"Зеленый куст", у самой заставы, вместе с  другими  сынками  состоятельных
бюргеров  бражничал  юный   Лангефас,   веселый,   толстый,   краснощекий,
белобрысый малый с маленькими голубыми глазками. Он  угощал  всю  компанию
старым ульбахским, громко шутил с девушками - словом, кутеж шел  не  хуже,
чем во время карнавала.  Когда  наконец  карета  с  Зюссом,  эскортируемая
Редером и его кавалеристами, под неистовые  крики,  подъехала  к  воротам,
собутыльники юного Лангефаса бросились  из  трактира,  вытащили  пленника,
принялись бить его, толкать, трепать, швырять из стороны в  сторону,  Юный
Лангефас провозгласил здравие майора Редера, тот взял предложенный стакан,
ухмыляясь, чокнулся и выпил,  а  народ  между  тем  избивал  еврея.  Зюсс,
впрочем, вел себя отнюдь не приниженно и  пугливо,  на  удары  он  отвечал
полновесными ударами; какому-то мальчугану, который зубами вцепился ему  в
ногу, он дал такую затрещину, что тот покатился под  ноги  толпы;  так  же
энергично отвечал он на проклятия и ругательства нападающих.  Словом,  это
было не фанатическое избиение, а  заправская  потасовка.  В  конце  концов
еврея наверняка бы прикончили из  чистого  озорства,  хотя,  по  существу,
толпа была настроена  довольно  благодушно;  но  тут  подоспела  городская
стража и с помощью городской конницы отбила его у  толпы.  В  изнеможении,
еле переводя дух, сидел он в карете, растрепанный,  растерзанный,  весь  в
грязи и крови. Юный Лангефас, который слыл шутником и  потому  пользовался
большим успехом у женщин, смеху ради подобрал парик, свалившийся  с  еврея
во время драки, и ко всеобщему восторгу нес его впереди кареты, нацепив на
свою тросточку. Так под улюлюканье и ликование обывателей подъехал Зюсс  к
зданию палаты на базарной площади.
 После того как у нее отняли одного еврея, чернь  под  предводительством
молодого господина Лангефаса изловила других и  принялась  потешаться  над
ними. Особенно забавно было выщипывать бороду и волосы  у  одного  старика
еврея, который отчаянно сопротивлялся, меж тем как Лангефас,  под  громкое
одобрение, отпускал  шуточки  касательно  вшей.  Молоденькую,  некрасивую,
дрожавшую от стыда и страха девушку, некую Ентель Гирш под дружное  ржание
раздели донага, чтобы поискать на ней блох.  Все  штутгартские  евреи,  от
старца до грудного младенца, были на такой манер изловлены  предприимчивой
чернью и под эскортом  уличных  мальчишек,  под  дождем  камней  и  грязи,
доставлены к фогту. Как раз в это время из Праги экстренной почтой прибыли
двое  евреев  урегулировать  кое-какие  банковские   дела   с   всемогущим
финанцдиректором. Они не были  сильны  в  вопросах  швабской  политики,  а
главное, понятия не имели о том, что может быть общего между  католическим
проектом и операциями их земельного банка; они знали только,  что  Зюсс  -
могущественнейший еврей во всей Европе и что евреи  Вюртемберга  находятся
под особой защитой. Тем более были они ошеломлены, когда, едва успев выйти
из почтовой кареты, были грубо схвачены, избиты и посажены  под  арест,  а
главное, когда узнали, в каком  плачевном  положении  очутился  всесильный
финанцдиректор. Во время этой расправы многие евреи поплатились жизнью,  и
среди них трое евреев, пользующихся протекторатом  Франкфурта,  вследствие
чего вольный имперский город заявил  решительный  протест  вюртембергскому
правителю.   Герцог-регент,   исходя   из   девиза:   "Долг!    Авторитет!
Справедливость!" - посадил трех зачинщиков на два дня на гауптвахту.
 Некий скороспелый поэт изложил пленение  Зюсса  в  стихотворной  форме.
Вскоре его вирши облетели весь Штутгарт и всю страну.  Особенно  по  вкусу
пришлись  две  строки,  так  что  их  навсегда  затвердили  стар  и  млад:
"Воскликнул сам фон Редер тут: "Стой иль умри,  презренный  плут!"  Вообще
майор Редер стал еще популярней в народе за ту распорядительность, с какой
он пресек покушение к  бегству  вероломного  и  злокозненного  преступника
еврея. Едва завидев бравого вояку с жестким ртом и узким  лбом  и  услышав
его крикливый голос, восторженные бюргеры устраивали овацию.
