рея - тайного советника по финансам. А у него, у Зюсса, были еще  другие
весьма веские основания устранить актуария. Ибо причиной тому,  что  шансы
герцога у дам семейства Гетц невысоки, с  дерзкой  фамильярностью  добавил
он, в первую очередь является молодой Коппенгефер, который  стоит  поперек
дороги его светлости и мешает добиться успеха у  девицы  Элизабет-Саломеи.
Герцог сердито поворчал себе под нос и умолк.
 Оставшись один, он решил теперь уж ни за что не отправлять  актуария  в
изгнание. Еврей беспардонно поглупел и обнаглел.  Что  же  это!  Прикажете
ему, Карлу-Александру, бояться, как бы ничтожный демократ и смутьян раньше
его не добился благосклонности девицы? Или еврей воображает, будто теперь,
после  Гирсау,  он,  герцог,  робеет  перед  каждой  девчонкой,  будто  он
изверился в своей  мужественности?  Яростная  похоть  овладела  им.  Mille
tonnerre! Недаром он зовется Карлом-Александром, герцогом Вюртембергским и
Текским - уж  он  сумеет  укротить  и  усмирить  девицу,  наперекор  любым
крамольным молокососам. Во всяком случае, конкуренции он  не  боится  -  и
тотчас же отменит приговор.
 Но когда он уже совсем собрался продиктовать указ, его взяло  сомнение,
и он решил подумать до завтра. На другой  день  он  уехал  в  Людвигсбург.
Спектакли, празднества, политические дела отвлекли его. Настал день, когда
приговор должен был вступить в законную силу, а приказа об отмене так и не
последовало. Юному Михаэлю Коппенгеферу пришлось, по  примеру  его  кузена
Фридриха-Кристофа,  покинуть   пределы   страны,   и   вечера   профессора
Иоганна-Даниэля Гарпрехта стали унылы и безрадостны.
 Карл-Александр не мог сразу же что-либо  изменить  в  происшедшем.  При
мысли о дамах Гетц он даже радовался этому.  Но  сознаться  себе  в  таких
чувствах не желал. И кипел  глухим  бешенством  против  еврея.  Тот  всему
виною; тот поставил его перед выбором: либо Гарпрехт, либо он, еврей.
 Зюсс  знал,  что  Карл-Александр,  в  сущности,  никогда  не   шел   на
сознательную подлость; верно, и тут он утаивает от  самого  себя  истинные
мотивы изгнания Коппенгефера. Потому-то Зюссу и не терпелось показать этот
приговор в таком свете, чтобы герцог непрестанно терзался им.
 - Теперь авантюра с дамами Гетц пойдет как по маслу, недаром мы  убрали
молодого Коппенгефера, - как бы вскользь заметил он. Герцог собрался  было
накинуться  на  него,  но  ограничился   тем,   что   пробурчал   довольно
нерешительно:
 - Мы? Мы?
 Зюсс улыбнулся и не ответил ни слова.
 Но до врагов его дошел  слух,  будто  герцог  счел  меры  еврея  против
молодого Коппенгефера чересчур крутыми  и  нежелательными.  Они  не  могли
понять долготерпение герцога и воспользовались предлогом, чтобы ополчиться
на такую непостижимую снисходительность. Они явились рассказать  ему,  как
Зюсс высасывает и выжимает из страны все соки лишь в свою  пользу,  ничего
не уделяя  в  герцогскую  казну,  как  он  на  каждом  деле  обманывает  и
обворовывает герцога. Все их обвинения были подкреплены множеством цифр.
 Они проговорили целых два часа, и Карл-Александр не прерывал их; он  не
только  выслушал  их  до  конца,  но  даже  просил  разъяснить   кое-какие
подробности, которые были ему непонятны: больше всего  заинтересовали  его
показания дона Бартелеми Панкорбо о том, как бессовестно  Зюсс  обжуливает
его на бракованных камнях. Когда доклад был окончен, он  вежливо  отпустил
посетителей, однако воздержался от каких-либо суждений.
 На другой день Зюсс, незваный, явился в резиденцию. Ему стало известно,
сказал он, что против него затевают новые интриги. Он  хотел  бы  оградить
себя от вторичного унизительного для него копания в его бумагах. А  посему
он покорнейше и настоятельно просит об отставке.
 - Слушай, еврей! - сказал Карл-Александр, - в  октябре  ты  мне  продал
камень за пять с лишним тысяч дукатов. Что стоит этот камень?
