. А как смешно, что еврей с торжественной миной тоже стоит  в  соборе.
Впрочем, он очень мил и забавен и совсем не похож  на  страшилище,  какими
она раньше представляла себе евреев. По правде говоря, манжеты у него даже
гораздо больше a la mode [модные (франц.)], чем у ее мужа. Как смешно, - у
нее теперь, значит, есть муж! Должно быть, еврей  сейчас  пожирает  своими
большими  крылатыми  глазами  ее  прикрытую  фатой  шею,  и  лицо  у  него
белое-белое.
 А праздничные свечи  полыхали,  орган  гудел,  ладан  клубился,  и  хор
мальчиков возносил в небо свои звонкие чистые голоса.
 На  другой  день,  пока  серебряные  фанфары  сзывали   на   пиршество,
новобрачные уже взошли на яхту, подаренную им князем, которая должна  была
везти их вниз по Дунаю. Ехали они с большой свитой егерей, слуг, гайдуков,
камеристок. На носу примостился чернокожий Отман, скрестив ноги и устремив
вдаль по течению бездонный взгляд довременного зверя.
 На берегу стояли князь, вюрцбургский епископ, тайный советник  Фихтель,
а немного отступя, между  ними  и  челядью,  -  Иозеф  Зюсс.  Веял  легкий
ветерок, погода была ясная, бодрящая,  настроение  у  всех  веселое.  Пока
подымали якоря, стоявшие на  берегу  и  на  палубе  обменивались  шутками.
Мария-Августа в красивом красочном дорожном наряде стояла, заслонив  глаза
рукой, и глядела на удаляющуюся пристань.  Князь  и  тайный  советник  уже
отвернулись,  последнее,  что  она  увидела,   была   лукавая,   довольная
физиономия иезуита и элегантная, склоненная в позе  раболепной  покорности
фигура еврея.
 - Никогда не думала, - с улыбкой обратилась она к  Карлу-Александру,  -
что можно быть таким элегантным и  при  этом  таким  смиренным,  как  твой
славный евреи.
 - Славный еврей! - оглушительно захохотал принц. - Города и села  можно
купить на то, что он с нас содрал.  -  И  при  виде  ее  изумленного  лица
деловито пояснил: - Это его законное право. На то он и еврей.  Но  человек
он полезный, - одобрительно добавил принц, - он может снабдить чем угодно:
драгоценностями,  мебелью,  деревнями,  людьми.  Даже  алхимией  и  черной
магией. - Смеясь, рассказал он ей историю с рабби Габриелем. - Недурно  он
меня провел, твой славный еврей. Корона! Между ней и мною стоят  еще  двое
претендентов. Наследный принц здоров, как бык. Он прислал мне поздравление
с охоты. А герцог... пусть его герцогиня  и  кислятина,  все  равно,  если
дьявол попустит,  она  народит  ему  ребят,  как  крольчат.  -  Он  громко
захохотал и похлопал ее по руке, в то время как судно под легким  ветерком
скользило по сине-зеленым волнам между красочными берегами.
 Впереди примостился чернокожий и не отрываясь смотрел на восток.  Перед
взором   принцессы   маячили   последние   впечатления   родины,    лукаво
торжествующий иезуит и раболепно элегантный еврей.


 Не успели они достичь сербской границы, как их настигла эстафета Зюсса.
 - Не терпится твоему еврею, -  усмехнулась  Мария-Августа,  -  что  ему
понадобилось так спешно продать?
 Карл-Александр вскрыл депешу,  прочел.  Наследный  принц  скоропостижно
скончался во время бала при штутгартском дворе.
 Он протянул бумагу принцессе. Кровь бросилась ему в голову, он  услышал
скрипучий сердитый голос, сквозь кровавую пелену увидел над блекло-серыми,
окаменевшими в тоске глазами три короткие, глубокие  борозды,  угрожающие,
зловещие, словно чуждая сокровенная буква.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ. НАРОД

 Семьдесят  два  города  насчитывалось  в  герцогстве  Вюртембергском  и
четыреста деревень. Зрели хлеба, плоды и лозы. Прекрасным редкостным садом
почиталось герцогство в Римской империи. Горожане и крестьяне были веселы,
общительны, покорны и сметливы.  Они  терпеливо  сносили  правление  своих
государей. Если государь был хорош, они ликовали;  был  он  плох,  значит,
такова воля небес, наказание, ниспосланное господом богом. Десять  золотых
гульденов подати вносил в герцогскую казну каждый вюртембержец -  мужчина,
женщина, ребенок.