 В тот день, когда  Зюсса  доставили  в  Штутгарт,  была  также  сделана
попытка разгромить его дворец на Зеештрассе. Вдохновительницей этой  затеи
оказалась Софи Фишер, дочь советника экспедиции,  бывшая  метресса  Зюсса.
Красивая, пышнотелая, ленивая матрона была неузнаваема. Она орала, кипела,
выбивалась из сил, густые белокурые волосы свисали космами, пот катился  с
лица. Дома остальных евреев никем не охранялись, и немало  ценного  добра,
золота и звонкой монеты разошлось вследствие этого по рукам. Но дом  Зюсса
охранялся внушительным военным отрядом. Никлас Пфефле  успел  своевременно
принять меры. И еще другой  человек  по-своему  деятельно  позаботился  об
охране дома -  то  был  дон  Бартелеми  Панкорбо.  Он  явился  в  качестве
правительственного комиссара с полицией и солдатами и  конфисковал  дом  и
все  имущество.  В  сопровождении  Никласа  Пфефле  медленно  обходил   он
обширные, сверкающие, безукоризненно убранные покои, высовывал  из  брыжей
костлявое сизо-багровое лицо, заглядывал  во  все  закоулки.  Презрительно
прошел  мимо  роскошных  ковров,  мебели,  картин,   безделушек.   Но   из
драгоценных камней, к  которым  особенно  тянулось  его  сердце  и  алчные
пальцы, ничего видно не было.  Осторожно  и  недоверчиво  расспрашивал  он
Никласа Пфефле;  невозмутимо,  флегматично  отвечал  бледнолицый  толстяк.
Португалец стал грозить, но  его  замогильный  голос  скользил  мимо  ушей
бесстрастного секретаря. В конце концов Никласа Пфефле арестовали, учинили
ему допрос с пристрастием, перерыли  его  корреспонденцию,  но  ничего  не
нашли  и  вскоре  принуждены  были  отпустить  на  свободу  медлительного,
молчаливого, хладнокровного толстяка.


 Зюсса сперва перевезли в крепость Гогеннейфен и содержали там совсем не
строго. Довольствие он получал за свой счет в достаточном количестве и  по
собственному вкусу, ему разрешалось  принимать  посетителей  и  выписывать
себе что угодно из одежды и домашней утвари.  Он  не  злоупотреблял  этими
льготами и охотно подолгу бывал один. Тогда он шагал  из  угла  в  угол  с
довольным видом, а иногда даже и с улыбкой, неблагозвучно напевая себе под
нос, лукаво и мерно покачивая головой, точно старый правоверный еврей.
 Ах, как хорошо и  отрадно  жить  в  покое  и  со  стороны  смотреть  на
происходящее. Кругом  все  суетятся.  Одни  суетятся,  чтобы  окончательно
смешать с грязью и потопить его. Он сам  суетится,  чтобы  ускользнуть  от
них, выбраться на волю. Ну что  ж!  Пускай  хватают,  пускай  держат!  Вот
дурачье! Ведь они не знают, что тот, кто суетится, кого они  ловят  и  кто
пытается от  них  ускользнуть,  -  вовсе  не  он  сам.  То  прежний  Зюсс,
неразумный, неискушенный Зюсс,  который  ничему  не  научился,  ничего  не
познал. Истинный Зюсс, новый Зюсс - хо-хо!  (он  расхохотался  злорадно  и
торжествующе) - тот теперь вне житейской суеты, тот  не  досягаем  ни  для
каких герцогов, императоров, судей.
 Ввиду этого нелегко приходилось комиссии, созданной  для  расследования
многочисленных злокозненных,  вероломных,  пагубных  проступков  и  деяний
Иозефа Зюсса Оппенгеймера,  еврея  и  бывшего  советника  по  финансам,  с
присными его. Состав следственной комиссии был в высшей степени  солидный.
Во главе ее стоял тайный советник фон Гайсберг, брат генерала,  по  натуре
человек ленивый, подходивший ко всему  на  свете  с  грубоватым  цинизмом.
