывы о  герцогских  распоряжениях  и  подстрекательство  к  мятежу.  Для
примера какие-то брюзги и ворчуны были арестованы и преданы суду.  Громкое
возмущение стихло, но гневный  ропот  по-прежнему  слышался  там,  где  не
приходилось бояться наушников. Женщины в тупой тоске  смотрели  на  запад,
куда со скрежетом зубовным ушли сыновья и возлюбленные, которых схватили и
втиснули в окаянные нелепые мундиры. Крестьяне  ворчали,  глядя  на  плохо
обработанные пашни.
 - Где они, наши славные, гладкие, откормленные кони! Запрягут их в  эти
дурацкие пушки, и обратятся они в тощих одров!
 Зюсса такое настроение ничуть не трогало. Когда он вводил в  Курцфальце
гербовую бумагу, он успел привыкнуть  к  скопищам  перед  своим  домом,  к
бранным выкрикам и пасквилям; все это отскакивало от него,  как  горох  от
стены. Кто посмел бы затронуть его? Он стоял  у  кормила  власти,  он  был
первым советником государя, никто не умел так угодить ему, как  он.  Никто
не был способен, как он, раболепно, со  смиренным  видом  сносить  гневные
вспышки необузданного сумасброда, привыкшего  к  военной  субординации,  и
спустя час после того, как его  выгнали,  вернуться  будто  ни  в  чем  не
бывало. Герцогским чиновникам было предписано во  всех  денежных  вопросах
безоговорочно подчиняться его, гоффактора, советам, ни одно распоряжение в
области финансов не издавалось без его ведома и воли. А что так или  иначе
не связано с деньгами? Кто управляет финансами - управляет страной.
 Раздув ноздри, Зюсс сладострастно вдыхал атмосферу  власти,  в  которой
теперь  жил.  Со  времени  своих  успешных  мероприятий,  направленных  на
пополнение войска, он  по  существу  был  властелином  в  Вюртемберге.  Он
взобрался высоко, он добрался почти  до  вершины,  дрожь  охватывала  его,
стоило  ему  взглянуть  вниз,  где  копошились  всякие   козявки,   силясь
вскарабкаться наверх. Нередко, когда  его  приемная  была  полна  робевших
просителей, он шагал один  по  своему  рабочему  кабинету,  полураскрыв  в
улыбке  пунцовые  губы,  ярким  пятном   выделявшиеся   на   белом   лице,
прислушивался к приглушенному шепоту, вздыхал полной грудью,  усмехался  и
отсылал всех ожидающих аудиенции, не  приняв  никого.  Ах,  какая  отрада,
отрада и гордость сознавать свою власть над людьми!
 С  щекочущим  сладострастным  чувством  ощущал  он  скрытую  бессильную
ненависть тех, что раболепно льстили ему в лицо, а  за  спиной  оплевывали
его. Ему передали остроту, ходившую в народе; ее автором  был  приземистый
свиноглазый толстяк, булочник Бенц, который любил поговорить с  приятелями
на политические темы в трактире под вывеской "Синий козел":  "При  прежнем
герцоге страной правила шлюха, а при нынешнем жид". Зюсс  призвал  к  себе
булочника, толстяк трусливо отводил глаза, потел,  отпирался.  Тогда  Зюсс
собрал всех своих слуг и перед этой хихикающей, подталкивающей друг  друга
челядью,  которая  отлично  знала,  что  словцо  пустил   Бенц,   заставил
апоплексического    толстяка     поклясться     совестью,     честью     и
Христом-спасителем, что он ни о чем ведать не ведает и никогда не позволил
себе ни одного непочтительного слова о его превосходительстве, после  чего
его отпустили, и он удалился, поцеловав руку ухмыляющемуся Зюссу, пыхтя  и
пятясь назад. Зюсс же не преминул кротко пожаловаться герцогу,  что  своей
верной службой его светлости навлекает на себя недовольство народа.
