че  что
многократный прискорбный опыт наглядно показывает, сколь многие светлейшие
государи   Вюртембергского   дома    умирают    от    грудных    болезней)
предрасположенные pulmones" [легкие (лат.)].
 Между тем в Штутгарте, на другой день  после  смерти  Карла-Александра,
было вскрыто его завещание. В первоначальной редакции завещания  опекунами
назначались    герцогиня    совместно    с    герцогом    Карлом-Рудольфом
Нейенштадтским. В приписанном позднее,  под  давлением  тайных  советников
Фихтеля и Рааба, дополнительном пункте архиепископ Вюрцбургский объявлялся
соопекуном, во втором добавлении, которое Карл-Александр внес незадолго до
смерти, князь-епископ облекался особыми полномочиями. Тотчас  же  в  тихий
Нейенштадт выехала депутация  совета  одиннадцати  всеподданнейше  просить
герцога  Карла-Рудольфа  о  немедленном  принятии  на   себя   регентства.
Карл-Рудольф был прижимистый престарелый господин. Он прошел курс  наук  в
Тюбингене, смолоду изрядно пожил,  побывал  в  Швейцарии,  во  Франции,  в
Англии, в Нидерландах. Затем поступил на службу к Венецианской республике,
воевал в Морее, блестяще  отличился  при  осаде  Негропонта.  Добровольцем
сражался  в  Ирландии,  в  войне  за   испанское   наследство   командовал
двенадцатью тысячами датских наемников, кровавая победа при Рамильи решена
была им, принц Евгений  и  Мальборо  (*57)  высоко  ценили  его,  имя  его
блистало наряду с именами первых полководцев Европы. Но, получив по смерти
брата Вюртембергско-Нейенштадтские коронные владения, он,  пятидесяти  лет
от роду, неожиданно сложил с себя все военные звания, удалился  в  городок
Нейенштадт и жил там  по-крестьянски,  как  строгий  и  справедливый  отец
своего маленького народа.
 С  Карлом-Александром  он  не  поддерживал   отношений.   Блистательный
государь со своим пышным двором и наглым плутом-евреем был ему очень не по
душе. Он был строгий, скуповатый старик,  теперь  ему  уже  перевалило  за
семьдесят. Он любил свой тихий, цветущий городок; когда  речь  заходила  о
Марии-Августе, еретичке, ветреной любительнице мишуры  и  комедиантов,  он
сердито и брезгливо кривил жесткий рот. Он был  невелик  ростом,  сухощав,
немного кособок,  по-военному  лаконичен,  в  одежде  и  содержании  двора
наблюдал порядок, точный расчет, экономию. Он говорил: долг!  Он  говорил:
справедливость!  Он  говорил:  авторитет!  Невзирая  на  возраст,  он  был
усердным тружеником.
 Молча выслушал он штутгартских господ, дал  им  досказать  до  конца  и
снова повторить их обстоятельную речь, а сам  все  молчал.  Он  был  очень
стар, он охотно прожил бы остаток дней в своем цветущем городке заправским
крестьянином, надзирал бы за своими  полями  и  виноградниками  и  следил,
хорошо ли его немногочисленные подданные обращаются с ребятами и скотиной.
А тут господь бог налагает на  него,  старика,  тяжкий  труд  очистить  от
скверны, погрязшую в нечестии  страну,  на  пороге  смерти  препираться  с
императором и имперским правительством, пресекать козий  жирного,  хитрого
вюрцбургского иезуита.  Но  так  повелел  бог;  а  он,  как  солдат,  знал
субординацию, соблюдал дисциплину, он подчинился. Он  сказал  штутгартцам,
что берет на себя бразды правления, но при  условии,  что  он  один  будет
опекуном, без герцогини - католички, регенсбуржанки - и уж,  конечно,  без
иезуита-вюрцбуржца. Он пообещал завтра же прибыть в столицу.
 Довольные возвратились домой штутгартцы. Вот какой  человек  им  нужен!
Он-то уж справится и с Ремхингеном и с евреем, о котором, как ни  странно,
все еще не было ни слуху ни духу.