Членами ее были тайный советник фон Пфлуг,  высохший,  желчный,  чванливый
господин, исполненный ненависти и отвращения к евреям, профессора Гарпрехт
и Шепф, государственные советники Фабер,  Данн,  Ренц,  Егер  -  усердные,
честолюбивые чиновники среднего  возраста;  секретарями  состояли  асессор
Бардили и актуарий Габлер. Для комиссии не было вопроса о  том,  что  Зюсс
совершил целый ряд преступлений, караемых смертью. Но  вскоре  выяснилось,
что с чисто юридической точки зрения к  нему  придраться  трудно.  Главное
осложнение заключалось в том, что он был неподсуден законам страны, ибо не
состоял  в  ней  на  действительной  службе  и  не   был   ее   подданным.
Исключительно в качестве частного лица, нося звание тайного  советника  по
финансам, помогал он герцогу советом. Если же состоявшие на действительной
службе  министры  и  советники  выполняли   его   пагубные   замыслы,   то
государственными преступниками были они, а не он. Таким образом,  комиссия
погрязла в раскапывании бессчетных мелочей, в  надежде  сколотить  из  них
настоящее обвинение.
 Со следствием не торопились, растягивали его  до  бесконечности.  Да  и
зачем бы судьи стали спешить? Так приятно было  чувствовать  себя  членами
столь ответственной комиссии. Все знакомые спрашивали:
 - Ну, что нового выведали вы у еврея?
 Ведь на них были обращены взоры всей Швабской  округи.  А  кроме  того,
участие в комиссии оплачивалось очень высоко, сверх положенного жалованья,
-  разумеется,  из   конфискованного   имущества   обвиняемого.   Усердным
чиновникам среднего  возраста  эти  дополнительные  доходы  были  особенно
кстати.
 Господа  члены  комиссии  допрашивали  Зюсса  то  в  одиночку,  то   на
коллегиальных  заседаниях.  Ему  было  предъявлено  обвинение  в   чеканке
неполноценной монеты, в оскорблении величества и  государственной  измене.
Профессору  Гарпрехту,   человеку   честному   и   строго   справедливому,
убежденному в том, что Зюсс хоть и прохвост, по не виновен с точки  зрения
законности, претило  стремление  возложить  на  еврея  ответственность  за
проступки, за которые по справедливости должны платиться другие, а  потому
он вскоре отстранился от  работы  в  комиссии,  ограничиваясь  экспертизой
документов;  профессор  Шепф  не   замедлил   последовать   его   примеру.
Председатель комиссии, тайный советник  Гайсберг,  явился  один  к  Зюссу,
похлопал его по плечу, сказал с привычным своим грубоватым цинизмом:
 - Чего ты портишь жизнь себе и людям, еврей? Так или иначе, а  придется
тебе отправляться на повозке смертника прямо в ад. К чему же брать с собой
такой груз? Лучше по-честному сознаться во всем.
 Зюсс улыбнулся, ответил в тон, что  выше  виселицы  все  равно  его  не
вздернут. Он дразнил неповоротливого, простодушного грубияна,  бросал  ему
приманку,  а  когда  тот  нацеливался  ее  схватить,  отступался,   учтиво
усмехаясь, и в конце концов довел его до полного изнеможения.
 Остальные, каждый на свой  риск,  тоже  пытали  счастье  на  увертливом
грешнике. Они то и дело наведывались к нему, улещали,  убеждали,  грозили.
Зюсс, сильный своей отрешенностью от всего  мирского,  ради  спорта  играл
ими, покачивая, головой с добродушно-насмешливым превосходством.
 Словно с другого полушария, из другой позднейшей эпохи созерцал он свой
процесс, втихомолку потешаясь над господами судьями, над их слабостями, их
наивными неловкими попытками поймать его. Несчастные! Как  они  трудились,
выбивались из сил, потели! Как  они  принюхивались,  стараясь  напасть  на
след, и, точно в трансе, не спускали глаз с дороги, которая, казалось  им,
ведет  вверх.  Карьера!  Карьера!  А  как  они  все  были  любопытны,  как
близоруки, без искры проницательности вглядываясь в  него,  как  они  были
лишены осязания, ощупывая его, как они были лишены чутья,  обнюхивая  его!
При этом кое-кто из них питал самые благие намерения  и  в  ходе  дознания
проникся даже своего рода расположением к человеку,  который,  несомненно,
был мошенником, но по бойкости  языка  и  остроте  ума  представлял  собой
незаурядное, поразительное явление.
 А когда и  секретари,  два  юных,  глупых,  хитрых  честолюбца,  решили
попытать на нем свою удачу  и  свое  уменье,  Зюсса  это  даже  умилило  и
насмешило. Несчастные тупицы! Он смотрел, как  они  прыгают  вокруг  него,
точно глупые щенки, а потом ласково и небрежно отгонял их.