 Дом свой он обставил по-княжески. Для внутренней отделки  он  пригласил
сицилийского архитектора маэстро Убальдо Райнери,  который  прославился  и
вошел в моду благодаря заказам французской знати. Покои Зюсса  изобиловали
драгоценными  коврами,  гобеленами,  вычурной  резной   мебелью,   лепкой,
ляпис-лазурью и позолотой, вазами и бюстами. Архитектор, не то по простоте
сердечной, не то насмешки ради,  поставил  наряду  с  Гомером,  Солоном  и
Аристотелем бюсты Моисея и Соломона. На плафоне столовой  в  многофигурной
фреске было изображено торжество Меркурия. А на  потолке  спальни  Леда  в
томной неге предавалась любовным утехам  с  лебедем;  по  поводу  огромной
роскошной  кровати,  откровенно  и  нагло  возвышавшейся  посреди  зеркал,
обыватели, громко и грубо смеясь, болтали в трактирах, а девушки,  слушая,
прыскали как от щекотки. Он гордился  тем,  что  первый  ввел  в  западной
Германии процветавшую в Париже  моду  на  экзотику.  Китайские  статуэтки,
маленькие звенящие пагоды плохо уживались с Моисеем и Солоном, с  Гомером,
Соломоном и Аристотелем. Но особенно удивлял  и  занимал  дам  сидевший  в
золоченой клетке  попугай  Акиба,  который  хрипло  выкрикивал:  "Bonjour,
madame" или: "Как ваша светлость изволили почивать?" или: "Ma vie pour mon
souverain" [Жизнь за моего повелителя! (франц.)]. Стол у Зюсса  был  такой
изысканный, как ни у кого другого в стране,  ел  он  только  на  золоте  и
серебре, и люди диву давались, откуда он добывает что ни месяц  то  новые,
невиданные в Швабии сорта  мяса,  устрицы,  креветки,  заморские  плоды  и
фрукты, а булочник Бенц злобно косился на сладкие слоеные пироги и  торты,
на изящные произведения искусства  из  мороженого  и  фруктов,  которые  с
неиссякаемой изобретательностью изготовлял француз - кондитер еврея.
 Темно-малиновая с  серебряными  пуговицами  ливрея  Зюсса  скоро  стала
известна повсюду. Он держал секретаря, библиотекаря, скороходов, гайдуков,
повара я виночерпия. По  дому  расхаживал,  надзирая  за  штатом,  полный,
бледнолицый, флегматичный и безучастный на вид Никлас Пфефле, все замечал,
налаживал, приводил в порядок. У камердинера  Зюсса  работы  было  немало,
журнал "Mercure galant" он должен был знать наизусть. Тайный  советник  по
финансовым делам хотел во что  бы  то  ни  стало  слыть  самым  элегантным
кавалером в герцогстве, его гардероб пополнялся каждые две-три недели.  Он
питал настоящую страсть к драгоценностям. Солитер,  который  он  носил  на
пальце, был знаменит, пряжки на башмаках и перчатки  были,  по  последнему
слову моды, осыпаны драгоценными каменьями. У него в будуаре,  а  также  в
парадной спальне  стояли  витрины  с  драгоценностями,  которые  постоянно
пополнялись  новыми   искусными   изделиями   благодаря   его   связям   с
амстердамскими и некоторыми итальянскими ювелирами. Этими  драгоценностями
из витрин он имел обыкновение одаривать своих посетительниц, равно как дам
из  высшей  аристократии,  так  и  девушек  из  простонародья.   Над   ним
издевались, его поносили,  открыто  высмеивали  за  то,  что  он  вынужден
прибегать к таким средствам; он же только улыбался, он  знал,  что  против
его метода устоять нельзя, что одаренная им женщина привязывается  к  нему
узами корысти. Зато мужчинам он охотно  перепродавал  свои  драгоценности,
ожесточенно и упорно торгуясь. Он особенно любил этот вид  коммерции.  Как
приятно  пропускать  сквозь  пальцы  целый  водопад  маленьких   сокровищ,
обменивать маленький  камешек  на  груду  золота,  а  груду  золота  -  на
новый-маленький камешек и сознавать при этом, сколько могущества таится  в
маленьком камешке.
 Его конюшня была невелика, но составлена из самых породистых коней.  Он
вел  обширную  торговлю  лошадьми  вплоть  до  самой  Голландии,  покупал,
перепродавал знатным господам, выменивал. Добыл трех  арабских  копей  для
герцогини. А для личного пользования у него  была  арабская  белая  кобыла
Ассиада, что значит - Восточная. Ему продал ее левантинец Даниэль Фоа, она
была из конюшен калифа. Он, собственно, не питал  любви  к  своей  кобыле,
однако холил ее; он знал, какой у него  царственный  вид  верхом  на  этой
небольшой, нервной грациозной лошадке. Даже крикун Ремхинген вынужден  был
признать, что верхом он может сойти за человека "из общества".
 Получить  доступ  к  Зюссу  было  труднее,  чем  к   герцогу.   Сколько
требовалось рекомендательных  писем,  беготни  и  хлопот,  чтобы  добиться
аудиенции, и при этом он иногда в  последнюю  минуту  отказывался  принять
ожидающего. Он был герцогским банкиром и носил звание тайного советника по
финансам. И только; ни под одним политическим актом не стояло его подписи.