 Ремхинген разбушевался. Он с давних пор ненавидел тощего  нейенштадтца,
не раз  потешался  над  скрягой  и  скопидомом.  Теперь  же,  опираясь  на
дополнительный пункт завещания о полномочиях князя-епископа  Вюрцбургского
и на преданные  ему  войска,  он  отказался  присягать  герцогу-регенту  и
повиноваться его приказам и потребовал от  своих  подчиненных,  чтобы  они
последовали   этому   примеру,   заставил    их    присягнуть    завещанию
Карла-Александра,   без   ведома   и   согласия   герцога-регента   усилил
штутгартский  гарнизон,  отдал  распоряжение   комендантам   крепостей   и
начальникам гарнизонов по всей стране слушаться лишь тех приказов, которые
исходят непосредственно от  него  или  от  герцогини.  Чтобы  восстановить
военных против Карла-Рудольфа, он  пустил  слух,  будто  новый  правитель,
совместно с парламентом,  намерен  сократить  армию,  а  потому  предстоят
многочисленные увольнения.
 Так обстояли  дела,  когда  Карл-Рудольф  тихо  и  незаметно  въехал  в
Штутгарт, поселился в  боковом  крыле  дворца  и  собрался  нанести  визит
вдовствующей герцогине, но та его не приняла. Он нимало не огорчился и  на
другое утро, невзирая на свои семьдесят лет,  как  обычно  в  шесть  часов
сидел уже за работой. Прежде всего он принялся беспощадно очищать  столицу
- все неблагонадежные чиновники были уволены, их бумаги опечатаны,  многие
из них арестованы. Большинство главарей католической партии успело бежать.
 В народе повсеместно вслух поносили покойного герцога, который  не  был
еще погребен, и вдовствующую герцогиню,  которая,  бессильно  злобствуя  и
капризничая, заперлась у себя в апартаментах. Герцог-регент издал  строгие
приказы, воспрещающие подобные неприличные выпады. Он  говорил:  долг!  Он
говорил: справедливость! Он говорил: авторитет!
 В числе прочих и булочник Бенц, смастеривший транспарант с герцогом,  с
чертом и стишками был, во исполнение приказа,  на  трое  суток  посажен  в
караульню. Там свинорылый остряк заполучил сильнейшую инфлюэнцу.  Воротясь
домой, он слег, пил всякие настои, по вскоре стало ясно, что  ему  уже  не
подняться. У ложа болящего собрались его  приятели  из  "Синего  козла"  и
кисло острили: "при предпоследнем герцоге правила шлюха, при  последнем  -
жид, при нынешнем - дурак". Перед смертью он страшно буйствовал и отчаянно
сквернословил. А в "Синем козле" потом говорили, что еретик-герцог  и  его
еврей повинны в смерти и этого честного бюргера.
 Мария-Августа  вместе  с  Ремхингеном  вела  беспрерывную  лихорадочную
борьбу против Карла-Рудольфа и парламента.  Ей  льстило  выслушивать  себе
похвалы, как  великой  государыне.  Довольно  уж  она  была  первой  дамой
Германии, теперь ее соблазняло  стать  антиподом  женского  пола  молодому
прусскому королю (*58), недавно вступившему на престол.  Ну  что  же,  она
будет  великой  защитницей  католичества  в  противовес   этому   великому
протестанту. Разве император, курфюрст Баварский, ее отец и  даже  Франция
не на ее стороне? Как же ей, опытной,  светской  женщине,  не  сладить  со
старым брюзгой, мужланом, заплесневелым  слабоумным  вахлаком,  с  дерзким
узурпатором, Карлом-Рудольфом?  Совместно  с  Ремхингеном,  с  капуцинским
патером Флорианом и своим библиотекарем  Гофаном,  которого  она  почитала
мудрым политиком, она затевала нескончаемые ребяческие, наивные интриги  и
капризно дулась, когда что-нибудь не ладилось сразу. Тысячи депеш летели в
Вену, в Вюрцбург, в Брюссель, к ее  отцу.  Двору  и  народу  она  являлась
скорбящей вдовой, бледное личико и большие  глаза  с  поволокой  грациозно
выглядывали из-под траурной вуали. Она велела привезти из Брюсселя  своего
сыночка, герцога, и показала растроганному народу царственного  сиротку  -
дитя с огромными, сияющими глазами.
 Но  Карла-Рудольфа,  старого  солдата,   провести   было   трудно.   Он
опубликовал разъяснение, что отнюдь не намерен сокращать армию,  предложил
и парламенту высказаться в  том  же  смысле.  Вслед  за  тем  он  назначил
командующим  войсками  генерала  фон   Гайсберга,   посадил   разъяренного
Ремхингена под домашний арест и поставил у  его  дверей  стражу.  Шаг  был
смелый,  он  мог  привести  к  войне,  к  кровопролитию,  к   вооруженному
сопротивлению изнутри и извне, все погубить или все спасти. Он  ничего  не
погубил.  Армия,   а   с   ней   и   вся   страна   радостно   подчинилась
герцогу-правителю.
