лись в ветвях, а черты сливаются с чертами отца.
 Зюсс был глубоко уязвлен, что каббалист не оказывает ему того  уважения
и почтения, какого он теперь, казалось бы, заслуживал.
 - Ты понял, что должен искать правильный путь,  -  сказал  ему  однажды
рабби Габриель. - Это уже не мало. Но пути ты пока что не нашел.
 В тиши белого домика с цветочными  клумбами  Зюсс  вернулся  мыслями  к
судьбе своего отца, обдумывал ее,  разглядывал  со  всех  сторон.  Прежние
сомнения осаждали на досуге его беспокойную душу.  Если  он  объявит  себя
христианином по отцу, кто посмеет его осудить?  Разве  он  не  убедительно
доказал, что умеет смиряться? И разве этот искус не дал ему права восстать
из смирения к величию, подобающему ему? Что, если  он  перережет  веревку,
которая тянула его вниз, к отверженным, едва он поднимался хотя бы на одну
ступень? Что, если он стряхнет с себя грязь и брезгливое презрение  толпы,
которые облепляли его, потому что он был евреем? Что, если он  возьмет  за
руку свое прекрасное дитя, как арабский калиф откинет маскарадные лохмотья
и во всем блеске, так что врагам его будет не до зубоскальства, предстанет
перед ними, не только первым среди них по дарованиям, нет, равным им,  как
христианин и аристократ от рождения?
 Тюльпаны величаво обступали его мечты,  как  ослепительно  белый  кубик
стоял дом. Мимолетной тенью мелькали за его мыслями замысловатые очертания
магических  фигур,  массивные  еврейские  буквы,  схематическим   силуэтом
вырастал небесный человек, цвело каббалистическое древо.
 Его отец... Жил в славе, докатился до позора,  умер  в  монастыре.  Да,
счастье покинуло его,  жизнь  оттолкнула  от  себя,  удача  изменила.  Что
оставалось ему, как не погнаться за спасением души? Кому  не  было  удачи,
тому приходилось прятаться от мира, углубляться в  себя.  У  него,  Зюсса,
дело обстоит по-иному. Удача ему благоприятствует. Жизнь покорно  ластится
к нему.
 Он встрепенулся. Перед ним  стоял  дядя.  Неужто  он  накрыл  его?  Вот
соглядатай, вот шпион, который ловит каждую мысль, чтобы потом  корить  ею
человека. Увы, так беспечно, как прежде, ему больше не жить. Осуществи  он
то, на что имеет полное  законное  право,  объяви  себя  христианином,  он
всегда, как озноб  по  спине,  будет  ощущать  леденящее  презрение  этого
смешного, дурно одетого старика. Ах, хорошо бы жить по-прежнему! Принимать
каждый день таким, каков он есть! К чему эти нелепые  ненужные  колебания?
Только  бы  вытравить  из  жил   ядовито-приторный   гнилостный   соблазн,
гнездящийся  в  этом  доме,  соблазн  потустороннего  мира,   смирения   и
отречения.
 Пришла Ноэми.  И  он  сразу  укрылся  под  личиной  умиротворенности  и
бесстрастия.
 Пока он метался между вымученным,  кичливым  смирением  и  лихорадочной
жаждой деятельности и почестей, неожиданно явился Никлас Пфефле.  Сообщил,
что назначенная герцогом комиссия опечатала  счетные  книги  и  наличность
Зюсса, чтобы произвести ревизию. Финанцдиректор заподозрен  в  грандиозных
жульнических аферах, как приватных, так и по службе; отдан  приказ  начать
уголовное следствие.
 Враги Зюсса воспользовались его отсутствием для  решительного  натиска.
Друзей, на которых он  мог  бы  положиться,  у  него  почти  не  осталось.
Начальник дворцовой  канцелярии  Шефер  и  тайный  советник  Пфау  открыто
примкнули к  военно-католической  партии  и  публично  нападали  на  него.
Управляющий  коронным  имуществом  Лампрехтс   забрал   своих   мальчиков,
состоявших у него пажами, под предлогом,  что  они  уже  вышли  из  такого
возраста. Ремхинген, оба Редера - генерал и майор,  полковники  Лаубски  и
Торнака, камердинер Нейфер непрерывно наговаривали герцогу  на  еврея.  Из
приближенных герцога только Бильфингер и Гарпрехт не участвовали в травле.
Посланцы иезуитов претили им еще больше, чем еврей.
