лось,  исчезало  без  следа.
Какая   блаженная,   тягучая,   сладострастная,    щемящая    все    тело,
освободительная  боль!  Какое  самозабвенное  падение  и  парение.   Какое
безразличие,  какая  небывалая  покорность  судьбе,   какое   благодатное,
безвольное истаивание и уничтожение. Словно вся кровь вытекала из него,  а
с нею все порывы и страсти, и  он  погружался  в  безграничную  радостную,
горестную истому.
 Таким немного погодя нашел его старый, дряхлый  слуга,  надзирающий  за
свечами, когда явился потушить огни. Увидав бледного, поникшего  в  кресле
человека и узнав его, он с перепуга уронил гасильник, пролепетал:
 - Господи Иисусе, господин финанцдиректор!
 Но тот вяло поднялся и велел принести чего-нибудь  поесть,  безразлично
чего, а то он от голода совсем  ослабел.  Ошеломленный  старик,  крестясь,
поспешно ушел и вернулся с едой. Зюсс принялся есть жадно, прямо руками, а
старику велел продолжать свое дело. Тот пробормотал, что это  не  годится,
как же можно, чтобы господин финанцдиректор в темноте...
 - Гаси свечи и не заботься обо мне, - перебил его Зюсс.
 Растерянно принялся старик за работу.  Буря  снова  ревела  и  бушевала
вовсю. Зюсс ел, жевал, глотал. Старик торопился, лазил на лесенку,  гасил,
искоса поглядывая на финанцдиректора. Тот все  еще  торопливо  ел,  жевал,
чавкал. Потом каким-то необычно веселым тоном произнес:
 - Не прилепляйся душой своей к людям! Так ведь сказано в Новом  завете,
верно?
 - Мне невдомек, ваше превосходительство, - испуганно пролепетал старик.
 - Ну, все равно, - сказал Зюсс,  дожевывая  последний  кусок,  -  лучше
посвети мне!
 Комната погрузилась во мрак; следуя за слабым светом фонаря, шагал Зюсс
по темной анфиладе зал в главное дворцовое здание.
 Тут,  в  одном  из  боковых  покоев,  заседали,  главари  католического
заговора, генералы, министры. Были тут  только  свои  люди,  вюртембержцы.
Вюрцбургские и баварские гости, посол его апостолического величества, все,
несмотря на бурю и непогоду, поспешили убраться, да еще как  прытко!  Даже
астролог князя-аббата Эйнзидельнского улепетнул со своей оконной влагой, с
колбами, треножниками и разукрашенным таинственными знаками балахоном,  не
успев свериться по звездам, благоприятствуют ли они его отбытию.
 А  швабские  сановники  сидели  тут,  бледные,  потные,  тщетно  силясь
побороть  отчаянную  растерянность.  Облегченно  вздохнули  при  появлении
Зюсса, с упованием воззрились на него, как на спасителя.
 Еврей приветливо, спокойно, почти весело, обвел своими  карими  глазами
перепуганную компанию. Затем обратился к тучному майору Редеру, у которого
был особенно тупой и беспомощный вид:
 - Вам не  ясно,  господин  майор,  как  найти  выход  из  этой  сложной
ситуации? - Он вплотную подошел  к  обалдевшему,  недоумевающему  вояке  и
сказал любезным тоном: - Арестуйте меня: тогда, кто бы ни взял верх - ваша
безопасность гарантирована. -  Сказал  он  это  самым  беспечным,  учтивым
тоном, словно вел салонную беседу.
 Присутствующие в полном смятении уставились на него, но потом откуда-то
из глубины поднялось и зажглось у них в  глазах  жестокое  злобное  пламя.
Трудно понять, куда гнет еврей; одно только ясно: если схватить его,  если
его засадить, то тем самым он  окажется  мишенью,  на  которой  разрядится
первый гнев, будет сорвана самая ярая злоба.  В  комнате  настала  мертвая
тишина. Все одинаковыми словами, почти  в  одинаковой  последовательности,
думали те же думы. И все пришли к  одному  выводу:  "Да!  Схватить  еврея!
Повесить еврея! В этом все спасение!"
 И, таким образом, что-то будет  сделано.  Таким  образом,  не  придется
сидеть сложа руки и терпеть этот  гнетущий  нелепый,  унизительный  страх.
Черт побери, ведь в баталиях каждый из них держал себя браво. Как же можно
было допустить это глупое, гнусное, по-собачьи подлое чувство, от которого
мараешь штаны, от которого  щемит  сердце  и  сосет  под  ложечкой.  Какое
счастье, что можно выбраться из этого свинского  состояния  таким  удачным
маневром. Минута - и вся мерзкая, жалкая, конфузная тяжесть будет сброшена
и забыта.