 - В настоящее время он и пяти сот не стоит, - сказал еврей. И, глядя на
герцога в упор, добавил с вызывающей, зловещей  улыбкой:  -  Да,  цена  на
такие камни зависит от спроса, и стоимость их не постоянна.
 - Так, - сказал Карл-Александр. И  оба  замолчали.  Герцог  позвонил  и
приказал незамедлительно явиться гофканцлеру Шеферу.  Но  прошло  двадцать
минут, пока канцлер явился, и за эти двадцать минут  ни  один  из  них  не
произнес ни слова. Они и не думали  друг  о  друге.  Глубокая,  насыщенная
тайной тишина царила в светлом, обширном пышном покое.  Образы  и  видения
проносились от герцога к Зюссу и от Зюсса к герцогу. Скрипучий голос  мага
звучал в этих  видениях,  и  мертвая  девочка  была  в  них,  с  пальцами,
согнутыми знаком Шин.
 Наконец явился господин фон Шефер. Он считался теперь  в  числе  врагов
Зюсса, пот прошиб его  при  виде  еврея,  он  подумал,  что  герцог  хочет
устроить ему очную ставку с евреем, а дьявольской ловкости  этого  хитреца
противостоять нелегко.
 Однако дело обернулось  иначе.  Не  успел  канцлер  войти,  как  герцог
приосанился и резко, холодно, тоном военной  команды  заявил  огорошенному
сановнику:
 - Господин финанцдиректор,  здесь  присутствующий,  жалуется,  что  его
деятельность  взята  под  подозрение,  и  ходатайствует  об  отставке.  Во
внимание к верной его  службе,  снискавшей  наше  полное  и  благосклонное
одобрение, угодно нам, чтобы приняты были все  меры,  дабы  удержать  его.
Соблаговолите, ваше  превосходительство,  немедленно  составить  документ,
законодательный акт или разрешительную грамоту, называйте  как  хотите,  -
словом, герцогский рескрипт,  согласно  которому  все  действия  господина
финанцдиректора, как прошедшие так и будущие, не подлежат контролю  (*47).
Никому, кто бы он ни был, не разрешается требовать у пего  ответа  за  его
поступки. Соблаговолите немедленно составить в  надлежащей  форме  таковой
документ и подать его нам на подпись, дабы  он  мог  быть  опубликован  на
ближайшей неделе в "Правительственном еженедельнике". Мы ждем.
 Голос  Карла-Александра  во  время  этой  речи  звучал  так  холодно  и
размеренно, что перепуганный канцлер не посмел возражать.  Ни  герцог,  ни
еврей не вымолвили  ни  слова,  пока  Шефер  составлял  документ.  Так  же
безмолвно подписал его Карл-Александр. И лишь затем,  едва  владея  собой,
крикнул канцлеру:
 - В "Правительственный  еженедельник"  немедленно!  -  Дрожа,  удалился
министр.
 Зюсс рассыпался в раболепных, смиренных  изъявлениях  благодарности  за
великую, незаслуженную милость и необычайное доверие. Но в глазах  его  не
было признательности, в них был дерзкий вызов и насмешка. Молча, враждебно
померились они взглядом, и Карл-Александр понял,  что  откупиться  ему  не
удалось.
 - Уходи, еврей! - яростно крикнул он наконец. И Зюсс пошел. Но не  так,
как Шефер. Медленно, с поднятой головой и с победоносной, злой, загадочной
усмешкой шел он.
 А герцог наедине бушевал и кипел. Из сил выбивался, до  крови  раздирал
себя, пытаясь разорвать, расторгнуть незримые, несокрушимые узы, связующие
его с евреем.


 Белобрысый советник  экспедиции  Гетц,  который,  несмотря  на  крайнюю
молодость, был выдвинут на пост особоуполномоченного тайной канцелярии,  с
беспокойством наблюдал,  как  герцог  увивается  за  матерью  его,  тайной
советницей Иоганной-Ульрикой Гетц и сестрой -  девицей  Элизабет-Саломеей.
Он и сам не знал,  как  ему  держать  себя  при  этом.  С  одной  стороны,
ухаживания монарха лестны для дамы, и долг каждой подданной телом и  душой
принадлежать богом данному государю; и для его собственной карьеры  каприз
монарха мог быть только полезен. Но, с другой стороны, путь от герцога и к
герцогу  фатальным  образом  шел  через  еврея;  ему  даже  казалось,  что
Элизабет-Саломея чуть  не  больше  благоволит  к  еврею,  чем  к  герцогу.