 Император не решался санкционировать такую  крутую  расправу.  Иезуиты,
состоявшие при герцогине, настаивали, чтобы  при  венском  дворе  признали
законной  последнюю  редакцию  завещания  Карла-Александра   и   утвердили
опекунами князя-епископа и герцогиню. Сам князь-епископ в собственноручных
письмах взывал к императору, требовал защиты своих прав.  По  его  приказу
состоявший  при  нем  советником   профессор   Икштат   сочинил   солидное
заключение, озаглавленное: "Основы вюртембергского права", где  с  помощью
хитроумных доводов отстаивал законность  последнего,  спорного  завещания.
Даже противники вынуждены были  признать  тонкость  его  аргументации.  Но
никаких  положительных  результатов  все  эти  старания  не  дали.   После
устранения Ремхингена Карл-Рудольф прочно забрал  в  руки  власть,  и  без
войны, которой никто не хотел, убрать  его  было  невозможно.  Протесты  и
апелляции остались без последствий.
 Умный вюрцбуржец, очевидно, ничего иного и не ожидал. Хоть он и  пустил
в ход весь  механизм  ловкой  дипломатии,  но  действовал  без  настоящего
подъема, лишь бы не уронить своего достоинства. Он выслушал доклад хитрого
как бес невзрачного советника Фихтеля. И безоговорочно одобрил  его  линию
поведения. Силой тут уже  ничего  не  поделаешь.  Церкви  спешить  некуда,
церковь работает на  будущее.  Весь  расчет  надо  строить  на  малолетнем
герцоге, воспитывать его в твердой католической вере; сам он, епископ,  не
увидит, правда, как созреет этот плод его трудов. А жаль Карла-Александра!
Это был добрый, верный и славный друг!  Requiescas  in  pace!  [Покойся  с
миром! (лат.)] Он сам будет служить по нем мессы. А пока что остается лишь
пристойным   образом   выбраться    из    вюртембергской    истории,    не
скомпрометировав себя.
 Все, что могло показать в истинном свете роль  Вюрцбурга  и  католиков,
было тщательно изъято и увезено из Штутгарта. Самые изобличающие документы
хранились у Ремхингена. После того как генерал был  посажен  под  домашний
арест, а попытки подкупить часовых потерпели неудачу, по  крышам  соседних
домов пробрался к дому Ремхингена трубочист, через дымоход спустился в  ту
комнату,  где  хранились  опасные  бумаги,  и  благополучно  доставил   их
духовнику герцогини, после чего они были сплавлены в Вюрцбург.
 Тем временем престарелый регент,  прочно  завоевав  расположение  армии
своей солдатской повадкой, решил  подвергнуть  генерала  Ремхингена  более
строгому  заключению  и  отправил  его  вместе  с  адъютантом,   капитаном
Герхардом, в крепость Асперг.
 Такое  обращение  с  ее  любимцем   и   главным   защитником   вынудило
Марию-Августу  изменить  своей  высокомерной  сдержанности   в   отношении
герцога-опекуна. Она снизошла до того,  чтобы  просить  Карла-Рудольфа  об
аудиенции. Старик сам явился к ней без всяких церемоний. Бедно,  неряшливо
одетый, по-деревенски нескладный, кособокий, стоял он  перед  разубранной,
вооруженной всеми ухищрениями косметики, благоухающей дамой. Он был  один;
при ней же находились патер Флориан - ее духовник,  и  библиотекарь  ее  -
Франц-Иозеф Гофан, присяжный политик, по-кошачьи вкрадчивый, наряженный по
самой последней моде молодой человек с  литературными  претензиями;  после
падения Ремхингена он, наряду с капуцином, стал ее  ближайшим  советником.
Карл-Рудольф  холодно  и  недоверчиво  оглядел  зловредный  трилистник,  к
несчастью   прискорбно   засоряющий   благодатные   вюртембергские   долы.
Мария-Августа, в свою очередь, высокомерно и не без  игривого  любопытства
смотрела  на  убогого,  неряшливого,  невзрачного  солдата,  который,  без
сомнения, не мог оценить изящный покрой ее  траурной  робы.  Молча  слушал
Карл-Рудольф ее бесконечные жалобы. Его молчание раздражало ее, она  вышла
из себя, стала, наряду с существенным, перечислять пустячные  мелочи,  под
конец  совсем  запуталась;  ее  приспешникам  пришлось  выгораживать   ее.
