зали на возведенные вплоть до башен  стены  монастыря  и
церкви и спросили, как он позволил себе,  в  нарушение  закона  и  вопреки
предупреждению  кабинета  министров,   сооружать   на   герцогской   земле
католический монастырь и храм, подвижной, худощавый, щуплый владелец замка
смерил комиссию злобным, суровым, высокомерным взглядом, а затем  небрежно
и вызывающе бросил, что это его  новые  хозяйственные  постройки.  Осмотра
зданий вблизи он не допустил. Тут чинно  парами  вышли  капуцины.  Граф  с
прежней иронией пояснил, что  это  новая  ливрея  его  штата,  и  высказал
пожелание, чтобы эта мода как можно скорее распространилась на всю страну.
Комиссия вернулась в Гейльбронн ни с чем. Спустя некоторое время  она  все
же  добилась  осмотра  построек.  С  судебным  приставом  отправила  графу
составленный в крайне грубой форме решительный приказ снести до  основания
монастырь и церковь, к исполнению чего приступить не  позднее  трех  дней.
Граф собственноручно сбросил посланного с лестницы, а  затем  натравил  на
него  собак.  Тогда  снова  с   целым   отрядом   солдат   явился   Мозер,
представительный важный фигляр, приказал срыть церковь и монастырь и отбыл
лишь после того, как граф, охрипнув от брани, оплатил до последнего  гроша
не только всю работу, но и расходы по  карательной  экспедиции.  В  камне,
замурованном при закладке монастыря, найдена была грамота,  гласящая,  что
сей штетенфельзский  монастырь  сооружен  во  имя  распространения  единой
истинной католической  веры  через  искоренение  ереси  на  вюртембергской
земле.
 Ликование в стране и парламенте. В малом  совете  тяжеловесный,  грубый
бургомистр Бракенгейма гремел:
 - Чего-нибудь мы еще стоим. Захотим -  так  заставим  еретических  псов
жрать собственное дерьмо.
 А угрюмый Нейфер назидательно изрек:
 - Много препон на пути государя, но они лишь разжигают вкус к власти, а
преодоление их придает ей особую остроту.
 В народе неприкрытое  злорадное  торжество.  В  трактире  под  вывеской
"Синий козел" булочник Бенц, заказав лишний стаканчик вина, зубоскалил:
 - Значит, бывают еще дела, в которые не смеет вмешаться никакая шлюха и
никакой жид.
 Искреннейшая радость среди людей типа Гарпрехта  и  Бильфингера.  Тихое
смиренное  благодарение,  вознесенное  ко  господу,   во   всех   филиалах
библейского общества пиетистов.
 Святая Беата Штурмин,  слепая  дева,  все  это  знала  заранее.  Наугад
раскрыв священное писание, она прочла: "Проклят, кто сделает изваянный или
литой  кумир,  мерзость  пред  господом,  произведение  рук  художника,  и
поставит  его  в  тайном  месте!"   В   гирсауском   библейском   обществе
благочестивый хор трижды  пропел  песню  магистра  Якоба-Поликарпа  Шобера
"Иисус - лучший математик".
 И  далеко   за   пределами   Швабии,   во   всей   Германской   империи
штетенфельзская история сильно взволновала умы. Вюрцбургский князь-епископ
через своих советников Фихтеля и Рааба подал герцогу  официальную  жалобу.
Герцог не на шутку разгневался, решив, что его умышленно хотели  опорочить
и унизить в глазах его единоверцев. Однако мудрый вюрцбургский епископ  не
пожелал воспользоваться таким умонастроением. Он знал, что  Карл-Александр
озабочен другими вопросами, и приберег более решительное вмешательство  на
будущее.
 А у Карла-Александра и правда была куча разных мелких  щекотливых  дел.