 А дон Бартелеми Панкорбо с давних пор пристально следил  за  зюссовской
торговлей  драгоценностями.  Он  доложил  герцогу,  что  все  покупки   на
ювелирном рынке еврей делает от имени герцога. Но дело в том, что цены  на
драгоценные камни весьма неустойчивы; когда они дешевеют, Зюсс, случается,
год спустя объявляет  скупленные  по  дорогой  цене  камни  собственностью
герцога; когда они дорожают, он  мигом  делает  их  своей  собственностью.
Таким образом весь риск и все убытки еврей сваливает на государя,  а  весь
профит  прикарманивает  сам.  Однако,  к   великой   досаде   португальца,
Карл-Александр оставил его  разоблачения  без  внимания;  лишь  равнодушно
заметил, что Зюсс  на  то  и  еврей;  впрочем,  в  дальнейшем  надо  будет
последить за ним. Делать отсюда какие-либо серьезные выводы он  отнюдь  не
собирался.
 Как ни странно, но  самое  безобидное  мероприятие  Зюсса  помогло  его
врагам  подкопаться  под  него.  Финанцдиректор  издал  приказ,   согласно
которому чистку печных труб берет на себя городское управление, и  за  это
со всех  обывателей  взимается  соответствующий  налог.  Это  распоряжение
вызвало смех и недовольство, а камердинер Нейфер подсунул Карлу-Александру
живо состряпанный пасквиль - листок с мерзкими иллюстрациями и заголовком:
"Всеподданнейший благодарственный адрес всех  вкупе  ведьм  и  чертей  его
иудейскому сатаничеству  еврею  Иозефу  Зюссу  Оппенгеймеру,  составлен  и
вручен прабабкой всеобщей полуночной компании, Эндорской цыганкой"  (*42).
В то время как герцог читал этот листок, старые видения встали перед  ним.
Ему привиделось, будто он скользит все в том же таинственном, подневольном
танце, он слышал скрипучий, сердитый голос мага, он слышал, да,  физически
слышал  его  молчание,  видел,  как  невысказанное  надвигается  на   него
многоруким, безликим чудовищем. Он хотел вырваться из окаянных  колдовских
пут. Зачем он держит при себе еврея? Сколько он терпит из-за него насмешек
и неприятностей! Побагровев, пыхтя, сильно припадая на одну ногу,  зашагал
он взад и вперед по кабинету. Он с ним разделается, с шельмой, с  жуликом,
и с  его  плутовскими  и  колдовскими  фокусами.  Охрипнув  от  бешенства,
продиктовал  он  приказ  о  ревизии  и  точной  проверке  книг  и   счетов
финацдиректора.
 И засуетился начальник канцелярии, и засуетились генералы, и засуетился
португалец, высовывая из  брыжей  сизо-багровое  лицо  и  словно  нацелясь
клюнуть ястребиным носом.  Ревностно  засели  за  дело  ревизоры,  потели,
корпели,  приглядывались,  нацепив  очки,  скрипели  перьями  по   бумаге.
Вычисляли, выискивали, вынюхивали.  Возводили  колонны  цифр,  целые  чащи
цифр. Рассыпали их и снова собирали. Корпели, глазели, потели.
 А между тем, загоняя и меняя на каждой станции коней, мчался в Штутгарт
финанцдиректор. Это следствие против него, этот подкоп  и  удар  были  ему
знамением. Счастие,  рок  хочет,  чтобы  его  ловили,  брали  силой.  Надо
держаться за него всем существом, надо неотступно стремиться к нему  всеми
чувствами, всей  волей,  а  не  то  оно  отступится  и  отлетит.  Если  бы
штутгартская шатия не почуяла его усталости, никогда бы она не  отважилась
на такое дерзкое и открытое нападение.
 Поэтому он, под непосредственным впечатлением от вестей Никласа Пфефле,
стремительно пустился в путь. Уж он не  видел  широкого  окаменелого  лица
дяди, уже не помышлял о  том,  насмешка  или  скорбь  глядит  на  него  из
блекло-серых глаз, торопливо и небрежно стер из памяти грусть  дочери.  Об
одном лишь помышлял он, поспешая верхом, в экипаже, одно лишь обдумывал со
всех сторон: как быть? как теперь быть?
 То, что проделали его противники, было вопиюще глупо.  Каким  же  ослом
надо его считать, чтобы надеяться найти хоть малейшую неисправность в  его
счетах. Что за чурбаны  эти  гои  -  ни  нюха,  ни  чутья!  Зюсс  невольно
усмехнулся: ну, нет, он им не сродни.