Презрительно и досадливо слушал Карл-Рудольф, как она, обычно невпопад, но
с важной миной, употребляла юридические  термины.  Священный  смысл  таких
слов, как реверсалии, гражданские свободы,  казалось  ему,  был  осквернен
этим маленьким пошлым развратным ртом. Он отвечал  кратко,  осмотрительно,
грубовато, ловко пользуясь  высказанными  ею  несуразностями  -  доводы  и
поправки капуцина и тонного  библиотекаря  он  пренебрежительно  и  сурово
пропустил мимо ушей; он, государь, желал иметь дело только с  государыней.
Он поставил Марии-Августе на вид, что у нее плохие советчики и что ее сану
не подобает  защищать  Ремхингена,  дурного  человека  и  государственного
преступника. По всем мелким вопросам этикета, о  которых  она  говорила  с
большой важностью, он обещал  безотлагательно  удовлетворить  ее,  но  тем
тверже отстаивал по-настоящему  важные  политические  позиции.  Капуцин  и
библиотекарь в отчаянии ломали  руки,  когда  герцогиня  торжествовала  по
поводу этих мелких подачек, уступая лукавому и грубому узурпатору во  всем
существенном. Наконец разговор коснулся денежных дел. В этом Мария-Августа
уж решительно ничего не понимала; она была  наследницей  одного  из  самых
богатых в  Европе  княжеских  родов,  швырялась  поместьями,  как  простые
смертные пфеннигами, и почитала унизительным мещанством даже  упоминать  о
деньгах. А Карл-Рудольф, хоть и старался постоянно неукоснительно защищать
финансовые интересы страны, сам был крайне скромен в  своих  потребностях.
Много ли нужно ему, старому  бездетному  человеку!  Таким  образом,  обоим
собеседникам нетрудно было проявить широту натуры, по  этому  вопросу  они
сговорились очень быстро  и  распрощались  в  добром  согласии.  Герцог  с
изумлением и удовольствием убедился в  том,  что  Мария-Августа  вовсе  не
вавилонская  блудница,  а  самая  обыкновенная  гусыня,  а   герцогиня   с
изумлением и удовольствием заметила, что Карл-Рудольф, пожалуй,  вовсе  не
меднолобый, по-крестьянски упрямый узурпатор, а просто-напросто  осел.  На
основе такого убеждения они расстались с неким взаимным  пренебрежительным
доброжелательством.
 Разумеется, и в дальнейшем между ними не  обходилось  без  многократных
мелких стычек. Но герцогу-регенту после этого единственного  визита  стало
вполне ясно, какой политики держаться.  Желая  добиться  от  Марии-Августы
серьезной уступки в деле управления страной, он притеснял  ее  в  вопросах
церемониала. То оспаривал у нее какой-нибудь титул, то посылал к ней нести
караул младшего офицера,  вместо  положенного  ей  по  сану  штаб-офицера,
придирался к ее новому любимцу, тонному, элегантному  библиотекарю.  Когда
она заявляла протест, он, в награду за исправление подобного промаха,  без
труда добивался уступок в политических вопросах.
 Серьезный  спор  возгорелся  по  поводу   приготовлений   к   похоронам
Карла-Александра. Мария-Августа целых два месяца предвкушала, как  она  по
этому случаю предстанет перед целой Европой  в  роли  самой  прекрасной  и
элегантной в  империи  вдовы,  великой  государыни,  а  также  средоточием
разноречивых толков, упованием Рима и  всего  католического  мира.  Однако
герцог-регент воспретил совершать погребение по католическому обряду, дабы
не раздражать народ; католические государи  и  вельможи  ответили  на  это
отказом присутствовать на похоронах. Мария-Августа заболела и постарела от
бешенства.