Зюсс надумал во что бы то ни  стало  получить  дворянство.  Положение  его
достаточно упрочилось, и, обладая всей полнотой власти, он пожелал  теперь
добиться и внешних ее атрибутов, он лелеял мысль официально  занять  место
первого министра. Стоило ему только креститься, как  все  уладилось  бы  в
один день. Но для него было вопросом чести перед лицом императора  и  всей
Германской империи получить самый высокий  в  герцогстве  пост,  оставаясь
евреем. А герцог, после того как Зюсс у  себя  на  маскараде  свел  его  с
Магдален-Сибиллой,   поддержал   ходатайство   своего   гоффактора   через
вюртембергского посланника в Вене,  тайного  советника  Келлера,  прося  о
возведении его в дворянство и предлагая за это тысячу дукатов.  Однако  не
только вюртембергский парламент, но и коллеги Зюсса по кабинету  министров
интриговали против него при венском дворе, и  решение  этого  вопроса  все
тормозилось. Желая показать, сколь он незаменим, и тем самым  подхлестнуть
герцога,  Зюсс  устранился  от  помощи  Карлу-Александру,  испросив   себе
заграничный отпуск, под, предлогом неотложных  личных  дел.  И  тотчас  же
разладилось дело с рекрутским набором, поступления  денежных  средств  для
армии прекратились, женщины стали менее сговорчивы, тысячи  мелких  забот,
от которых избавляла герцога ловкость его финанцдиректора,  встали  теперь
перед ним  во  всей  своей  неприглядности.  Перестало  хватать  денег  на
покрытие его огромных личных расходов,  искусственно  раздутых  Зюссом,  а
также на оплату военных поставок. Ко всему еще Карла-Александра раздражала
упорная неподатливость Магдален-Сибиллы, да и дамы Гетц, как мать,  так  и
дочь,  ловко  и   незаметно   руководимые   издалека   Зюссом,   оказывали
непредвиденное  сопротивление.  Ремхинген  ему  наскучил,  Бильфингера  он
избегал, недовольный его ролью в штетенфельзском инциденте, француз Риоль,
на его взгляд, был слишком вертляв и остер на язык.  Он  вздыхал  о  своем
еврее. Если бы тот был здесь, несомненно и штетенфельзская история приняла
бы другой оборот; какой позор, что его министры  не  способны  без  помощи
еврея достойно уладить христианские дела.
 Путешественника встретили дома с  распростертыми  объятиями.  Он  успел
побывать в Голландии, в Англии. Во Франкфурте его чествовали, в Дармштадте
он поиздевался над братом, над бароном, над выкрестом: он, мол,  достигнет
того же и не таким  презренным  способом.  К  тому  же  в  Нидерландах  он
познакомился с одной португальской дамой, сеньорой  де  Кастро,  рыжеватой
блондинкой, видной, моложавой, изящной, неприступной с виду и по  манерам.
Она  была  весьма  состоятельной   вдовой   португальского   резидента   в
Генеральных штатах. Зюсс хотел на  ней  жениться.  Она  не  отвергла  его;
однако поставила условием получение им дворянства. А пока  что  обещала  в
ближайшем будущем посетить его в Штутгарте. Мария-Августа, услышав об этом
проекте, звонко  расхохоталась.  Герцогу  предполагаемое  супружество  его
придворного  еврея  пришлось  не  по  душе.  Черт  возьми,  он   ведь   не
препятствует ему иметь метресс.
 - Ты, еврей, все равно лакомишься изо всех моих тарелок, -  ворчал  он.
Однако Зюсс, при всей своей улыбчивой подобострастности, не  отказался  от
этого намерения и, сломив сопротивление герцога, добился  посылки  в  Вену
нового  ходатайства  о  возведении  его   в   дворянство.   Карл-Александр
собственноручно написал настойчивую просьбу. Он подчеркнул, что от  одного
своего придворного еврея  видит  больше  пользы,  нежели  от  всех  прочих
советников и чиновников, что в силу своих талантов и отменной  деловитости
еврей успешно справляется с любым важным начинанием, а посему он,  герцог,
почитает  прямой  своей  обязанностью   отблагодарить   его   единственным
достойным княжеского престижа образом, а именно дворянской грамотой. После
такого послания Зюсс решил, что дело слажено.
 Он проезжал по улицам на своей белой кобыле Ассиаде и казался на десять
лет моложе своего возраста. Он был первым кавалером во всей Швабии. Ловко,
складно,  легко  сидел  он  верхом  на  лошади,  ярко-пунцовые   губы   на
белоснежном лице  были  полуоткрыты,  каштановые  волосы  легкими  волнами
выбивались из-под широкополой шляпы, хлыст сверкал драгоценными каменьями,
из-под  ясного  лба  глядели  выпуклые  крылатые  глаза.  Женские   головы
стремительно  поворачивались  ему  вслед:  "Он  снова  здесь!"  Дамы  Гетц
высунулись в окно и, когда он, проезжая мимо, почтительно  им  поклонился,
залепетали с приторным восторгом: "Он снова здесь". - "Снова он здесь!"  -
ворчал народ, невольно любуясь им. А дон  Бартелеми  Панкорбо,  увидев  на
руке,  приветственно  помахавшей   ему,   огромный   сверкающий   солитер,
усмехнулся тонкими губами: "Снова он здесь!" - и  поверх  чопорных  брыжей
старомодной португальской придворной одежды жадно  и  настороженно  скосил
упрямые, бегающие щелочки-глазки вдогонку статному всаднику.