 Вот поднялся майор Редер -  перед  собой  и  перед  людьми  воплощенный
патриотизм, отвага, благочестие. Мощно, внушительно,  убежденный  в  своей
правоте и честности, надвинулся он  на  Зюсса,  положил  ему  на  стройное
элегантное плечо уродливую, затянутую в перчатку лапу, через силу  раскрыл
жесткий рот:
 - Именем герцогини и конституции: ты арестован, еврей.
 В одно мгновение  гнетущая  тишина  разрешилась  бешеным,  победоносным
звериным ревом.  Еврей  улыбался  тихо,  отчужденно,  откуда-то  издалека.
Грязной бранью, пинками и толчками старались господа сановники не  пустить
эту улыбку к себе в душу.



ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЗЮСС

 Там,  где  сходятся  восток  с  западом,  лежит  малой  крупицей  земля
Ханаанская. И полуденная страна, древний Мицраим (*54), языком вонзается в
сочленение. Там, где пути востока встречаются с путями запада, лежит город
Иерусалим,  твердыня  Сион.  И,  воссылая  хвалу  богу  Израиля,   единому
предвечному Иегове, на восходе солнца и  на  закате  солнца  стоят  евреи,
сомкнув ноги, и смотрят в сторону города Иерусалима,  в  сторону  твердыни
Сиона, те, что на западе, смотрят на восток, те, что на  востоке,  смотрят
на запад, и все в один час и все в сторону города Иерусалима.
 От стран заката  стремится  к  земле  Ханаанской  неукротимая  извечная
волна: алкание жизни, самоутверждения, воля  к  созиданию,  к  радости,  к
власти. Урвать, удержать - знание, радость, богатство,  побольше  радости,
побольше богатства, жить, бороться, созидать. Вот что звучит с запада.  Но
на юге, под  остроконечными  пирамидами,  в  золоте  и  бальзаме  покоятся
мертвые цари, горделиво оберегая плоть свою от  разрушения;  их  изваяния,
выстроившиеся в пустыне  гигантскими  аллеями,  бросают  вызов  смерти.  И
неукротимая, извечная волна стремится к земле Ханаанской: раскаленное, как
пустыня, упорство в бытии, жгучая жажда  уцелеть,  не  утратить  образа  и
строения, не утратить телесной оболочки. Но с востока звучит кроткий голос
мудрости: спать лучше, нежели бодрствовать, мертвыми  быть  лучше,  нежели
живыми. Не бороться, не созидать, влиться в небытие, в нирвану.  И  благая
извечная волна катится с востока к Ханаанской земле.
 От века до века  набегают  на  маленькую  страну  три  волны,  сливаясь
воедино:  светлая,  кипучая  волна  воли  к  жизни  и  созиданию,  жаркая,
раскаленная волна горделивого вызова смерти, благая темная волна,  зовущая
к небытию, к нирване. Тихо, настороженно  лежит  земля  Ханаанская,  малая
крупица, принимая и соединяя потоки трех волн.
 А в малой, как крупица, стране, жил народ Израиля с ясным  взглядом,  с
чутким  слухом.  Присматривался  к  востоку,   прислушивался   к   западу,
поглядывал  на  юг.  Народ  такой  маленький,  а  живет  между   колоссов:
Ассиро-Вавилонии, Мицраима, Римской Сирии. Зорко приходится  ему  следить,
чтобы не быть раздавленным или не раствориться в гигантах. Но он не  хочет
растворяться, он  хочет  существовать,  потому  что  он  храбрый,  мудрый,
маленький народ, он не позволит раздавить себя. А три волны  набегают  все
вновь, извечные, неизменные. Однако маленький народ противостоит им. Он не
глуп, он не сражается с несоизмеримым; он пригибается,  если  какая-нибудь
волна встает слишком высоко и захлестывает его  с  головой.  Но  затем  он
выплывает вновь, отряхивается и живет как ни в чем не бывало. Он стоек, но
не бессмысленно упрям. Он отдается всем волнам, но до конца - ни одной  из
них. Берет от трех потоков все, что ему годится, и приспособляет  на  свой
лад.
