гливым голосом. - Разве мыслимо подняться так высоко, оставаясь евреем?
Это ни на что не похоже, - горячился он, размахивая  руками,  -  этого  не
должно быть, это противно божьей воле и человеческим законам.
 Но Микаэла не слушала его.
 - Что делать? Что делать? - причитала она однотонно.
 Толстяк вскочил, беспокойно забегал по комнате, переложил пачку бумаг с
одной стороны стола на другую.
 - Есть только одно средство, - сказал он наконец. И так как  Микаэла  с
трепетом и надеждой глядела на него,  он  расхрабрился  и  безапелляционно
заявил: - Он должен креститься.
 Микаэла задумалась. Потом сказала робко:
 - Он не  согласится.  -  И,  помолчав  немного:  -  Рабби  Габриель  не
позволит.
 Сын подхватил насмешливо:
 - Не позволит! Мне он тоже не позволял. Если бы я  его  послушался,  со
мной теперь, наверно, было бы то  же,  что  с  Иозефом.  Не  позволит!  Не
позволит! - выкрикивал он визгливым голосом, размахивая руками.  -  Ничего
другого  я  придумать  не  могу,  -  сказал  он,  резко  переменив  тон  и
остановившись. Увидев, что мать вся поникла и помертвела, он добавил: -  Я
все сделаю, что в моих силах, спасу из его  состояния,  что  только  можно
спасти. Хоть, правду сказать, он этого не заслужил. Я наложу руку на  все,
что можно сохранить для него в Гейдельберге,  Франкфурте  и  Маннгейме.  И
денег  не  пожалею,  постараюсь  добиться  чего-нибудь   в   Штутгарте   у
правительства, у судей, в тюрьме. Но если Иозеф не захочет  креститься,  -
заключил он, пожимая плечами, - вряд ли удастся отвратить от него беду.
 Уходя, Микаэла ступала тяжелее, чем по дороге сюда.
 Между тем в Штутгарте Никлас Пфефле упорно и хладнокровно действовал  в
пользу своего  господина.  Крупные  суммы  текли  к  разным  сановникам  и
судейским чинам. Так как  герцог-регент  отдал  приказ  точно  установить,
какое имущество является бесспорной, законно приобретенной  собственностью
Зюсса, и это имущество сохранить в неприкосновенности,  то  секретарь  мог
распоряжаться большими средствами.
 Драгоценные камни, вазы, ковры перешли в виде подарков из дома Зюсса  к
влиятельным членам  парламента,  к  придворным  и  государственным  чинам,
которые официально не имели ничего общего  с  процессом,  но  тем  большее
давление могли оказать косвенным путем.
 А среди еврейства, нарастая, распространяясь, шла молва: "Он  спас  реб
Иезекииля Зелигмана из Фрейденталя, он протянул руку свою и охранил евреев
на берегах Неккара и на берегах Рейна. А ныне объединились  сыны  Эдома  и
все богоотступники и напали на него. Слишком велик был он по их разумению,
слишком ярким блеском озарял еврейство. И вот  они  напали  на  него,  как
Аман-богоотступник (*60), и хотят убить  его.  Выручайте  и  спасайте  реб
Иозефа Зюсса Оппенгеймера, что был  добрым  евреем  и  во  времена  блеска
своего простирал руку над всем еврейством, дабы защитить его".
 И молились и  постились  в  молельнях,  и  хлопотали  в  канцеляриях  и
кабинетах министров, и собирали деньги, много  денег,  все  больше  денег,
огромное количество денег отдавали в руки  реб  Исаака  Симона  Ландауера,
гоффактора и доброго еврея, который был назначен от раввинов и общин всеми
силами, средствами и хитростями защитить впавшего в несчастие  реб  Иозефа
Зюсса  Оппенгеймера,  спасителя  Израиля  от  великих  бед.  А  у   Исаака
Ландауера, на тот случай, если вюртембержцы осмелятся осудить Зюсса, был в
запасе план, не то чтобы очень хитрый, но  смелый.  Для  этого  плана  ему
требовалось  много  денег,  несметное  количество   денег.   И   несметное
количество  денег  текло  в  его  кассы,   звонкой   монетой,   векселями,
обязательствами, от малоимущих по малу, от многоимущих по многу, изо  всех
стран, из всех общин, от евреев со всего света.


 Иоганн-Даниэль  Гарпрехт  сидел  у  себя  в   библиотеке   и   работал.
Герцог-регент не утвердил приговора комиссии, приказал  пока  что  держать
его в тайне и послал ему, Гарпрехту, на рассмотрение  приговор  вместе  со
всем относящимся к делу огромным следственным материалом.