 Все это были люди ограниченные.  Ограничен  от  природы  был  и  тарный
советник Иоганн-Кристоф  Пфлуг,  главный  нерв  и  двигатель  следственной
комиссии. Но его ум и  проницательность  обострялись  лютой  ненавистью  к
евреям. Если бы в тюремной камере сидел  прежний  Зюсс,  у  него  бы  душа
переворачивалась от тех тончайших ехиднейших булавочных  уколов,  которыми
желчный советник  старался  показать  ему  свою  гадливость  и  презрение.
Господину фон Пфлугу трудно было дышать одним воздухом с евреем;  входя  к
нему в камеру, он ощущал физическое отвращение и  тошноту.  Но  он  считал
своим долгом все вновь и  вновь  унижать  этого  отпетого  негодяя,  этого
гнуснейшего  из  людей,  измываться  над  его  человеческим  достоинством,
растравлять его позор. Он страдал оттого, что ему это не удается, и всякий
раз без  сил  покидал  камеру,  чтобы  снова  туда  возвратиться.  Зюсс  с
насмешкой и жалостью наблюдал за ним. Узнай этот кичливый аристократ,  что
отверженный жид и проходимец - сын Гейдерсдорфа, фельдмаршала и барона,  -
весь внутренний мир его рухнул бы.
 Ни один адвокат не брался добровольно  защищать  еврея.  Осуждение  его
было предрешено. Единственное, чего при этом можно было добиться, - ущерба
собственной  карьере.  Таким  образом,  суду  пришлось  дать   обвиняемому
защитника по назначению. Комиссия определила очень  щедрое  вознаграждение
за этот труд, опять-таки из конфискованного имущества  финанцдиректора,  и
возложила  защиту  на  одного  из  членов   господствующих   парламентских
династий,  адвоката  при  верховном  суде,   лиценциата   Михаэля-Андреаса
Меглинга. Ему пришлось обосноваться в Штутгарте и составлять защитительную
записку, за что ему  причитались  неслыханно  высокие  суточные.  Адвокату
внушили, что незачем особенно напрягать силы, ведь всем на свете известно,
что защита в данном случае - пустая формальность.  Но  лиценциат  Меглинг,
простодушный блондин с румяным,  приятно  округлым  юношеским  лицом,  был
человек добросовестный, он ничего не хотел брать даром и  отнесся  к  делу
невообразимо серьезно, хлопотал, потел, писал. Члены следственной комиссии
улыбались, улыбался и сам еврей. Славному юноше чинили всякие препятствия.
Важнейших документов ему в руки не давали и в протоколы некоторых допросов
просто  не  разрешали  заглядывать.  В  то  время  как  Зюссу  вообще   не
возбранялось  принимать  посетителей,  злополучного  лиценциата   всячески
притесняли в его желании письменно или устно сообщаться со своим клиентом.
Он же ничем не смущался и добросовестно, усердно и бездарно выполнял  свой
адвокатский долг.
 Зюсса все еще содержали в Гогеннейфене,  относительно  нестрого.  Члены
следственной комиссии не отступались от него, питая за его счет тело, душу
и кошелек. Он же сидел тихо и мирно, в каком-то блаженном и мудром  покое,
сидел точно в вате, и никто не мог добраться до него.
 Больше всего  это  уязвляло  тощего,  желчного  господина  фон  Пфлуга.
Следствие не двигалось с места, этот выродок-еврей  просто  издевался  над
людьми. Тайный советник попросил господина фон Гайсберга созвать пленарное
заседание, так  как  он  желает  внести  предложение.  Все  десять  членов
собрались и выжидательно смотрели на господина фон Пфлуга.  Тот  поднялся,
угловатый, поджарый, горбоносый, тонкогубый, с черствым, алчным,  жестоким
взглядом. Начал он с того, что  до  сих  пор  следствие  велось  по  линии
обвинения  в  оскорблении  величества,  государственной  измене,   чеканке
неполноценной монеты; пора перейти к  преступлениям,  наказуемым  смертью,
которые еврей совершил в другой области. Государственный уголовный  кодекс
карает смертью плотскую связь  еврея  с  христианкой.  А  всем  доподлинно
известно, каким скотским образом обвиняемый растлевал христианских девиц и
бесчестил как знатных дам,  так  и  особ  низкого  звания.  Настало  время
повести расследование и в этом направлении.