 Ввиду постоянной опасности маленький народ  старается  не  упускать  ни
одного  движения  соседей-гигантов,  непрестанно  потихоньку   нащупывает,
примечает, созерцает, познает. Созерцание,  расчленение,  познавание  мира
становится его сущностью. В нем вырастает великое пристрастие  к  средству
такого познавания, к слову. Священными законами  карает  он  неграмотного,
знание письменности становится божьей заповедью. Он запечатлевает все, что
несут ему три волны. Выражает собственными, ему присущими,  словами  ясное
полнозвучное учение о созидании, и  второе,  томительно-жгучее  о  воле  к
бессмертию, и третье, умиротворяющее, сокровенное о блаженстве бездействия
и безволия. И маленький народ пишет те две книги, что больше всяких других
изменили облик мира, великую книгу созидания  -  Ветхий  завет  и  великую
книгу отречения - Новый завет. А воля к бессмертию звучит  основным  тоном
его жизни и слова.
 Сыны маленького народа разбрелись  по  миру  и  живут  учением  Запада.
Творят, добиваются, стяжают. Но, несмотря на все, им чуждо  созидание,  их
место на полпути между созиданием и отречением. И неизменно  обращают  они
взоры назад к Сиону. И  часто,  в  упоении  победы,  в  унижении  неудачи,
посреди стремительного порыва, они останавливаются, содрогаясь,  и  сквозь
тысячи звуков различают тихий, затаенный голос: не  желать,  не  созидать,
отречься от своего "я".
 И многие из них проходят весь путь до конца: от буйства созидания  ради
власти,  радости,  богатства,  через  бунт  против  смерти,  к  блаженному
разрешению от пут, к внутренней свободе, к нирване безволия и отречения.


 Сквозь  ночь,  тучи,  бурю  мчались  курьеры  в  Штутгарт.   К   членам
парламента, к Ремхингену, к герцогине. Они обогнали карету  с  делегацией,
ездившей к герцогу. И, опередив делегатов,  проникла  в  городские  ворота
весть о смерти Карла-Александра, робко затеплилась над  темным,  притихшим
городом, наполненным шепотом и тревогой. На  улицы,  к  соседям  поспешили
бюргеры. Неужто  правда?  Кара  божья,  явный  перст  господень.  Чересчур
поразительно и неправдоподобно столь неожиданное избавление. Но правда  ли
это? Не ловушка ли? Пугливые огоньки зажглись в окнах. Громче стал  шепот,
послышались  первые  приглушенные  возгласы  радости.  Вдруг,  все   вновь
омрачая, возник слух - это был только припадок, герцог очнулся.  И,  сразу
притихнув, поплелись  домой  обыватели,  стали  гасить  огни.  Наконец-то,
наконец явилась уверенность, с балкона  ратуши  возвещена  не  оставляющая
сомнений весть: герцог скончался. Вот когда разразилось давно сдерживаемое
ликование. Объятия, благодарственные молитвы. Радость на всех  лицах,  как
после спасения от гибели. Повсюду праздничные  огни.  Свинорылый  булочник
Бенц с помощью приятелей  из  "Синего  козла"  намалевал  транспарант,  на
котором черт нес человека над церковью с  двумя  башнями.  Внизу  булочник
огромными буквами подписал стишок: "Кто продал родину, как  ренегат,  того
уносят черти в ад". Дрожащими  от  радости,  потными  руками  поставил  он
транспарант  на  освещенное  окошко   и   торжествовал,   когда   прохожие
останавливались перед ним, а потом  разносили  стишок  по  городу.  Вскоре
всюду  пошли  толки,  что  герцога  унес  черт.   Сказывали   вам,   какое
почерневшее,  искаженное  лицо  у   трупа?   Когтями   задушил   Вельзевул
еретика-государя.
 В ребяческой растерянности сидела Мария-Августа у себя в будуаре. Подле
нее - гофканцлер Шефер, генерал Ремхинген и духовник ее, капуцинский патер
Флориан. Она сидела в восхитительном неглиже, нынче утром  привезенном  из
Парижа специальным курьером, и невольно жалела, что неглиже не прибыло  на
день раньше, а то бы она надела его в прощальную  ночь,  и  Карл-Александр
успел бы им полюбоваться. А теперь он - отвратительный покойник, и  больше
никогда не будет любоваться ни неглиже, ни женщинами. Она засчитывала себе
в добрые дела свою благосклонность  к  Карлу-Александру,  хотя  бы  в  эту
последнюю ночь. Снизу доносился гул народного ликования по  поводу  смерти
герцога.