 Угрюмо сидел старик. Наступила четвертая зима с тех  пор,  как  он  дал
заключение по делу Иезекииля Зелигмана и против воли спас  вонючего  жида.
Гложущие черви отвалились и попрятались, самые жирные,  откормленные,  что
клубком свивались наверху, обезврежены: один - герцог - мертв, а другой  -
еврей - лежит поверженный, и от него, Гарпрехта, зависит раздавить  червя.
Ох, как много успели они обглодать с тех  пор.  Он,  Гарпрехт,  был  тогда
крепким мужчиной, а теперь он по их милости стал стариком,  много  земель,
лесов и пашен,  и  человеческих  жизней  и  человеческих  душ  источено  и
загублено по их милости, и мальчик его,  Михаэль,  тронут  червоточиной  и
чистая, нежная Элизабет-Саломея Гетц, по их милости,  пошла  по  рукам.  И
хоть теперь гадов вспугнули и они попрятались, все  равно  они  воротятся,
как возвращались всегда, и старое здание рухнет  окончательно.  А  он  тут
сидит и судит, правое  ли  дело  раздавить  этого  гложущего  вредоносного
червя.
 Пришел Бильфингер. Он теперь, по существу, был правителем  государства,
честным, неподкупным правителем,  он  трудился  как  вол  и  небезуспешно.
Работа шла ему на пользу, грузный, полнокровный  мужчина  с  виду  был  на
десять лет моложе Гарпрехта, своего сверстника.
 - Как дела, друг и брат мой? -  спросил  он,  бросив  взгляд  на  груду
документов. - Похоже это на историю с  евреем  Иезекиилем?  -  медленно  и
неохотно добавил он.
 За окном густыми хлопьями падал снег. В комнате было очень тихо,  рядом
слышались шаги молодого Михаэля Коппенгефера.
 - Да, друг и брат мой, - сказал Гарпрехт, - очень похоже. Формально,  с
точки зрения уголовного права, обвинение недостаточно обоснованно.
 Бильфингер перелистал бумаги, разделил на стопки, сложил вновь.
 - А нельзя ли, друг и брат мой, - сказал он немного погодя, - нельзя ли
принять во внимание,  что  в  конституционном  государстве  Вюртемберг  он
разрешал себе немало отступлений от  законов  конституции?  Так  пусть  не
посетует, если ради него отступят от законов правосудия.
 - Это можно принять во внимание, - отвечал Гарпрехт. - Только не мне. А
герцогу.
 Тем временем подошло к концу и следствие по делу генерала Ремхингена. С
ним, дворянином,  иезуитом  и  полковником  австрийской  службы,  обошлись
отнюдь не так  гуманно,  как  с  местными  уроженцами  Гальваксом,  Мецом,
Бюлером, Лампрехтсом и Шефером, у него не было родни  в  правительственной
канцелярии, штатских  он  именовал  щелкоперами,  всех,  у  кого  не  было
дворянского титула, в особенности же парламентариев, обзывал не иначе  как
плебеями, канальями, чернью,  и  заслужил  дружную  ненависть.  Поэтому  и
расследование велось весьма строго, и материал  был  подобран  достаточный
для того, чтобы приговорить его если не к смертной  казни,  то  во  всяком
случае к пожизненному заключению в крепости. Но как раз об эту пору был до
мельчайших деталей разработан договор об опеке  между  Карлом-Рудольфом  и
вдовствующей герцогиней; договор этот, составленный на весьма выгодных для
регента условиях, вместе  со  статутом  управления  на  время  регентства,
подлежал   рассмотрению   и    утверждению    императорской    канцелярии.
Восстанавливать против себя венский двор строгим  наказанием  австрийского
католика представлялось герцогу весьма неуместным. Поэтому решено было  не
спешить с приговором, а пока что отпустить генерала под честное  слово  на
поруки. Ремхинген, как и следовало ожидать, не  замедлил  нарушить  слово,
бежал за границу и поступил на венецианскую службу под начальство генерала
Шуленбурга. В дальнейшем был осужден заочно, заявлял возмущенный протест в
бесчисленных жалобах императору и  имперскому  правительству.  Особенно  в
"Innocentia  Remichingiana   vindicata"   ["Восстановленная   невиновность
Ремхингена" (лат.)] или "Вынужденной реабилитации". На  протяжении  многих
лет не переставал изрыгать хулу, яд и желчь против Вюртемберга.