 Был ли герцог хорош, был ли герцог плох, все равно -  случалось  ведро,
случался дождь, зрели злаки, зрели лозы,  благодатная  страна  раскинулась
широко.
 Но нити тянулись со всех сторон, руки подбирались, глаза  зарились,  со
всех сторон паутина опутывала страну.
 В  Париже  сидел  пятнадцатый  Людовик  со  своими  министрами.   Кусок
Вюртемберга, графство Мемпельгард, было окружено его владениями, он только
и ждал, как бы его проглотить. В Берлине  сидела  графиня,  строила  козни
заодно с имперским рыцарством, старалась напоследок выкачать что возможно,
во Франкфурте и Гейдельберге Исаак  Ландауер  и  Иозеф  Зюсс  подстерегали
случай  зажать  герцогство  в  тиски,  статс-секретарь  папы  плел   нити,
протягивая их из Рима в  Вюрцбург  к  князю-епископу,  с  целью  подчинить
страну тиаре,  в  Вене  советники  императора  наседали  на  новоявленного
католика, наследного  принца  и  имперского  фельдмаршала,  вымогая  новые
договоры, связующие Штутгарт с Веной, в Регенсбурге старый  князь  Турн  и
Таксис  жадно  поглядывал  на  герцогство,  а   в   Белграде   фельдмаршал
Карл-Александр и Ремхинген (*25), его друг  и  генерал,  строили  обширные
планы.
 Все они сидели в ожидании вокруг  Вюртемберга,  подозрительно  косились
друг на друга, набрасывали свои огромные безмолвные тени на страну.
 Случалось ведро, случался  дождь.  Зрели  злаки,  плоды,  лозы.  Широко
раскинулась благодатная страна.
 В первых числах  ноября  умер,  так  же  внезапно,  как  обычно  решал,
действовал и жил, Эбергард-Людвиг, божьей милостью герцог Вюртембергский и
Текский, римского императорского величества, Священной Римской  империи  и
славного швабского округа генерал-фельдмаршал, а  также  шеф  трех  полков
кавалерийских и пехотных.
 И  вот  теперь  он  лежал  на   величественном   катафалке,   с   лицом
иссиня-желтым от удушья, в парадной форме, со  множеством  орденов,  среди
которых ярким блеском выделялись датский орден Слона  и  прусский  Черного
Орла; вокруг него горело  множество  свеч,  в  головах  и  в  ногах  несли
почетный караул два лейтенанта. Жалобно пригорюнилась в большом безмолвном
зале замшелая унылая Иоганна-Элизабета - герцогиня. Торжество  ее  длилось
недолго, прошло всего несколько месяцев, и вот ее муж, завоеванный упорным
ожиданием, кровавым потом, лежит здесь посиневший, мертвый,  удушенный,  и
накликала это мекленбуржанка, ведьма, тварь. Но здесь сидит она, она одна,
а не та. Кто теперь будет править в Вюртемберге - ей безразлично.  По-всей
вероятности, католик со своей надменной, ветреной, расфуфыренной женой. Но
она сама так опустошена, что ее это  не  трогает.  У  нее  на  этом  свете
осталось только одно дело: утолить до  конца  свою  упорную  жажду  мести.
Родственники той твари еще сидели в герцогстве  на  хлебных  местах,  сама
тварь купалась в богатстве и роскоши и всеми  возможными  способами  через
управляющих своими поместьями, через своих проклятых евреев высасывала  из
страны последние соки. Теперь же, когда Эбергард-Людвиг  умер,  у  нее  не
осталось  защитника,  с  ней  больше  нечего  церемониться.  Теперь   она,
герцогиня, может наново выступить против нее  с  тяжким  обвинением  перед
новым государем, перед императором и всей страной. Эта тварь  посягала  на
ее жизнь, она колдовством извела наследного принца и самого герцога.  Она,
герцогиня, не будет действовать сейчас сгоряча.  Но  противнице  своей  не
даст покоя; кричать она не будет, по ее скорбный голос не умолкнет, доколе
та не останется ни  с  чем,  в  нищете  и  поругании.  Так  сидела  она  у
горделивого катафалка, серая и жалкая, перебирая про себя  убогие  остатки
своей жизни, а между тем пышные оранжерейные цветы благоухали,  и  толстые
свечи оплывали, и лейтенанты со шпагами наголо несли почетный караул.