 А кобыла Ассиада высоко вскидывала голову и звонким, горделивым ржанием
возвещала  насторожившимся  горожанам,  злобно,  завистливым  кавалерам  и
замирающим от сладострастного волнения женщинам: "Он снова здесь!"


 Пребывание  герцогской  четы  в   Людвигсбурге   завершилось   парадным
представлением.  В  представлении  участвовала  сама  герцогиня,  а  также
молодой  Гетц,  успевший  получить  чин  советника  экспедиции,  и  тайный
советник по финансовым делам Зюсс.  Самые  трудные  и  неблагодарные  роли
исполняли певцы и актеры придворной труппы.
 Блистательное сборище. Согласно  предписанию  -  мужчины  в  париках  с
буклями, дамы в низко декольтированных туалетах. Начиная с четвертого ряда
из-за леса громадных пышных париков, в  просвете  над  обнаженным  женским
плечом, можно было лишь с превеликим трудом увидеть кусочек сцены.
 На подмостках - герцогиня. Как она хороша в испанском  наряде!  Золотой
гребень выгодно оттеняет блестящие черные волосы над тонким профилем цвета
старого благородного мрамора. При виде ее у  Ремхингена  вырвалось  что-то
вроде звериного рычания, герцог  еле  удерживался,  чтобы  не  прищелкнуть
языком, а лорд Сэффольк смертельно побледнел.
 Играют пьесу великого испанского  драматурга  былых  времен.  Вещь  эта
прошла через много рук, странствующие итальянские  комедианты  переиначили
ее на свой лад, введя пение и  танцы,  а  теперь  над  ней  поусердствовал
тюбингенский  придворный  пиита,  переведя  весь   текст   добросовестным,
гладеньким александрийским стихом. Но  миниатюрная  смуглая  неаполитанка,
которой, понятно,  была  поручена  самая  ответственная  и  трудная  роль,
настояла на том, чтобы главные свои сцены  играть  и  петь  по-итальянски.
Швабский  стихотворец  в  досаде  устранился,  а  вездесущий  Зюсс  спешно
раздобыл среди знакомых своей матери другого поэта и режиссера,  и  теперь
одни сцены  исполнялись  по-немецки,  другие  по-итальянски,  что  вносило
разнообразие и заведомо избавляло зрителей от скуки. Впрочем, это  и  сама
по себе была живая, увлекательная комедия. На  подмостках  стоял  герой  -
доблестный рыцарь и страстный любовник. Его  ремесло  -  война  и  любовь.
Только он отличался грустной особенностью - едва овладев женщиной, он  уже
был пресыщен ею.

 Краса, что нас влечет, -
 Пленительное чудо;
 Доступная краса
 Нам мерзостнее блуда, -

 признавался он,  и  зрители  прочувствованно  кивали  париками  в  знак
согласия. Однако герой на подмостках и в поведении  своем  следовал  этому
правилу, предавался безудержному распутству, в каждом действии соблазнял и
бросал женщин, закалывал их вздыхателей. Лишь герцогиня,  по  благородству
своей натуры, не уступала соблазнителю и весьма решительным образом давала
ему отпор, как оно  и  подобает  столь  возвышенной  особе.  Мария-Августа
превосходно вошла в роль; но господин де  Риоль,  самый  наблюдательный  в
таких делах зритель, подметил, что она потихоньку подсмеивается над  своей
ходульной и  жеманной  добродетелью.  Едва  уйдя  за  кулисы,  она  игриво
толкнула в бок советника экспедиции Гетца:
 - Недурно я его отделала, а?
 Советник  экспедиции   вместо   ответа   принялся   отвешивать   низкие
почтительные поклоны. По ходу действия он был уже  мертв,  так  как  играл
одного  из  соперников  героя,  и  тот  заколол   его   в   самом   начале
представления. Но актеру - исполнителю  главной  роли  пришлось  при  этом
очень несладко: господин Гетц не желал умирать без сопротивления,  а,  как
приличествует молодому швабскому дворянину знатного рода, пустил в ход все
свое фехтовальное искусство и едва всерьез  не  поранил  актера,  так  что
Гетца пришлось силком уволочь за кулисы,  иначе  пьеса  затянулась  бы  до
бесконечности.