 Он быстро прикинул. Найти им  ничего  не  удастся.  Как  же  они  тогда
поступят? Признаются, что были к нему неправы? Ни за что! Скорее ухватятся
за  какую-нибудь  дурацкую  формальность  и  мягко  поставят  ему  на  вид
высосанную из пальца погрешность в делопроизводстве.  Более  крутые  меры,
надо полагать, не входили в планы и самого Карла-Александра.  Решено  было
проучить его, чтобы он  не  слишком  зазнавался.  Итак,  дело  ограничится
легким порицанием. Пожалуй, разумнее всего будет с виду  признать  правоту
герцога, который и  не  думает  гневаться  всерьез,  молча  выслушать  его
отеческое наставление, зато  потом  крепко  прибрать  к  рукам  все  дела,
сторицей  отплатить   противникам   и   любыми   способами   вмешаться   в
осуществление католического проекта.
 И вот уже опять встал роковой вопрос:  почему  бы  сразу  не  козырнуть
своим происхождением? Нет, нет, все это было бы  к  лицу  прежнему  Зюссу.
Теперешний - преисполненный смирения и отрешенный от  мира,  должен  вести
себя по-иному. Конечно, наглое  вторжение  противников  в  его  дела  было
знамением и указанием свыше. Но он не из  таких,  чтобы  позволить  судьбе
испытывать себя. Не тут-то  было!  Он  сам  вырвет  у  рока  его  загадку,
заставит поднять плотно сомкнутые веки.
 Решение твердо сложилось у него, когда загнанные лошади были уже в виду
столицы. Каждый шаг его пути, каждое слово, которое он произнесет,  лежали
перед ним  как  на  ладони.  Не  умом  возьмет  он,  не  деловитостью,  не
дипломатией. Он примет вызов судьбы. Пойдет к  герцогу  просить  отставки.
Даст ее государь, - что ж, такова воля  рока.  Он  смирится,  поселится  в
уединении, уйдет от мира, как его отец. Если же герцог  его  не  отпустит,
тогда, о, тогда, - мстителем, врагом будет он жить отселе.  Дорогой  ценой
заставит заплатить за свое унижение. Схватить  врагов  за  горло!  Зажать!
Сдавить! Придушить!
 При дворе  ожидали,  что  Зюсс  будет  защищаться  увертливо,  речисто,
по-адвокатски;  либо  начнет   припоминать   свои   заслуги,   патетически
отстаивать свою невинность; либо разъярится, разбушуется. Ничего похожего.
Спокойно отправился он к герцогу. Ни словом не возразил на бешеные выкрики
и град попреков.  Лишь  когда  герцог  остановился  перевести  дух,  он  в
сдержанных, продуманных выражениях  попросил  об  отставке.  В  возмещение
случайных просчетов он оставляет все свое недвижимое и движимое имущество.
Когда герцог, сперва онемев,  а  затем,  заикаясь  от  злости,  разразился
неистовой бранью, он вежливо и невозмутимо повторил свои слова.
 Видя, что Карл-Александр, хромая, с занесенной  рукой  устремляется  на
него, он ретировался, но напоследок повторил, что просит  возможно  скорее
удовлетворить его тщательно продуманное всепокорнейшее ходатайство.
 Тут призвал к себе Карл-Александр обвинителей. Сдавленным от  бешенства
голосом спросил, могут ли они предъявить доказательства. Хрипя,  излил  на
запинающихся, отпирающихся дрожащих  людей  потоки  нецензурной,  грязной,
площадной ругани. У еврея больше ума  в  заднице,  чем  в  их  напичканных
дрянью головах. Ему самому непонятно, как он мог поддаться на  их  нелепые
наговоры, подсказанные бессильной завистью и оголтелой злобой.  Еврей  ему
куда милее, чем они - безмозглые христианские плуты. Сердито, без  единого
слова отослал он Зюссу его бумаги вместе с богатым презентом и дарственной
на обширные поместья. Слиняв от страха, забились по углам враги. Почти без
борьбы вернул себе Зюсс утраченные позиции. От  католического  проекта  он
по-прежнему держался в стороне; зато мертвой  хваткой  впивался  там,  где
дело касалось его интересов.
 И вот он восседал, облеченный прежней  властью,  натягивал  поводья,  и
всякий в герцогстве чувствовал его руку.  Все  происшедшее  за  время  его
отсутствия было пересмотрено, исправлено. Распоряжение об очистке  дымовых
труб, которое успели отменить, теперь было окончательно узаконено. Летучие
листки исчезли, только булочник Бенц в нужнике  "Синего  козла"  показывал
своим приятелям благодарственный адрес полуночной компании его  иудейскому
сатаничеству. А управляющий коронным имуществом Лампрехтс  снова  отправил
сыновей на службу к еврею; он одумался, - они еще не слишком велики, чтобы
быть пажами.