 Народ был вне себя от бегства Ремхингена. Итак, значит, все  кровопийцы
увильнули от наказания. Сидели в Эслингене, на расстоянии  полутора  миль,
надрывали животы от смеха или,  еще  того  хуже,  чинили,  как  Ремхинген,
досаду и устраивали всякие пакости. Одного лишь еврея удалось удержать. Но
тому уж не миновать  расплаты.  Снова  на  первый  план  выступили  тайные
советники Пфлуг и Панкорбо, подстрекали, оплачивали народные демонстрации.
Яростней, резче, громче, грознее зазвучало по стране: "На виселицу еврея!"
 Так обстояли дела, когда Гарпрехт доложил герцогу-регенту свои  выводы.
Как человек справедливый и правдивый, он нашел в себе силы дать заключение
вне зависимости от неприязни к Зюссу, от неистовства толпы, громко, в один
голос, требовавшей смерти еврея, и не сообразуясь с тем,  что  угодно  или
неугодно кабинету министров и парламенту. Вот какое заключение дал  ученый
юрист: суду и наказанию подлежат присягавшие конституции  и  правительству
советники и министры, которые подписывались под  незаконными  приказами  и
распоряжениями, а не иностранец, не связанный присягой и не состоявший  на
государственной службе.  Согласно  римскому  и  германскому  праву  смерти
повинны они, а не он. Исключение составляет  пункт  о  плотских  связях  с
христианками. Но на этом пункте по  многим  причинам  нельзя  основываться
всерьез, да и сама комиссия не включила его  в  мотивировку  приговора.  А
посему, на основании существующих законов Римской  империи  и  герцогства,
обвиняемый не может быть присужден  к  смертной  казни;  у  него  надлежит
отобрать то, что им награблено, поскольку факт грабежа  подтверждается,  а
затем изгнать его из пределов страны.
 Низкорослый, кособокий, неряшливый престарелый седой герцог внимательно
слушал дородного, положительного, солидного юриста.
 - Итак, ты полагаешь, - сказал он в заключение, -  что  комиссии  важно
было осудить не мошенника, а еврея?
 - Да, - ответил Гарпрехт.
 С улицы доносился бойкий мотив: "На виселицу еврея!"
 Старик регент плотно сжал губы.
 - Я рад бы последовать твоему совету, - сказал он под конец.  И  с  тем
отпустил юриста.
 На следующий день он подписал смертный приговор.
 - Лучше, чтоб еврей был незаконно повешен, - сказал он, - чем по закону
оставлен в живых и по-прежнему будоражил страну. - И еще сказал: -  Редкий
случай, чтоб еврей расплачивался за мошенников-христиан.


 По пустынным, узким коридорам крепости Гогенасперг, по витым лестницам,
за ворчливым  капралом  с  объемистой  связкой  ключей,  неверными  шагами
следовала Микаэла Зюсс. Сердце билось сильнее у изнеженной  пожилой  дамы;
куда ни погляди - всюду стены да громоздкие пушки,  огромный,  угнетающий,
Грозный механизм. Капрал грузно и поспешно шагал  впереди,  она  с  трудом
поспевала за ним, задыхалась, но  не  смела  ничего  сказать.  Наконец  со
скрипом и лязгом растворилась низенькая, безобразная дверца.  Запыхавшись,
заглянула  она  в  тесную  конуру;  там  на  убогих  нарах  сидел  старик,
сгорбленный, обрюзгший, заплывший  нездоровым  жиром,  с  нечесаной  седой
бородой и в полудреме напевал  себе  под  нос,  рассеянно  и  бессмысленно
улыбаясь. Она робко сказала капралу:
 - Мне не сюда, милейший, мне к Иозефу Зюссу.
 Капрал ответил сердито:
 - Это, госпожа, и есть еврей.
 Холодея от неизъяснимого ужаса, смотрела  Микаэла  Зюсс  на  арестанта,
который  медленно  обратил  к  ней  лицо  и  карие,  сощуренные,   немного
воспаленные глаза. Капрал с внушительным лязгом запер дверцу снаружи.  Это
- ее сын! Уродливый, опустившийся человек, на вид много  старше  ее  -  ее
блистательный сын! Ничего,  ни  малейшего  следа  не  осталось  в  нем  от
Гейдерсдорфа, гораздо больше, несмотря  на  бороду,  -  с  любопытством  и
содроганием заметила она, - было в нем сходства  с  рабби  Габриелем.  Она
разглядывала его робко, с дрожью ужаса, она не ощущала прежней  терзающей,
мучительной жалости, она чувствовала,  как  тает  в  ней  любовь  к  сыну,
оставляя внутри  пустоту,  перед  ней  был  чужой,  грязный,  опустившийся
человек, которого, - ну конечно же! - надо жалеть, ведь он в заточении,  и
ему трудно приходится, да к тому же он евреи.  Но  она  уже  замкнулась  в
себе, и душа ее покрылась корой. Смущенно  стояла  она,  чужая  элегантная
дама, перед неопрятным, скатившимся в грязь человеком.