Конечно, у Зюсса, от пребывания при дворе, несколько выветрилась еврейская
вонь, однако для его, Гетца, амбиции довольно  тягостно  видеть  сестру  и
мать  в  амурной  связи  с  вышеупомянутым  евреем.   Вероятно,   советник
экспедиции не  замедлил  бы  пресечь  внутренние  противоречия,  подать  в
отставку и удалиться с матерью и сестрой в свое поместье под Гейльбронном.
Но история с неаполитанкой и болезнь Карла-Александра внесли смуту  в  его
душу, он считал себя неоплатным должником своего государя,  и  совесть  не
позволяла  ему  избрать  такой  выход.  В  беспомощной  тоске   он   молча
предоставил событиям развиваться своим путем.
 Подвигались они пока что туго, рывками.  Зюсс  то  и  дело  нажимал  на
тормоз и придерживал герцога. Тот, правда, тешился замыслом  сорвать  плод
силой, как ему уже случалось не раз; но ему хотелось доказать  еврею,  что
он одним только  куртуазным  орудием  способен  проложить  себе  дорогу  в
заповедник.  Поэтому  он  выжидал,  и  длительное  ожидание  лишь  сильнее
разжигало его похоть.
 Он  посылал  богатые  подарки  обеим  дамам  попеременно.  Приносил  их
чернокожий, тот самый мамелюк, который  всегда  молчал  и  слыл  в  народе
немым. Гибкий, с глянцевито-темной кожей, он нравился дамам,  в  нем  было
что-то чуждое, какая-то звериная печаль, он пользовался большим успехом  у
дворцовых служанок, а также у особ, стоящих много выше. Нежные, белокурые,
лилейные дамы Гетц действовали  на  него  очень  возбуждающе;  принося  им
подарки, он молча пожирал их лилейную прелесть своими  глубокими  глазами,
из которых глядела вся тоска пустыни. Но девица Элизабет-Саломея,  заметив
его неподобающе  настойчивые  взгляды,  только  рассмеялась  ему  в  лицо,
по-ребячьи звонко и бесчувственно.
 Зюсс вертел обеими  женщинами,  как  хотел.  Они  были  самозабвенно  и
безгранично влюблены в него, не питая при  этом  ревности  друг  к  другу.
Напротив, они даже подстрекали друг друга, восторгаясь его разносторонними
достоинствами. В то время как мать превозносила его  гениальность,  -  она
давно поняла, что  он,  а  не  Карл-Александр  правит  герцогством,  и  не
переставала дивиться, как он могуществен,  грозен  и  при  всей  грозности
полон такого обаяния, - дочь находила его мужественным, сильным, но отнюдь
не грубым  и  неотесанным.  Как  не  похож  он  на  несдержанного  Михаэля
Коппенгефера, не похож и на шумливых, наглых офицеров. И, прижавшись  друг
к другу, точно сестры, они пели  ему  хвалы  и  упивались  сознанием,  что
первые люди государства, герцог и еврей, волочатся  за  ними,  а  советник
экспедиции хмуро молчал.
 Захоти Зюсс, он мог бы овладеть обеими женщинами раньше герцога. Но  он
загадочно улыбался при мысли об этом, делал вид, будто недостоин коснуться
их, не замечал их авансов и только, пользуясь своим влиянием  на  них,  не
подпускал к ним герцога.
 Вышло так,  что  именно  в  это  время  какой-то  голландский  торговец
драгоценными  камнями  продавал  особенно  редкостный  камень,   именуемый
"райский глаз". Он был вывезен  из  Индии  неким  англичанином,  искателем
приключений, и приобретен, по-видимому, не совсем честным путем.  Так  или
иначе, райский глаз был самым красивым  и  безупречным  экземпляром  этого
рода во всей Европе. Великий визирь давал за него  несметные  деньги;  но,
прежде чем возвратить Востоку его  сокровище,  амстердамский  купец  решил
узнать у властелинов христианского мира, не заплатит ли кто-нибудь из  них
больше язычника.
 И вот однажды, когда дамы Гетц расхваливали  подарки  Карла-Александра,
Зюсс упомянул о райском глазе и о том, что он теперь  как  раз  продается.
Кто сделает даме такой презент, тот докажет, что любит  ее  по-настоящему;
перед такой щедростью не устоит ни одна дама.
 Все случилось, как предвидел Зюсс. Кокетливо и  будто  вскользь  девица
Элизабет-Саломея  в  разговоре  с  герцогом  упомянула  о  райском  глазе.