 Громоздкий Ремхинген, при всем страхе и смятении,  по  привычке,  почти
машинально, пожирал глазами  голые  плечи  Марии-Августы  и  в  бессильной
ярости рычал: крушить! разить! Ни на что не глядя, привести  в  исполнение
проект. Военная сила под рукой. Он всегда стоял за военную силу. Допустим,
несколько полков взбунтуется.  Он  прикажет  расстрелять  их.  Недаром  он
присягал  герцогине.  Семирамида,  Елизавета,  Екатерина  (*55).   Разить!
Крушить!
 Боязливо возражал хлипкий гофканцлер. Теперь  только,  ради  бога,  без
кровопролития. С  переворотом  благополучно  покончено.  Надо  действовать
осторожно  и  легально.  Строго   легально.   Завещание   дает   повод   к
благоприятным толкованиям. Такие же доводы привел и патер Флориан,  только
тверже и  увереннее.  Резвое  воображение  капуцина  плело  фантастическую
паутину. Он, мудрый политик, занимает самый, пожалуй, важный в государстве
и   многообещающий   пост    духовника    герцогини-регентши.    Произнося
рассудительные, умиротворяющие слова, он уже представлялся себе германским
Ришелье или Мазарини. Но Мария-Августа  хоть  и  склоняла  с  внимательным
видом ящеричью головку и сосредоточенно хмурила пастельно  нежное  личико,
однако была рассеянна; она думала о Карле-Александре, о новом  неглиже,  о
том, что надо заказать вдовье покрывало - его можно приладить очень изящно
и авантажно, даже уродливой герцогине Ангулемской оно было к лицу  -  и  в
ответ на  строго  деловые  предложения  своих  советников  она  неожиданно
произнесла тоненьким, озабоченным голоском:  "Que  faire,  messieurs?  Que
faire?" [Что делать, господа? Что делать? (франц.)]
 Малый совет парламента собрался в ту же ночь; остальные  депутаты  тоже
пожелали присутствовать на заседании. Что за чванливое торжество,  что  за
бахвальство собственным могуществом!  Господа  парламентарии  делали  вид,
будто смерть герцога - их личная заслуга, будто  они  предусмотрительно  и
дипломатично подготовили это простейшее разрешение  кризиса.  Член  совета
Нейфер был искренне убежден, что честь чудесного спасения принадлежит ему.
Произвольно освещая и видоизменяя факты  и  слухи,  он  с  помощью  своего
мрачного воображения сочинил целый приключенческий роман, в  котором  сам,
как паук, сидел посередине и  плел  нити  сложной  интриги.  Разве  не  он
настойчивыми  речами  так  сумел   убедить   своего   двоюродного   брата,
камердинера Нейфера, в пагубности деспотизма, что тот хоть и не открыто, а
все же примкнул к поборникам конституции?  Доверенный  слуга,  разумеется,
умышленно увеличил дозу возбуждающего снадобья, что, принимая во  внимание
распущенный образ жизни и апоплексическое телосложение герцога,  неминуемо
должно было привести к удару. Нейфер успел расспросить медиков; все они  в
один голос подтвердили, что при такой совокупности условий печальный исход
был неизбежен, тем паче если под рукой не оказалось  необходимых  лечебных
средств. А их под рукой не оказалось - в силу  ли  случая  или  же  -  как
знать?  -  чьего-то  мудрого  попечения?  Карл-Александр  умер  в   полном
одиночестве. Даже духовник не подоспел  вовремя,  чтобы  препроводить  его
еретическую душу в еретический рай; в коридорах не было ни  одного  лакея,
весь штат - по моему разумению,  тоже  неспроста  -  отправился  в  другое
дворцовое крыло смотреть на танцы. Словно одинокий пес, издох  тиран.  Вот
какую абракадабру, несостоятельную для  всякого  осведомленного  человека,
хотя бы потому, что чернокожий, а не Нейфер  готовил  снадобье,  законовед
Нейфер, с мрачной, дьявольски злорадной усмешкой нашептал своим  собратьям
по парламенту. Смерть  герцога  в  самую  критическую  минуту  была  такой
невероятной удачей, что  многим  нелепый  рассказ  ожесточенного  фанатика
показался правдоподобным, и слушатели,  при  всем  своем  восхищении,  уже
спешили отстраниться на всякий случай, так что штутгартский  Брут  одиноко
красовался в ореоле мрачного величия.