 Когда герольды возвещали о  смерти  герцога,  горожане  снимали  шляпы,
искренне скорбя. Теперь, после того как герцог умер,  они  помнили  только
его гордую стать, обходительность, воинскую доблесть,  пышность  и  тонкий
вкус и были склонны все бедствия  его  правления  приписать  исключительно
графине и ее колдовским чарам. Ей вменяли в вину  не  только  бессовестное
ограбление страны - на ее голову призывали все беды и проклятия за то, что
по ее милости было подорвано искони утвердившееся в  Германии  почтение  к
правящей династии и утрачена возможность при случае добиваться новых  прав
и привилегий. Вместо этого приходилось действовать осторожно, с  оглядкой,
дабы  не  прогневить  императора,  а  вдобавок,  в   критические   минуты,
государственная казна неизменно оказывалась пуста.  И  образ  графини  все
глубже втаптывался в грязь, а герцог поднимался все выше  в  глазах  своих
подданных. Женщины утирали глаза: и какой же  он  был  нарядный  -  просто
заглядение, и для каждого находил ласковое слово, что и говорить - добрый,
прекрасный был государь!
 И бежали скороходы, ехали, скакали курьеры. Один  во  Франкфурт  -  там
Исаак Ландауер покачал головой и, потирая зябкие руки, сказал: "Ой, теперь
реб Иозеф Зюсс задерет нос и станет заправлять большими  делами".  Один  в
Берлин - там у графини остановилось сердце, и она, потеряв сознание, упала
навзничь.  Еще  один  в  Вюрцбург  -  там  толстый  веселый  князь-епископ
улыбнулся и призвал к себе тайного советника Фихтеля. И еще один в Белград
- там принц Карл-Александр, ныне герцог, да, да,  герцог,  перевел  дух  и
представил себе, как он идет войной в самое сердце Франции, как  руки  его
вращают колесо истории.  Но  над  всем  этим  он  в  то  же  время  увидел
блекло-серые глаза и услышал ворчливо скрипучий голос: "Я  вижу  первое  и
второе. Первого я вам не скажу!" И он задумчиво разглядывал свою  руку.  В
самом деле -  необыкновенная  рука:  ладонь  мясистая,  пухлая,  короткая,
тыльная же сторона - узкая, длинная и костлявая.
 А  Мария-Августа  стояла  перед  зеркалом,  как  стояла  часто,  совсем
обнаженная, и улыбалась. Глазами с поволокой, осененными  гладким  покатым
лбом, разглядывала  она  свое  тело,  нежное  и  стройное,  цвета  старого
благородного мрамора. Она плавно потянулась,  склоняя  маленькую  ящеричью
головку, улыбка красных губ стала явственнее. Как хорошо будет  герцогиней
въехать в Штутгарт в золотой карете,  сквозь  восторженные  толпы  народа.
Здесь, в Белграде, тоже  хорошо  было  царить  над  дикими,  вожделеющими,
благоговеющими варварами. Но еще приятнее будет теперь  при  императорском
дворе  и  при  других  немецких   дворах   чувствовать   себя   окруженной
поклонением, точно волнами фимиама. Она будет носить  корону  без  парика,
это, правда, не по моде, но зато как гордо небольшая, высокая корона будет
сидеть на ее блестящих черных  волосах!  И  обнаженная  женщина  обрядовым
жестом не то жрицы, не то бесстыдной вакханки подняла  руки  под  углом  к
голове, так что обнаружились темные завитки под  мышками,  и,  улыбнувшись
влажными губами, изгибаясь, точно в пляске, прошлась по  комнате.  При  ее
дворе будет много  кавалеров,  немцев,  итальянцев,  французов,  не  таких
полудикарей, как здесь; ведь должна же там ощущаться близость  Версаля!  А
те,  что  полудерзко-полувосторженно  глядели  на  принцессу,  -  с  каким
восхищением будут они теперь глядеть  на  герцогиню!  И  придворный  еврей
будет по-прежнему поклоняться ей на расстоянии,  а  ведь  он  на  редкость
галантный кавалер, игриво усмехнулась она. Ах, как хорошо  быть  красивой,
как хорошо быть богатой, как хорошо быть герцогиней! Как чудесно,  что  на
свете есть мужчины, и красивые наряды, и короны, и  огни,  и  празднества!
Как прекрасен мир, и как прекрасна жизнь!