Согласно   конституции,    еврею    возбранялось    занимать    какую-либо
государственную должность, и Зюсс был настолько умен, что  довольствовался
пока властью как таковой, без официального чина. Он знал, что не  министры
и даже не герцог, почти постоянно находившийся при войске, а он,  он  один
правит герцогством. К нему являлись на поклон именитые  иностранцы.  Когда
он собирал у себя тесный круг  гостей  -  от  пышных  празднеств  он  пока
благоразумно  воздерживался,  -  люди   куда   больше   жаждали   получить
приглашение к нему, чем на раут к  любому  министру.  Вскоре  образовалась
целая партия  его  сторонников,  которая  постоянно  сопровождала  его  на
верховых прогулках, повсюду  превозносила  его  гениальные  способности  и
заслуги перед герцогом и народом - словом, окружала его, точно  придворный
штат. Тюбингенский  юрист  Иоганн-Теодор  фон  Шеффер,  прекрасный  знаток
государственного права, одним из  первых  открыто  стал  на  его  сторону,
советники Бюлер и Мец из герцогской канцелярии последовали за  ним,  равно
как и попечитель сиротского приюта  Гальвакс,  статс-секретарь  по  приему
прошений Кнаб, советники Кранц, Тилль, фон Грунвейлер. Начальник удельного
ведомства фон Лампрехтс  послал  даже  двух  своих  сыновей  на  службу  к
советнику по финансовым делам, чтобы они, состоя при нем пажами, обучились
манерам и светскому обращению. Этот придворный  штат  окрестили  еврейской
гвардией. Такую кличку придумал управляющий казенным имуществом Георги,  -
Зюсс ему этого не простил, - и град дешевых острот посыпался на  еврейских
прихвостней. Но очень скоро обнаружилось, что еврейские  прихвостни  верно
учуяли, откуда ветер дует, ибо с каждым днем все  яснее  становилось,  что
дом на Зеегассе - подлинная резиденция  герцогства.  Огромный  крючковатый
нос тайного советника Шютца тоже замелькал  теперь  в  гостиных  Зюсса,  а
мрачный, озлобленный законовед Нейфер искал в окружающей  Зюсса  атмосфере
новых сокрушительных доказательств человеческой  подлости,  и  со  светски
непринужденным видом принюхивался к этой атмосфере вылощенный  Вейсензе  -
любопытствующий мудрец.
 Женщины, проходившие мимо дворца на Зеегассе, со щекочущим любопытством
заглядывали сквозь широкие створки портала в  вестибюль,  где  внушительно
возвышался швейцар в  темно-малиновой  ливрее  с  серебряными  пуговицами.
Когда Зюсс верхом на белой арабской кобыле во всей своей красе проезжал по
улицам, многие женские взгляды с похотливым трепетом стремились ему вслед.
Из  уст  в  уста  шепотом  передавались  нелепые,  жуткие,   любострастные
россказни о  еврее,  о  том,  как  неистово  он  насилует  женскую  плоть,
нечистыми средствами въедается женщинам в  кровь  и  предает  их  дьяволу.
Герцог больше доверял вкусу своего еврея, чем прочих приближенных, и  Зюсс
обязан  был  под  разными  предлогами  посылать  в  лагерь  к  ненасытному
сластолюбцу  все  новых  и  новых  женщин.  Когда   Ремхинген   принимался
злословить по поводу оргий "обрезанного", завистливо  негодуя,  как  может
приличная христианка лезть в постель к еврею, не иначе как тот  пускает  в
ход черную магию, тогда герцог в ответ  раскатисто  смеялся,  уверяя,  что
благообразное лицо и крепкие бедра действительнее всякой  магии.  Тому  же
Зюссу он доверил подбирать женщин для оперы и балета и  часто  шутил,  что
еврей - гурман и многими  блюдами  лакомится  до  него.  И  правда,  через
зеркальную  спальню,  под  фреской  с  пышнотелой  Ледой,  прошла  длинная
вереница  женщин,  юных  и  зрелых,  белокурых  и  черноволосых,  немок  и
француженок, холодных и пылких.  Но  еврей,  во  всем  прочем  склонный  к
самохвальству, здесь упорно молчал и не заикался  ни  об  одной  из  своих
побед, ни о трудных, которыми гордился, ни о бесчисленных - очень  легких.