 Остальные  петушились,  строя  обширные  планы.  Чувство  радости   уже
заслонилось настойчивой жаждой наживы, власти и  мщения.  Ага!  Наконец-то
наша взяла! Ага! Наконец-то можно рассчитаться с жидом,  с  еретиками,  со
всеми,  перед  кем  приходилось  лебезить.  Ясно,   что   герцог   Рудольф
Нейенштадтский (*56) должен стать главным опекуном малолетнего  наследника
престола, что бы там ни  стояло  в  завещании  Карла-Александра.  На  него
положиться можно. Он добрый протестант и с ними заодно.  Завтра  же  утром
надо оповестить его. А пока что нынче ночью запляшут у  них  все  еретики,
предатели родины,  жидовские  приспешники!  К  военным  подступиться  было
боязно; но все штатские из зюссовской партии, находившиеся в Штутгарте,  а
не в Людвигсбурге, были захвачены  в  ту  же  ночь.  Повторилось  то,  что
происходило  с  клевретами  Гревениц   поело   смерти   Эбергарда-Людвига.
Полицейские и судебные  пристава  ходили  по  домам,  арестовывали  и  под
насмешливые, радостные  возгласы  глазеющей  толпы  тащили  на  гауптвахту
низвергнутых вельмож, а  те,  злобно  потупясь,  изрыгали  ругательства  и
проклятья, усовещевали свысока  и  плакались  на  свою  судьбу.  В  тюрьму
Бюлеров, Мецов, Гальваксов, в тюрьму Лампрехтсов,  Кнабов  и  даже  самого
гофканцлера Шефера.
 Со скрежетом зубовным смотрел на происходящее Ремхинген. Безоговорочным
приказом герцогини ему было воспрещено вмешательство. Но пускай только они
посмеют коснуться  военных!  Пускай  только  притронутся  своими  вонючими
плебейскими лапами хоть к одному из его офицеров! Тогда уж ему  удержу  не
будет, он все сокрушит!  Но  уполномоченные  ландтага  тщательно  обходили
военных.
 Об одном лишь человеке, странным образом, в  Штутгарте  либо  вовсе  не
говорили, либо говорили шепотом, вскользь, не называя имени. И все  же  он
один был подоплекой всех помыслов, тайным упованием герцогини и  военщины,
тайным страхом парламента и бюргеров. Что делает Зюсс?  Что  он  затевает?
Будет  он  нападать?  Или  попробует  защищаться,  скользкий,  как  угорь,
дьявольский ловкач? Он находился в Людвигсбурге, от него не было ни звука,
ни  весточки,  ничего.  Забрезжила   первая   заря   теплого,   дождливого
мартовского утра. Все были до  смерти  утомлены  и  разбиты  треволнениями
беспокойной ночи и легли отдохнуть. А от еврея все не было  известий.  Что
за коварство, неуважение и низость! В первый сон злобствующих приближенных
герцогини,  и  торжествующих  парламентариев,  и  арестованных  сановников
прокрадывался глухой страх и упование: что делает Зюсс?


 А в Людвигсбурге доктор Венделин  Брейер  диктовал  протокол  вскрытия.
Совместно с коллегами  Георгом-Буркгардом  Зеегером  и  Людвигом-Фридрихом
Бильфингером, в присутствии начальника округа фон Бейльвица  и  гофмаршала
фон Шенк-Кастеля он произвел вскрытие  тела.  У  всех  трех  лейб-медиков,
когда они резали труп, мелькала одна и та же мысль: "Ну что! Лежишь теперь
смирнехонько, не даешь пинков, не швыряешь  склянками  в  голову".  Но  на
физиономиях у них выражалась лишь важность и торжественная скорбь, как  то
подобает людям науки. И вот доктор Венделин Брейер принялся  глухим  своим
голосом, размашисто и  неловко  жестикулируя,  диктовать  обстоятельный  и
добросовестный indicium medicochirurgicum [медико-хирургическое заключение
(лат.)], заключение медицинской  коллегии:  "Из  настоящего  viso  reperto
[осмотра обнаружено (лат.)], - диктовал он, - и с достоверностью явствует,
что кончина его княжеской светлости приключилась не вследствие апоплексии,
а также воспаления или гангрены, ниже вследствие кровоизлияния или  polypo
etc  [полипа  и  т.д.  (лат.)],  а  вследствие  астматического   припадка,
причинившего удушение кровью. К  сему  нежданному  исходу,  без  сомнения,
поводом послужили, с одной стороны, прежде  неоднократно  пресекаемый,  но
под конец с чрезвычайной силой разразившийся spasmus diaphragmatis  [спазм
диафрагмы  (лат.)]  etc;  а  также  сильно  увеличенный,   нажимавший   на
диафрагму, раздутый ветрами желудок, с другой же стороны, ad  stagnationem
sanguinis  plenariam,  ob  atoniam  et  debilitatem  connatam  [вследствие
врожденной атонии и слабости к  застою  крови...  (лат.)]  (тем  па