 В замке Винненталь, только в четырех  часах  езды  от  Штутгарта,  брат
Карла-Александра, кроткий принц Генрих-Фридрих пришел в глубокое смятение,
узнав о смерти своего кузена. Он мирно  жил  в  своем  красивом  маленьком
замке, читал, музицировал. Не так давно он взял себе в  возлюбленные  дочь
мелкопоместного дворянина  -  спокойное  создание  с  мягкими  движениями,
прекрасными умиротворенными глазами, темно-русыми  волосами  и  туповатым,
недоразвитым умом. Когда  к  нему  приехал  прелат  Вейсензе  и  предложил
возвести его на престол вместо перешедшего в католичество брата, мечтатель
обеими руками схватился за этот план.  Но  проницательному  прелату  скоро
пришлось  убедиться,  что  принц,  этот  слабовольный  фантазер,  видит  в
политике одну лишь отвлеченную красочно-туманную  игру  воображения.  Нет,
подобного претендента  нельзя  противопоставить  деятельному,  напористому
Карлу-Александру.  После  кончины  наследного  принца,  когда  отвлеченный
вопрос  о  престолонаследии   вот-вот   мог   превратиться   в   осязаемую
действительность, из Белграда пришло послание - бог знает откуда весть  об
интригах достигла фельдмаршала, - в котором Карл-Александр недвусмысленно,
со всей решительностью советовал брату воздержаться от подобных  козней  и
гнусных затей. Испугавшись и оробев, кроткий принц отказался от каких-либо
притязаний и в страхе стал даже избегать общения с Вейсензе. Теперь, когда
он узнал о смерти герцога, красочные,  фантастические  мечты  воскресли  с
новой силой. Обливаясь потом, дрожа  всем  телом,  в  сильном  возбуждении
метался при бледном свете утра этот беспомощный человек по замку и рисовал
себе, как все могло бы сложиться, если бы у него достало предприимчивости,
как бы он захватил в свои руки власть, как писал бы императору, назначал и
отставлял министров, заключал договоры с Францией, держал пламенные речи к
народу. Горестно вздохнув, вернулся он к себе в спальню, тихо и  осторожно
разделся, чтобы не  разбудить  свою  возлюбленную,  улегся  рядом  с  ней,
сокрушаясь о своей  слабохарактерности,  ощупью  обнял  ее  пышные  теплые
груди, и когда она открыла свои прекрасные глупые глаза,  он  утешился  ее
юной свежестью и наконец уснул, вздыхая задумчиво и удовлетворенно.
 Прелат Вейсензе, получив скорбную весть, в тревожном возбуждении  шагал
по своим обширным покоям с белыми занавесями на  окнах.  Сколько  проблем,
осложнений, конфликтов. Католический государь  в  исконной  протестантской
стране: новая, неожиданная и небывалая для западной Германии  конъюнктура.
Он, Вейсензе, своевременно  занял  соответственную  позицию,  возможностей
много, и ни при одной из них он не окажется  лишним.  Нигде  не  выставляя
себя напоказ, он всюду успел завести связи. Теперь он шагал взад и вперед,
составлял проекты, отбрасывал их, наслаждаясь  деятельным  возбуждением  -
подлинным счастьем для великого мастера интриг и хитрых махинаций.
 А дочь его, Магдален-Сибилла, сидела в задумчивости, и голубые ее глаза
на смуглом, смелом лице то вспыхивали,  то  меркли.  Католик,  язычник  на
престоле. Теперь в стране начнется смута и  великая  скорбь.  Помоги  нам,
господь Саваоф, дабы устояла страна против искушений, которыми постарается
совратить  ее  идолопоклонник,  против  угроз,  которыми  он   постарается
отторгнуть ее от истинной веры. Языческий властитель шествует в  блеске  и
великом почете,  он  победил  во  многих  битвах  и  снискал  благоволение
императора, его супруга держится спесиво и нескромно. Помоги нам,  господь
Саваоф, дабы народ устоял  против  всех  мук  и  искушений.  И  отец,  ее,
Магдален-Сибиллы, отец стоит в первых рядах борющихся, ему назначено  быть
щитом Евангелия, над которым занесен меч. Ах, она не хотела грешить против
четвертой заповеди, но ее одолевал великий страх, что  у  него  не  хватит
истинной твердости перед богом и людьми. Как всегда в трудную минуту,  она
прибегла к богу, открыла библию  и  стала  молить  господа  ниспослать  ей
пророчество. Но ей попалось такое изречение: "Всякую чистую  птицу  можете
вкушать, гнушайтесь только орла и страуса, и сокола,  и  пеликана".  Долго
вдумывалась она в прочитанное, но  при  всем  своем  навыке  истолковывать
пророчества не могла установить связи между бедствиями страны,  заботой  о
крепости и стойкости отца в вере истинной и страусом и пеликаном,  которых
запрещалось вкушать иудеям. Она решила показать пророчество своей подруге,
слепой Беате Штурмин, ясновидящей,  святой  из  штутгартского  библейского
общества.  Пока  же,  с  печатью  мучительного  раздумья  на  смуглом,  не
по-женски смелом лице, она наблюдала, как отец, ничуть не  удрученный,  а,
наоборот, приятно взволнованный, шагает из угла в угол и как оживлены  его
тонкие подвижные черты.