 Между тем представление  продолжалось.  Герой  никак  не  мог  добиться
успеха  у  герцогини.  Он  решил  похитить  ее.  Но  миниатюрная,  смуглая
неаполитанка, покинутая им в неприступных горах, хоть и попала  в  плен  к
маврам, однако была своевременно  освобождена,  и  драматург  так  искусно
сплел интригу, что герой вместо герцогини по ошибке в темноте похитил ее и
снова увез в горы. Там он обнаруживает обман и  в  ярости  решает  продать
бедняжку маврам. Миниатюрная  смуглянка  на  коленях,  обливаясь  слезами,
умоляет его сжалиться над ней.  Это  была  самая  лучшая  сцена  в  пьесе,
великий испанец вложил в  нее  все  свое  мастерство,  и,  даже  претерпев
множество  переделок,  порядком  засоренная  и  опошленная,  она  все-таки
сохранила свою силу. Итак, упав  на  колени  перед  грубо  загримированным
актером, который со скучающей и  презрительной  миной  принимал  картинные
позы, при свете масляных ламп, на фоне трех бурых  зубцов,  выпиленных  из
дерева  и  долженствующих  изображать  неприступные   горы,   неаполитанка
произносила свой монолог:
 - Ты клялся взять меня в супруги, но ныне  ты  этого  не  хочешь,  и  я
готова освободить тебя от клятвы. Заточи  меня  навеки  в  монастырь!  Или
возьми к себе служанкой: чтобы служить тебе, я рада  стать  рабыней.  Лишь
счастье буду я вымаливать тебе у  бога.  Пойдешь  ты  на  войну,  в  твоей
палатке я буду готовить тебе пищу, одежду чистить. А хочешь, поведи меня к
своей любимой и заставь служить ей! Когда  в  твоем  присутствии  я  стану
расчесывать ей косы, не бойся - ни роптать, ни дергать  ее  за  волосы  не
осмелюсь. А если ты начнешь ей говорить слова любви, те  ласковые,  нежные
слова, что говорил когда-то мне, я только стисну зубы  и  молча  претерплю
горчайшую судьбу, какая может выпасть женщине, - рабыней буду счастливице,
любимой моим любимым. Лишь маврам не продавай меня! Не продавай!
 Произнося эти слова, она уже  не  была  смуглой,  вертлявой,  распутной
толстушкой,  нет,  роль  увлекла  ее   и   перевоплотила   в   несчастную,
беспомощную, обиженную, плачущую женщину.
 В зале стало очень тихо, слышно было,  как  масло  из  ламп  каплет  на
просцениум да жужжат горящие свечи в жирандолях у стен.
 Белокурые, лилейные, хрупкие дамы Гетц были глубоко  растроганы,  дочка
громко всхлипывала, но плакать  по-настоящему  остерегалась,  потому  что,
когда краснеет нос, сразу становишься дурнушкой.
 А сеньора де Кастро, которая не знала, принять ли ей предложение Зюсса,
но все же осуществила свое намерение посетить Штутгарт и тут тоже  сделала
для себя  практические  выводы  как  особа  с  практическим  складом  ума,
привыкшая извлекать пользу из всего, что видела, слышала и наблюдала:  да,
все мужчины таковы. Пока ухаживают, они сулят что угодно. А  после  первой
ночи становятся нестерпимо грубы. Прежде чем выйти за  него  замуж,  я  на
всякий  случай  сохраню  за  собой  право  единолично  распоряжаться  моим
собственным состоянием, а за свои милости назначу такую высокую плату, что
ни при каких обстоятельствах не буду внакладе. Впрочем, я еще как  следует
прикину все плюсы и минусы этого дела.
 Что верно, то верно. Женский пол надо держать в узде, размышлял герцог.
Однако этот молодчик уж очень бесчинствует. Я бы его попросту  выпорол.  А
итальянка хороша. Она мне сразу приглянулась. Сам не пойму,  отчего  я  до
сих пор не дал команды прислать ее ко мне  в  постель.  Конечно,  виновата
Магдален-Сибилла. А я, осел, из-за одной недотроги ни на  кого  больше  не
смотрю. Сегодня же ночью надо наверстать упущенное.
 Ремхинген уставился  на  актрису  плотоядным  взглядом.  Он  уже  разок
попользовался  ею,  но  по  скаредности  мало  заплатил,   и   она   стала
несговорчива. Придется раскошелиться еще на несколько дукатов, со  вздохом
подумал он. Ну, ничего. Заставлю еврея возместить  убытки.  Пусть  возьмет
меня в долю при поставке новой партии сапог. Ведь он,  окаянный,  во  всем
виноват. До того разбаловал бабье, что теперь ни одна не подчиняется сразу
и заламывает невесть какую цену за то, что ей самой ничего не стоит.