 Таким образом, с виду положение Зюсса в Штутгарте было прежним. И снова
он погрузился в шумную суету светской жизни. Только сам он держался  более
властно, не так предупредительно. Он позволял себе ядовитые, злые шутки  и
не давал спуску,  когда  потешались  на  его  счет.  Генерала  Ремхингена,
который принялся как-то,  по  своему  обычаю,  грубо  издеваться  над  его
происхождением, он оглядел с ног до головы и с головы до ног,  и  когда  у
генерала под его  загадочным,  пристальным,  угрожающим  взглядом  пропала
охота зубоскалить, еврей, в  свою  очередь,  рассмеялся  в  лицо  генералу
жестоким и жутким смехом.
 Мария-Августа с огорчением отметила, что ее придворный еврей уже далеко
не так мил и забавен. Увы, и многое другое стало менее забавным!
 Отношения между герцогом и Зюссом тоже изменились. Карл-Александр очень
много времени проводил с ним, щедро расточая ему свое  благоволение,  дабы
искупить недавнюю несправедливость. Однако про себя он  часто  думал,  что
хорошо  бы  избавиться  от  еврея.  Но  ничего  не  предпринимал  в   этом
направлении, оправдываясь тем, что еврей слишком много знает и  может  ему
порядком насолить; да и глупо выпускать его из страны, когда он  до  такой
степени отъелся и разжирел на ней. Он сам себе  не  признавался,  что  его
связывает с евреем и одновременно отталкивает от  него  более  властный  и
таинственный внутренний голос.
 И теперь случалось, что у Зюсса внезапно опускались руки, он погружался
в себя, застывал, точно скованный, чуждый всему. И тогда из угла, куда его
загнали, высовывал обтянутый кожей череп дон Бартелеми Панкорбо  и  острым
взглядом из-под морщинистых век впивался в солитер на руке еврея. Щурился,
протягивал к добыче крючковатые пальцы, точно когти хищника. Но теперь  он
стал очень осторожен и довольствовался тем, что высматривал и нащупывал.
 Мария-Августа,  обнаженная,  стояла  перед  зеркалом,  потягивалась   и
озирала себя. Тревожно, тщательно, черту за чертой,  одну  часть  тела  за
другой. Вздохнула с облегчением, улыбнулась. Нет, нет, она не  изменилась,
она не изуродована. Она по-прежнему свежа,  гибка  и  стройна.  Маленькими
пухлыми ручками она трогала, ощупывала свое  тело.  Оно  было  по-прежнему
мягким и  все  же  упругим.  Томными  с  поволокой  глазами  пристально  и
беспристрастно разглядывала она в зеркале свое пастельное  личико.  Тяготы
долгой беременности, адские муки родов  не  оставили  по  себе  ни  единой
отметинки, ни  единой  морщинки.  Ясный,  безупречно  гладкий  лоб  покато
выступал из-под блестящих черных волос, ни единая складка не прорезала щек
и не спускалась к  ярко-красным  губам.  И  обнаженная  женщина  обрядовым
жестом не то жрицы, не то вакханки подняла руки под углом  к  голове,  так
что обнаружились темные завитки под мышками, и, улыбнувшись влажным  ртом,
изгибаясь, точно в пляске, прошлась по комнате. О,  она  еще  струится  по
земле легким ручейком, тело еще покорно ей,  а  движения  непринужденны  и
гармоничны. И она плавно потянулась,  улыбка  обозначилась  явственнее.  И
день открывался перед ней лучезарный и беспечный.
 Но в  следующую  ночь  тревога  вновь  подкралась  к  ней,  навалилась,
сдавила, перехватила дыхание. И на другой день она еще дольше стояла перед
зеркалом, еще дольше изучала каждый изгиб своего тела,  упругость  мышц  и
гладкость кожи. Болезненный, панический страх перед  старостью  томил  ее.
Страшно подумать, что волосы ее поседеют,  кожа  сморщится,  мышцы  станут
дряблыми. И она будет ковылять через силу, кашлять, харкать. Мужчины будут
рады поскорее отделаться  от  обязательного  поцелуя  руки  и  официальной
беседы, женщины перестанут ей завидовать. Глаза ее туманились,  когда  она
думала об этом, она была отравлена этими мыслями.