 Уже за полчаса до начала заседания все одиннадцать членов малого совета
собрались в здании ландтага.  На  повестке  дня  стояли  самые  безобидные
вопросы, но все было так смутно, так  темно,  что  хотелось  хоть  ощутить
присутствие соседа в этом мраке, услышать чей-то голос.
 Ах, зачем было отказывать принцу в займе, ах, зачем было снюхиваться  с
его младшим братом! Вот теперь и сели в лужу, попали в беду. Принц  должен
быть святым, чтобы теперь, оказавшись у власти, не отомстить  ландтагу.  А
он совсем не святой. Нет, он солдат,  военачальник,  привыкший  к  слепому
повиновению. Ходили слухи, что он в Белграде далеко не мягко обходился  со
своими советниками и частенько яростно пререкался с прикомандированными  к
нему лицами, пускал в ход непотребную  брань,  неистовствовал,  не  терпел
никаких противоречий и, случалось, бил посуду и разные хрупкие предметы  о
головы своих советников. Словом, был деспот, не  лучше  любого  языческого
кесаря. Много придется еще принять горя и адских мук от этого Левиафана.
 Никто из них не желал поступиться хотя бы малой толикой  своих  прав  и
привилегий. Ах, сладость власти! Они, эти одиннадцать мужей, снимали пенки
с конституции. Остальные члены  парламента  существовали  лишь  для  того,
чтобы утверждать их решения. Они же, эти  одиннадцать  мужей,  властвовали
над страной, заседали при закрытых дверях, как венецианская синьория,  они
интриговали, спорили, барышничали между собой и связывали руки  герцогу  и
его министрам. Как было приятно и сладостно чувствовать свой  вес  и  свою
власть! Пусть кто-нибудь попытается покуситься на нее! Они стеной  встанут
на защиту страны от  тирании  и  католического  рабства.  У  них  найдется
твердая опора и  прочная  охрана.  Ибо  тверд  и  прочен  закон,  согласно
которому герцог должен присягнуть в том, что будет  охранять  права  их  и
протестантской церкви. Под этот закон не подкопается Рим, несмотря на  все
свои самые лукавые ухищрения.  Этой  твердыни  не  подточит  самый  ловкий
иезуит. Пусть-ка тот язычник и свирепый  тиран  попробует  огрызнуться.  О
такой железный затвор он обломает себе зубы.  Слава  непреложному  закону!
Слава благословенным религиозным реверсалиям! (*26) Слава твердой, прочной
конституции  и  Тюбингенскому  соглашению!  (*27)   Слава   благодетельной
предусмотрительности мудрых отцов, которые припасли такие  намордники  для
зубастых герцогов.
 Ровно в десять часов председатель Иоганн-Генрих Штурм объявил заседание
открытым, но не успели еще приступить к обсуждению  вопросов,  стоящих  на
повестке дня, как перед огорошенными членами совета  предстал  Филипп-Якоб
Нейфер, брат законоведа, и предъявил бумагу, из  которой  явствовало,  что
Карл-Александр, в осуществление законных прав  наследования,  вступает  на
вюртембергский престол, а впредь до своего прибытия в герцогство  поручает
руководство государственными делами советникам фон  Форстнеру  и  Нейферу,
для чего уже назначил их министрами.
 Далее новый министр с улыбкой учтиво  заявил  совершенно  растерявшимся
господам членам совета, что герцог осведомлен  о  возникших  у  парламента
опасениях касательно  вопросов  вероисповедания  и  сословных  свобод.  Он
счастлив, что может сразу же успокоить господ членов  совета,  передав  от
имени его светлости соответствующие заверения и подтверждения. Будучи  еще
принцем, герцог имел случай обсуждать с некоторыми членами  малого  совета
ту  ситуацию,  которая  тогда  была  лишь   предположительной,   ныне   же
претворилась в жизнь, и господа члены