 Императору пришлось собственноручным посланием склонить  Карла-Рудольфа
к уступчивости. В конце концов погребение было  обставлено  с  невероятной
помпой - бесконечная процессия  траурных  карет,  факельщиков,  капуцинов,
парадные черные одежды государей и вельмож, чиновников, слуг. Многочасовое
прохождение войск. Гул  колоколов,  речей,  песнопений,  салютов  в  честь
усопшего.  Много  тысяч  восхищенных,  вожделеющих,   пламенных   взглядов
устремлено на красавицу - вдовствующую герцогиню.  Тонок  и  гибок,  точно
стебель, ее стан над черной парчой широкой робы;  неправдоподобно  белы  и
аристократичны пальчики, выступающие из-под черного  кружева  рукавов;  ни
единого украшения, кроме звезды и креста папского  ордена  и  ожерелья  из
шестнадцати редкостных черных жемчужин. Вдовье покрывало наколото так, что
его черный цвет меркнет перед черными как вороново крыло волосами,  тонкое
личико сияет, точно изваянное из старого  благородного  мрамора.  Ящеричья
головка, при всей неприступной  осанке  своей  обладательницы,  склоняется
кокетливо и сладострастно. Так красовалась Мария-Августа во вдовьей скорби
и великом блеске.
 А парадный гроб, в  честь  которого  звонили  колокола,  звучали  речи,
торжественно неслись ввысь песнопения и грохотали залпы орудий, был  пуст.
Покойный Карл-Александр за время распрей своей вдовы  с  герцогом-регентом
так разложился и провонялся, несмотря на  все  искусство  бальзамировавших
его  врачей,  что  труп  задолго  до  официального  погребения  потихоньку
схоронили в новом Людвигсбургском склепе.


 Дипломаты  и  военные,  которых  смерть  Карла-Александра  застигла   в
Людвигсбурге, держались поначалу тихо и выжидательно. В лице арестованного
Зюсса они заручились на всякий случай доказательством  своей  политической
благонамеренности. Уже через несколько дней даже  самым  несообразительным
стало ясно, что конституционная партия естественным образом возьмет верх и
что о военном бунте и осуществлении католического проекта даже  думать  не
приходится. Лишь отдельные заядлые  приверженцы  католической  партии  под
водительством   некоего   князя   Вальдека   не   желали    считаться    с
обстоятельствами.  Остальные  никогда  якобы  и  не  помышляли  произвести
переворот силой оружия  и  намерены  были  действовать  в  строгих  рамках
конституционной  законности,  предварительно  испросив  на   то   согласие
парламента.
 Один только был преступник и угнетатель, зачинщик всей  смуты,  причина
всех бед, вдохновитель всего дурного, совративший доброго государя с  пути
истинного и обративший во зло  его  благородные  замыслы,  один  губитель,
подлец и плут, - еврей. О том же, сколь сами они чисты и  непорочны  перед
законом и конституцией, свидетельствовало то, что  они  не  дали  улизнуть
вышеназванному еврею, а сейчас же схватили его.
 В действительности арест  Зюсса  оказался  очень  несложным  делом,  не
потребовал большой доблести  и  не  послужил  к  чести  осуществивших  его
господ. А посему пришлось несколько приукрасить, облагородить те конфузные
обстоятельства, при которых еврей был  заключен  под  стражу,  придать  им
романтическую окраску. По Штутгарту пустили слух, который повторяли сперва
шепотком, потом громче и, наконец, с полной уверенностью, что Зюсс, тотчас
после смерти герцога, тайком выбрался из Людвигсбурга и укрылся у  себя  в
доме в столице,  а  затем  сделал  попытку  бежать  за  границу,  захватив
ценности и письменные улики.  Но  храбрецы  офицеры,  во  главе  с  бравым
майором Редером, человеком прямодушным  и  добрым  протестантом,  любимцем
всего города, вовремя проведали о местопребывании шельмеца и  его  побеге.
Из уст в  уста  передавали  точнейшие  подробности.  Зюсс  выбрался  через
виноградники  и  успел  уже  проехать  порядочное  расстояние  по   нижней
Кригсбергской дороге. Но тут майор Редер взял  лучших  конников  городской
гвардии - назывались даже  их  имена:  Гукенбергер,  Трефтс,  Вейс,  Манн,
Мейер, - и так, сам-шест, пустился  за  ним  следом.  На  Корнвестгеймском
холме они нагнали беглеца. Взведя курок, бравый майор  Редер  крикнул  ему
громовым голосом: стой! Ни наглое отпирательство, ни вопли, ни  угрозы  не
помогли еврею. Храбрые кавалеристы повернули назад его  карету  и  вот-вот
повезут его по Тунценгофскому холму через Людвигсбургские ворота.
 Восторженно горланя,  поджидала  толпа  карету  с  арестантом.  Веселый
гогот,  насмешки,  радостное   возбуждение.   Уличные   мальчишки   успели
пристроиться на деревьях и на выступах  ворот.  В  трактире  под  вывеской