Карл-Александр спросил у дона Бартелеми Панкорбо,  что  это  за  камень  и
сколько он может стоить. О,  это  алмаз,  и  притом  большой  ценности,  -
загробным голосом объявил португалец и жадно вытянул тощую шею из огромных
брыжей. Да и стоит же он! И он назвал  сумму,  которую  предлагал  великий
визирь. Пять поместий с окрестными деревнями можно купить за  эти  деньги.
Карл-Александр опешил, услыхав цифру, и воздержался от покупки.
 Он догадывался, он понимал, кто заронил  в  изящную  белокурую  головку
такую корыстную причуду. Но он-то не последний дурак,  чтобы  этакую  уйму
денег - сколько угодий и солдат можно приобрести на нее! - выбрасывать  на
бабенку, которую он и без того может швырнуть на постель;  и  кто  посмеет
пенять ему после того, как он  столько  времени,  столько  комплиментов  и
подарков ухлопал на это бабье. Вот только еврей будет почитать его скрягой
и  скопидомом.  Будет,  по  своему  ехидному,  подлому  обычаю,  незаметно
вдалбливать в их куриные  мозги  представление  о  нем,  как  о  скряге  и
Гарпагоне. А сладострастный пыл его разгорался еще пуще. Вот  дьявольщина!
Разве может женщина с охотой покориться тому, кого  выставляют  перед  ней
мерзким скопидомом! Он вызвал дона Бартелеми и отдал приказ просиявшему от
восторга португальцу приобрести камень.
 Однако,  когда  Панкорбо  впопыхах,  обуреваемый  жадностью,  явился  к
торговцу, райский глаз был продан. Кому? Торговец не знал.  Камень  куплен
через посредника,  который,  не  торгуясь,  согласился  на  цену,  намного
превышавшую ту, что давал великий визирь.
 - Тем лучше! - ухмыльнулся герцог, рассказал о незадаче  дамам  Гетц  и
выразил сожаление, что лишен возможности побаловать их.
 Два дня спустя Зюсс преподнес райский глаз девице Элизабет-Саломее. Это
был непомерно  дорогой  презент,  молва  о  нем  пошла  по  всей  западной
Германии, а молодой советник экспедиции теперь уж совсем не знал, как  ему
быть.
 Незваный предстал Зюсс перед  мрачным  как  туча  герцогом.  В  манере,
привычной Карлу-Александру, принялся бесстыдно, смачно,  обстоятельно,  со
всеми подробностями расписывать приятные качества девицы.
 Взбешенный Карл-Александр грозной махиной надвинулся на еврея  и  занес
кулак. Тот стоял, не шевелясь, и лишь смотрел на него.
 И Карл-Александр остановился. Засопел, задыхаясь.
 - Теперь мы квиты, еврей! - хрипло выдавил он.
 Но еврей молчал. И герцог понял, что это еще не расплата.


 Между тем во дворце князя-епископа  Вюрцбургского  состряпали  особенно
хитроумный,   каверзный   план.   По   образцу   управления   Австрийскими
Нидерландами, предполагалось разделить Вюртемберг  на  двенадцать  военных
округов. В распоряжении начальника каждого округа должен  находиться  полк
солдат,  все  ведомства  подчиняются  непосредственно  ему.  Это  означало
введение чисто военной власти в стране, окончательно  узаконенную  военную
автократию.
 Чтобы отнять у  парламента  последние  остатки  самостоятельности,  был
заготовлен указ, согласно которому в каждом заседании  совета  одиннадцати
должен участвовать особо для того  отряженный  герцогом  тайный  советник.
Этот чиновник обязан отстаивать предложения, выдвинутые герцогом, и, кроме
того, брать на заметку тех лиц, которые высказываются против его проектов;
ежели их мнение окажется толковым, можно и согласиться с ним, если же  они
возражают единственно из духа противоречия  и  по  зловредности,  придется
кое-кого из смутьянов упечь в крепость.