Среди толпы шумных, хвастливых кавалеров он один  хранил  молчание,  и  ни
циничная настойчивость Карла-Александра, ни учтиво-вкрадчивое  любопытство
Вейсензе, ни грубые насмешливые приставания Ремхингена  не  могли  сломить
его любезную уклончивость. Но  если  все-таки  при  дворе,  в  кабаках,  в
казармах осмеивали, оплевывали, обсуждали, обмусоливали многие  пикантные,
необычайные, безусловно не выдуманные подробности альковной  жизни  Зюсса,
то вина падала на тех женщин, которые, гордясь близостью к этому  опасному
мужчине, непохожему на других, окутанному  ореолом  женского  любопытства,
всхлипывая и хихикая, открывали приятельнице свою сокровенную тайну и  при
этом заклинали ее молчать.
 Когда еврей закончил меблировку своего  дворца,  к  нему,  уступая  его
настойчивым  и  почтительнейшим  просьбам,  пожаловала  сама  герцогиня  в
сопровождении Ремхингена. Она кокетливо  проносила  по  сверкающим  покоям
свою грациозную головку, будто изваянную из старого благородного  мрамора,
щурилась продолговатыми  с  поволокой,  ящеричьими  глазами  на  китайские
безделушки, улыбаясь послушала, как попугай Акиба прохрипел: "Ma vie  pour
mon souverain",  -  тонкими  холеными  пальчиками  потрогала  колокольчики
миниатюрных пагод, приняла в подарок от Зюсса не слишком ценное, но  очень
оригинальное по форме кольцо с ядом,  плавно  ступая  крохотными  ножками,
проследовала мимо низко склонившихся темно-малиновых лакеев к  конюшням  и
собственноручно дала  кусочек  сахару  кровной  белой  кобыле  Ассиаде.  С
удовлетворением принимала она раболепную покорность Зюсса. У  других  были
маленькие негритята или взрослый чернокожий слуга, да хотя бы даже китаец,
но еврея с собственным дворцом и попугаем и чистокровной белой  кобылой  -
этого, santa madre  di  Loretto!  [Божья  матерь  Лоретская!  (итал.)]  не
водилось и в Версале.
 Уже садясь в карету, пока толпа глазела на  нее,  обнажив  головы,  она
сказала обычным своим медлительным дразнящим голосом  низко  склонившемуся
над ее рукой советнику по финансовым делам:
 -  Все  красиво,  еврей,  все  прекрасно.  Но  комнаты,   где   убивают
христианских младенцев, ты мне так и не показал. -  И,  засмеявшись  своим
легким серебристым, игривым смехом, она уехала.
 А Зюсс все стоял с обнаженной головой у своего дома, и народ глазел  на
него и шушукался, он же ничего  не  замечал  и  смотрел  вслед  ее  карете
выпуклыми, крылатыми, выразительными глазами, и пунцовые губы на его белом
лице были полуоткрыты.
 Когда подошла весна, рабби Габриель, как всегда совершенно  неожиданно,
покинул белый домик,  окруженный  цветочными  клумбами.  Он  путешествовал
незаметно, без слуги, его широкое, массивное лицо показывалось  то  здесь,
то там; он никогда не спешил и нигде у него не было особых дел;  но  нигде
он и не отдыхал, он ехал безостановочно, и хотя дорога его шла  зигзагами,
она вела его все вперед, словно по какому-то предначертанному пути.
 Вот он скрылся в горах. Провел два дня в крестьянском доме  у  мостика,
перекинутого через горный ручеек, смотрел, как стволы  деревьев  уносились
бурлящим потоком, сталкивались,  перекрещивались,  задерживались  и  плыли
дальше по набухшему ручью. Ночи  напролет  прислушивался  к  беспрерывному
позвякиванию  колокольчиков  -  это  стадо  уходило  на  горные  пастбища.
Поднялся вверх по трудному перевалу, ведущему  к  югу.  Дул  южный  ветер,
недавно прошел дождь, воздух навис влажной тяжестью, горы отливали  темной
голубизной.  Путник  пешком  стал  взбираться  выше,  а  экипаж,   скрипя,
потащился за ним следом. По мокрой, искрящейся на солнце тропинке  крупная
улитка волокла свой домик; рабби Габриель торопливо и бережно отстранился.
Спустя четверть часа ее раздавила его  же  коляска.  Увязая  в  снегу,  он
перевалил через кручу. Навстречу ему пахнуло вольным весенним теплом.  Вся
в цвету широко раскинулась благодатная страна. Он достиг огромного  озера.
Остановился. Долгие  часы  сидел  на  берегу,  неподвижный,  грузны