 Когда они заговорили, у нее не нашлось настоящих слов. Он  обращался  к
ней ласково, с мягкой,  покровительственной,  чуть  шутливой  добротой,  и
гладил ее белоснежные руки. Она немножко всплакнула. Но ни одно его  слово
не проникало ей в душу. Она думала все время: этот  старый  человек  -  ее
сын! и кора все плотней покрывала  ее  душу.  Микаэла  даже  обрадовалась,
когда истек час и ворчливый капрал пришел за ней. С порога она, содрогаясь
от ужаса, еще раз оглянулась на старого человека, который был ее сыном. На
обратном пути она сама ускорила шаг.
 Вскоре после того в камере появился кроткий, тихий, печальный  господин
и поздоровался весьма учтиво. У  него  были  большие,  белые  медлительные
руки, меланхоличные, с поволокой глаза на мясистом, синеватом  от  бритья,
лице. Говорил  он  негромко,  убедительным,  печальным  голосом.  Это  был
Иоганн-Фридрих Паулус, бывший  денкендорфский  пробст,  а  ныне  пастор  в
Штутгарте, крещеный еврей. Его прислал городской викарии Гофман. Городской
викарий предпочел бы  сам  привести  в  лоно  церкви  такого  закоренелого
грешника, но он видел, что надежды у него мало и лучше  другому  завершить
дело, чем  совсем  упустить  его.  Бывшему  еврею,  пожалуй,  легче  будет
вкрасться, втереться в зачерствелую душу, размягчить ее.
 Тихо в учтиво сидел крещеный еврей у стены, странным образом,  несмотря
на свою корпулентность, похожий  на  призрак.  Печальными,  миндалевидными
глазами оглядывал он камеру. Негромко повел беседу:
 - Все это лишь мишура и личина, - сказал он, -  и  ваш  дворец,  и  эта
камера, и ваше иудейство, и мое христианство: мишура и личина.  Одно  лишь
истинно - дух божий внутри нас. Одно лишь истинно - что мы тень  от  тени,
слово от слова. Я видел возвышение ваше, господин финанцдиректор, я  видел
вас в великом блеске, на большой высоте. Я друг и  ученик  рабби  Ионатана
Эйбешютца, а он друг дяди  вашего,  рабби  Габриеля.  Мне  часто  хотелось
побеседовать с вами, господин финанцдиректор. Не потому, что вы, наверное,
презирали меня за переход в христианство, приверженность  христианству,  и
мне непременно хотелось оправдаться перед вами,  отнюдь  нет.  Но  теперь,
увидев вас, - заключил он, и его ласкающий голос стал еще тише, а  сам  он
был почти растроган, - я увидел, что пришел ради нас обоих, ради  себя  не
меньше, чем ради вас.
 - Ведь вы пришли, чтобы обратить меня в христианство? - сказал Зюсс.  -
Ведь вас  прислал  городской  викарий  Гофман?  Разве  это  не  так,  ваше
преподобие? Или мне величать вас - рабби учитель наш? - улыбнулся он.
 Человек, смиренно сидевший у стены, сказал:
 - Не большой труд и  малая  доблесть  упорствовать  и  быть  мучеником.
Многие презирают меня за то, что я стал христианином. Но  комья  грязи  не
причиняют ран. Я пальцем не шевельну, чтобы стереть их. Ибо сделал  я  это
не ради хлеба и одежды и почестей, а ради идеи, ради моего закона.  У  вас
свой закон, своя идея. Разве не правильнее до конца изжить этот закон,  не
дать угаснуть этому светочу, даже если для  того  потребуется  облечься  в
мишуру христианства вместо мишуры иудейства? Жить  в  такой  камере,  -  и
мягкий взгляд с поволокой скользнул по  голым  стенам,  -  конечно,  очень
тягостно. Но кто сказал вам, ваше превосходительство, что  всякая  тягость
есть заслуга?