 Поглощая одну чашку кофе за другой, невзрачный тайный советник  Фихтель
при  участии   председателя   церковного   совета   разработал   тщательно
продуманное, дьявольски хитрое заключение,  долженствующее  оправдать  эти
беззаконные  действия  в  глазах  императора,  рейхстага  и  всего  Corpus
Evangelicorum. В тоне наивнейшего чистосердечия там  был  придан  обратный
смысл всем  статьям  конституции,  а  главное,  с  помощью  артистического
адвокатского  приема  в  желательном  духе  истолкован  следующий   пункт:
касательно договоров между государем и ландтагом следует придавать сугубое
значение тому, в какие  времена  данный  договор  заключен;  ибо  то,  что
признавалось разумным когда-то, может сейчас оказаться непригодным. Тысячи
рук действовали заодно. Император и папа  давали  благосклонно  ободряющие
указания,  а   давнишние   туманные   соглашения,   подписанные   венскими
советниками и Карлом-Александром при его восшествии на престол, по которым
он обязывался военной силой поддерживать императора в войне с Францией,  а
император обязывался оказывать ему помощь в борьбе за его суверенные права
- и тоже военной силой, - эти соглашения приобрели  вдруг  весьма  грозный
смысл для вюртембергской  конституционной  партии.  Старый  князь  Турн  и
Таксис  перебрался   в   Австрийские   Нидерланды   и   оттуда   руководил
реорганизацией государственного управления в столице Вюртемберга.  Военной
реформой на свой грубо прямолинейный лад заправлял Ремхинген, финансовой -
Зюсс,  дипломатической  -  Фихтель;  до  конца  разложить  -  парламент  и
подорвать последние остатки его авторитета было поручено Вейсензе.
 Карл-Александр развил неутомимую,  лихорадочную  деятельность:  созывал
конференции, собственноручно строчил бессчетные письма,  устраивал  смотры
войскам. Он целиком окунулся в католический проект, словно  в  целительный
источник. Никакие пиявки, никакие кровососные  банки  докторов  Брейера  и
Зеегера не помогали ему, когда от скрытой злобы на еврея  кровь  густой  и
тяжелой волной приливала ему к голове.  Теперь  же  у  него  было  смутное
чувство,  что  только  католический  проект  избавит  его   от   несносной
зависимости. Герцог отнюдь не отличался благочестием. Богу  известно,  что
не  ради  небесной  девы  Марии  обратился  он  в  католичество,  а   ради
Марии-Августы Турн и Таксис и мешка дукатов в придачу.
 Но хотя он и позволял себе время от времени вольнодумные шутки,  однако
был далек от новомодного убежденного и безоговорочного атеизма.
 Обряды католической церкви пришлись ему по вкусу,  он  считал,  что  во
многих смыслах военачальнику и монарху куда более  пристала  эта  религия,
тем паче что ее  пышность  соответствует  богатству  и  великолепию  столь
любезных ему мундиров. Удобно также время от  времени  исповедаться  перед
кротким, покладистым патером Каспаром, хотя самые  свои  тайные  греховные
помыслы трудно высказать другому, когда  и  до  собственного  сознания  их
боишься допустить второй раз.
 Теперь его нерадивая вера стала устойчивее, приобрела внутреннюю опору.
Если прежде религиозные убеждения были для  него  политическим  средством,
обязательной формальностью, без которой император в папа не согласились бы
поддержать швабскую военную  автократию,  или,  в  лучшем  случае,  пустым
ритуалом, то теперь единодержавие приобрело  для  него  некий  мистический
смысл, сделалось своего рода религией. Он считал,  что  призван  послужить
великой божественной идее; власть, за которую он боролся,  превратилась  в
священный символ, а борьба за нее - в служение  богу.  На  радость  своему
духовнику, отцу Каспару,  и  приятелям  своим,  князьям  церкви,  он  стал
заметно набожнее и тщательнее соблюдал обряды.
 В действительности же, сам себе  не  сознаваясь,  он  таким  ревностным
служением богу как бы искупал свою  загадочную,  несносную,  нерасторжимую
связь с евреем. При помощи  казуистических  уловок,  которым  научили  его
иезуиты, он  пытался  доказать  себе,  что  нуждается  в  еврее  по  чисто
политическим причинам и лишь потому терпит  его  ненавистное  присутствие.
Но, едва достигнув цели,  он  схватит  подлеца  за  шиворот  и  посадит  в
каземат. Иногда же он уговаривал  себя,  что,  в  награду  за  утверждение
владычества церкви в Швабии, господь непременно расторгнет его мучительную
зависимость от еврея.
 Эх, не  следовало  ему  домогаться  предсказаний  еврейского  мага,  не
следовало их выслушивать! Второе он выслушал охотно, но ему по-прежнему не
давали покоя слова: "Первого я вам не  скажу".  Он  написал  своему  другу
князю-аббату Эйнзидельнскому в Швейцарию с настоятельной просьбой прислать
ему  прорицателя  и  звездочета-католика,  ибо  и  сам   князь-аббат   был
знаменитейший астролог. Вс