 А в самом дальнем углу стоял чернокожий. Он  смотрел  на  сцену  поверх
париков и даже поднимался на носки, чтобы получше видеть. Своими  большими
звериными глазами он пожирал распростертую в бессильном  отчаяния  женскую
фигуру. И не мог подавить глухой хриплый гортанный стон при заключительных
словах актрисы.
 - Мой сладчайший повелитель! Мое блаженство!  Божество  мое!  Опомнись!
Стань самим  собой!  Обрети  себя,  пока  еще  есть  время.  Раскаяние  не
преступление, а заслуга! Ибо иначе небо, звезды, месяц, животные  и  люди,
леса, деревья, горы и самые стихии откажутся служить тебе,  восстанут,  не
стерпев такого святотатства! Внемли мне! Образумься! Сеньор  Гомес  Ариас!
Сжалься надо мной, простертой в  прахе.  Не  продавай  меня  ты  маврам  в
Бенамеги!
 Последние слова  она  произнесла  нараспев  тихим,  трогательно  слабым
голоском. Ремхинген и некоторые другие господа связывали  ее  волнение  со
своей персоной; никто и не подозревал,  что  актриса  думала  при  этом  о
неловком белобрысом советнике экспедиции Гетце.
 Вслед за тем на сцене появился Зюсс.  Он  играл  мавританского  принца,
которому негодяй испанец продал неаполитанку.
 - Ну, конечно, если речь зашла о купле-продаже, еврей тут  как  тут,  -
буркнул Ремхинген своему соседу.
 Но Зюсс проявил поистине рыцарское благородство. Страстно любя женщину,
купленную им и ставшую его рабыней, он не притронулся к ней.

 Презренна мне любовь,
 Когда я ей не мил,
 Когда восторг утех
 Насильно я добыл, -

 продекламировал он.
 Весь он сверкал драгоценными каменьями и вид  имел  весьма  авантажный,
правда, на его  шелковые  мавританские  шаровары  были  нашиты  фландрские
кружева.
 Чернокожий радовался, что мусульманин  так  благородно  ведет  себя  на
сцене.
 - В жизни мой еврей не стал бы разводить  такие  церемонии,  -  смеялся
герцог.
 А дон Бартелеми Панкорбо думал: вон он стоит и распинается  перед  этой
бабенкой и клянется, что ничего не пожалел бы  для  нее.  Я  на  ее  месте
потребовал бы один только солитер, и, конечно, он стал бы отвиливать.  При
этом португалец вытягивал жилистую шею, и глубоко запавшие  щелочки-глазки
на костлявом сизо-багровом лице не отрывались от солитера.


 На шертлинской фабрике, в Урахе,  в  свое  время  служил  некий  Каспар
Дитерле, мужчина лет сорока;  у  него  было  одутловатое  лицо,  выцветшие
голубые глаза, рыжеватые  тюленьи  усы,  плоский  затылок.  Когда  фабрика
перешла к компании Фоа-Оппенгеймер, Дитерле был оставлен ткацким мастером.
Внешне  он  держался  подобострастно  и  смиренно,  а  втихомолку  поносил
еврейское хозяйничанье. При случае старался вызвать вспышки  недовольства.
Сам раболепствовал, а других подстрекал. С подчиненными был жесток и груб.
В конце концов, когда  его  двурушническое  поведение  открылось,  он  был
уволен.
 Он не решался искать работы за пределами родины. Опускался все  ниже  и
ниже. Еле существовал ничтожной торговлей  вразнос  и  случайной  продажей
контрабандных  товаров.  Неоднократно  попадал  в  тюрьму,  однажды   даже
подвергся телесному наказанию.
 Он взял к себе сиротку-родственницу,  которая  вместе  со  старым  псом
возила тележку с товарами и вообще помогала Дитерле как  могла;  это  была
пятнадцатилетняя девочка, низкорослая, ширококостая  дикарка,  неопрятная,
дерзкая, хитрая, упрямая, вороватая и на свой примитивный лад  кокетливая.
Он плохо обращался с ней, отчаянно колотил ее, так что иногда она, избитая
до крови, не могла держаться на ногах. Однако, когда  вмешались  власти  и
хотели отнять у него девочку, она встала на его  сторону,  отрицая  дурное
обращение, и не пожелала расстаться с ним. Дело в том, что он жил  с  этим
неряшливым, лохматым подростком как с женой. Девочка при