 -  У  вас,  ваше  преподобие,   весьма   приятная   манера   обертывать
душеспасительное учение  вашей  религии  в  приманчивую  оболочку.  Мягкая
постель, теплая комната, жареная оленина,  выдержанное  мадерское  вино  -
бесспорно, доступные и отрадные истины; и то, что вы говорите  о  тени  от
тени и слове от слова, звучит складно и красиво. Но видите ли, я  променял
свой дворец в Зеегассе на эту камеру. Меня подозревали в  чем  угодно;  но
никто никогда не заподозрил меня в том, что я плохой коммерсант. Значит, у
меня были веские причины для такой мены, - усмехнулся он лукаво. - Внушите
же господину городскому викарию, -  закончил  он  весело  и  учтиво,  -  а
попутно и себе самому: вы сделали и сказали все, что в силах человеческих.
Вся вина во мне, право же, во мне одном.
 Оставшись один, он улыбнулся, покачал головой, что-то бормоча нараспев.
Вспомнил Микаэлу. Милая, глупая старушка! Он ощущал  слабость,  бездумную,
приятную усталость. Так чувствует себя выздоравливающий, нежась в постели.
В полудреме сидел он на своих нарах. И тут нежданно явилось к  нему  дитя,
явилась его девочка, заговорила с ним. Она стала еще меньше и моложе,  она
была теперь совсем маленькая, точно кукла, и глядь - она села  к  нему  на
плечо, нежно потрепала его бороду и сказала: "Глупенький папа!  Глупенький
папа!"  Она  пробыла  около  получаса.  Она  говорила   еще,   но   совсем
по-ребячески, с детской важностью и серьезностью говорила о  тюльпанах,  о
толковании какого-то места в Песни Песней, о подкладке его нового кафтана.
Когда  она  исчезла,  Зюсс,  точно  спящий,  дышал  глубоко  и   радостно,
полуоткрыв рот. Как звал он ее раньше, а она не пришла, сколько отчаянных,
неистовых,  нелепых  деяний  совершил  он  ради  нее,   яркий,   огромный,
жертвенный костер возжег он ей, и она не пришла. Какой он был глупец! Ведь
она так мала, она такой нежный, миролюбивый маленький человечек. На что ей
его яркие, великие, громогласные деяния и  жертвы.  Но  теперь,  когда  он
совсем притих и уже примирился с тем, что больше не увидит ее, - она вдруг
пришла, и то был великий, полновесный дар.  Он  ходил  по  камере  пять  с
половиной шагов туда, пять с половиной шагов назад, и камера была богата и
изобильна, она была - целый мир, и он простер руки и засмеялся так молодо,
звонко и счастливо, что  сторож  в  коридоре,  испугавшись,  подозрительно
заглянул в дверцу.


 Майор Глазер объявил Зюссу, чтобы он был готов назавтра поутру ехать  в
Штутгарт. Майор знал, что еврей едет в Штутгарт  выслушать  себе  смертный
приговор, но он не получил распоряжения осведомить его и не  видел  в  том
нужды. Зюсс, под благостным впечатлением от слов  Ноэми,  решил,  что  его
везут домой, на свободу. Он мысли не  допускал,  что  его  могут,  вопреки
точной букве закона, лишить жизни. Он был в самом беззаботном  настроении,
добродушно шутил, радовался благоприятной для путешествия погоде,  спросил
коменданта, большого охотника нюхать табак, разрешите ли он  прислать  ему
на память табакерку. Майор  сухо  отказался,  однако  позволил,  с  трудом
сдерживая злорадную ухмылку, чтобы Зюсс надел в  дорогу  парадный  кафтан.
Сторожу Зюсс тоже радостно и возбужденно говорил о возвращении, о  свободе
и подарил удивленному, озадаченному служаке чек  на  порядочную  сумму,  в
виде наградных.
 Ложась вечером на свои нары, он был совершенно счастлив и  спокоен.  Он
поедет куда-нибудь за границу,  поселится  на  берегу  моря  или  озера  в
маленьком тихом местечке и будет  жить  уединенно  и  незаметно,  согретый
кротким сиянием душевного покоя. Две, три книги, а то и совсем ни одной. И
вскоре он тихо и  мирно  отойдет  в  вечность,  а  среди  людей  останется
громкий, гулкий отзвук его жизни и деяний,  отзвук  неверный,  искаженный,
как в хорошем, так и в дурном; а вскоре  даже  имя  его  ничего  не  будет
выражать, сохранится простым сочетанием  букв,  без  всякого  смысла;  под
конец заглохнет и оно, и наступит великая ясная тишина и парение и кроткое
сияние в вышнем мире.
 Следующий день был  морозный,  солнечный.  Зюсс  выехал  ранним  утром,
невзирая на холод, в открытом экипаже. Он сидел, ослабевший  и  довольный,
на заднем сиденье, один караульный рядом с  ним,  другой  -  напротив.  По
бокам,  вп