 Смущенно молчали присутствующие. Очень уж щекотливое дело. Если  начать
в нем копаться, к чему это приведет? Мало ли кого можно скомпрометировать,
затеяв  такую  историю.  Конечно,  очень  заманчиво  откидывать  пологи  и
покрывала, выведывать, когда и где и как, так ли или  эдак;  на  некоторых
лицах появилось уже сконфуженно похотливое выражение. Но позволить,  чтобы
вся Римская империя запустила глаза в это болото, -  такой  отважный  жест
надо сперва тщательно  продумать.  И  откуда  можно  предугадать,  сколько
семейств тут замешано, сколько врагов придется нажить по  ходу  следствия.
Весьма, весьма щекотливое дело.
 Далекий от подобных соображений, Иоганн-Даниэль Гарпрехт все же  первым
возразил, что столь почтенной комиссии, на его взгляд, незачем совать  нос
в  такую  грязь  и  пакость.  Конечно,  весьма  прискорбно,  что   столько
христианских девушек и женщин предавались распутству с  евреем.  Но  из-за
плотских грехов  бывшего  финанцдиректора  ни  герцог-регент,  ни  кабинет
министров, ни парламент, несомненно,  не  стали  бы  наряжать  специальное
судебное расследование. Эти проступки Зюсса не причинили никакого вреда ни
государю, ни стране. Да и закон, карающий  смертью  плотское  сожительство
иудеев с христианками, хоть и не отменен официально, в течение двухсот лет
не применялся на практике, а  посему  фактически  вышел  из  употребления.
Далее следует подумать, что согласно этому закону не только  еврей,  но  и
замешанные в деле христианки подлежат  сожжению.  Поэтому  он  рекомендует
тщательно обсудить возможные последствия, прежде чем начать действовать  в
этом направлении.
 Тайный советник Пфлуг все с той же бесстрастной жестокостью возразил  -
не ему, мол, поучать своих мудрых и строгих сочленов, что их обязанность -
не заниматься политикой, а придерживаться строжайшей  справедливости.  Тут
нужно быть не тонким дипломатом, а только нелицеприятным судьей.
 Остальные тем временем успели продумать все доводы "за" и "против". Они
переглядывались, испытующе проникая в скрытые  мысли  друг  друга,  втайне
вступая между собой в сговор. Если следствие распространится  на  любовные
похождения еврея, репутацию и участь скольких женщин, скольких семей можно
будет заполучить тогда в руки!  Имена  назывались  всеми,  то  были  имена
больших и родовитых семей.  Кто  мешает  им,  судьям,  ограничиться  одним
только  дознанием,  а  дальнейший  ход  дела  предоставить  на  усмотрение
герцога-правителя  и  кабинета  министров?  И  вовсе   нет   необходимости
расследовать все без изъятия: обладая такими обширными полномочиями, можно
по своему выбору одних вовлечь в дело, а других оставить в покое. Так  или
иначе, такой оборот следствия каждому из них сулил грандиозное  расширение
пределов власти, веса и влияния. Грозовой тучей нависнут они над  страной,
поражая и милуя по собственному произволу.
 А сколько доведется  им  услышать  секретов,  которыми  не  обязательно
воспользоваться сейчас же. Зато потом из них можно будет  извлечь  немалую
выгоду.  Отныне  они,  члены  комиссии,  зловещим  могуществом  уподобятся
испанскому инквизиционному суду, тайному совету  Венецианской  республики.
Это  было  соблазнительно,  это  дразнило  и  манило.  Какой   загадочный,
многозначительный вид можно будет напускать на себя! Сколько  людей  будет
боязливо и приниженно ожидать,  притянут  их  к  ответу  или  помилуют  из
снисхождения. А сколько можно будет узнать пикантных  подробностей,  чтобы
потом доверительно поделиться  ими  с  приятелем  или  братом,  женой  или
любовницей, а также удивить и распотешить веселых собутыльников.  Циничная
усмешка скользнула по грубоватой физиономии тайного  советника  Гайсберга,
господа помоложе на миг скинули маску бесстрастия и, прищурясь, подмигнули
друг другу. Предложение господина фон Пфлуга было принято.
 Сперва Зюсса  допрашивали  по  этому  пункту  на  пленарном  заседании.
Профессора  Шепф  и  Гарпрехт  отказались  при  сем  присутствовать.  Зюсс
располнел, обрюзг, сгорбился. Лицо сделалось шире, карие глаза были уж  не
такими  выпуклыми  и  быстрым