 Едва ей приходило на ум, что  ребенок  ускорил  ее  увядание,  как  она
начинала злиться на младенца. Он был ей чужд, он совсем не был частью  ее,
непостижимо, как могло это существо вырасти в ее чреве. А ребенок  родился
крупный, здоровый, от отца он унаследовал большой нос, оттопыренную нижнюю
губу; и при этом казался  миловидным  и  смышленым.  По  общим  уверениям,
ребенок был очень  к  лицу  Марии-Августы  и  она  в  роли  матери  весьма
авантажна и умилительна, но сама она не находила в  себе  более  глубокого
чувства к младенцу, чем к экзотическому карликовому пинчеру, который,  как
она знала, являет премилое зрелище, когда  выглядывает  из-под  подола  ее
широкой робы.
 День ее по-прежнему был до краев полон пестрым  шумливым  весельем.  Но
сама она стала беспокойней и раздражительней. Господин до Риоль  понемногу
прискучил ей, его едкое острословие уже не находило в ней  отклика,  еврей
тоже стал менее забавен и  не  так  покорно  следовал  любой  ее  причуде.
Ремхинген и его неуклюжие сальности просто опротивели ей. Зато она  теперь
привлекла к своему кружку депутата Иоганна-Якоба  Мозера  и  всеми  силами
пыталась стать Омфалой  (*43)  этого  видного  мужчины  и  самовлюбленного
оратора.
 Для государственного советника это было большой удачей. Хотя у  герцога
и  Зюсса  достало  благородства,  не  делясь  с  посторонними,  про   себя
насладиться его поражением, однако его честолюбие потерпело тяжкий афронт.
Теперь, в лучах милости и  благоволения  герцогини,  он  воспрянул,  точно
поникший колос в ясную погоду. Черт подери! Какой же  он  молодчина,  если
сама Мария-Августа, чья красота славится по всей  Европе,  первая  дама  в
Германии, ему, противнику, так откровенно  показывает  свое  расположение.
Мелкие парламентские душонки, должно быть, негодуют, как это он, демократ,
великий тираноненавистник, столь охотно бывает при дворе. Но пускай тупицы
думают, что хотят: он чувствует себя подлинным Улиссом, способным  устоять
против швабской Цирцеи.
 Итак, он, великолепный, самонадеянный гордец,  боялся  упустить  каждый
час, который ему было дозволено провести у герцогини. Он присутствовал  на
утреннем приеме,  в  то  время  как  она  принимала  ванну,  он  сидел  на
деревянной  покрышке,  над  которой  выступала  только   ее   голова.   Он
разглагольствовал бойко, с неизменным пафосом. Большие глаза его  сверкали
на тяжелом лице цезаревского типа,  шпага  ритмично  раскачивалась,  слова
беспрерывным потоком лились с уст. И  в  пылу  красноречия  этот  швабский
Демосфен так потрясал своей крупной головой, что пудра осыпалась с парика.
Он  ораторствовал  перед  герцогиней  на  любые  темы,  читал  ей  статьи,
предназначенные для газет, и более объемистые опусы и брошюры по теологии,
юриспруденции и политической экономии, трактаты по вопросам дня,  а  также
по эстетике, ботанике, минералогии;  ибо  Иоганн-Якоб  Мозер  был  большой
эрудит. И все он излагал с  одинаковым  жаром  и  с  глубоким  выражением.
Обычно Мария-Августа слушала не очень внимательно; пока  он  говорил,  она
была поглощена  своей  куафюрой  или  маникюром  и  даже  читала  "Mercure
galant", часто она не  могла  бы  сказать,  читал  ли  он  по-немецки  или
по-латыни. Но равномерный шум, который столь  виртуозно  производил  новый
Цицерон, ласкал ей слух, кроме  того,  ее  забавляло  созерцание  статной,
подвижной фигуры этого самозабвенного фигляра и  приятно  щекотала  мысль,
что такой демократ и враг государей, наперекор  своей  воле,  с  юношеским
пылом и скрежетом зубовным влюблен в нее. Порой, когда он устремлял на нее
восхищенный и  настойчивый  взгляд  своих  больших,  туповатых  глаз,  она
отвечала ему долгим, уклончивым взглядом и смеялась, видя, как он краснеет
и прерывисто дышит. Он же, возвратясь домой,  обстоятельно  и  многословно
рассказывал жене о красоте герцогини и ее явном благоволении к  нему,  меж
тем как его сердце прикрыто тройной броней. И, упав на колени, он вместе с
женой пламенно и весьма складно молился богу  о  ниспослании  ему  силы  в
случае чего бежать, оставив одежду свою в руках герцогини.
 Из  женщин