был побежден Зюссом, что она ради него стояла  перед  Зюссом  в
такой жалкой роли. Она презирала  его  за  то,  что  ради  него  отклонила
домогательства Зюсса. Зюсс - это высший свет, он сродни ей,  Иоганн-Ульрих
- ничтожный мещанин. Обо всем этом и даже о своем визите к  еврею  она  не
обмолвилась Иоганну-Ульриху ни словом.  Он  кипел  против  еврея,  кричал,
грозил  кровавой  местью.  Но  все  это  было  праздное  пустословие.   Ее
продолговатые глаза с холодным, надменным равнодушием глядели на  него,  и
он знал не хуже ее, что он сломлен, раздавлен и ничего никогда  не  сможет
сделать.
 Он опускался все ниже и ниже. Фабрика в Урахе была  продана  с  торгов,
проданы и филиалы в Штутгарте и Маульбронне.  Приобрел  их  левантинец.  А
Шертлину, как постыдную подачку, предложили место управляющего на одной из
принадлежащих ему фабрик. Возможно, что он и согласился бы, если  бы  жена
резко и решительно не отклонила предложения, почуяв тут руку Зюсса. Другие
члены семьи Шертлин тоже были вовлечены в катастрофу. Пошли с молотка дома
в  Урахе  и  Штутгарте,  земли  и  виноградники.  Уцелел   только   старик
Кристоф-Адам в Эслингене. Он  еще  выше  держал  свою  крупную  старческую
голову, еще сильнее ударял оземь бамбуковой тростью, крепко сжимая золотой
набалдашник сухой, но не дрожащей рукой.
 По примеру очень многих из тех, кто потерял во  время  правления  Зюсса
добро  и  кров,  Иоганн-Ульрих  решил  примкнуть  к  партии  переселенцев,
собравшихся в Пенсильванию. Француженка воспротивилась. Произошла короткая
и жестокая борьба. Он избил ее, но остался на месте.  Он  открыл  в  Урахе
мелочную  лавку,  скатился  на  самое  дно,  проводил  время  в   кабаках,
напивался, кощунственно клял герцога и окаянное жидовское хозяйство.  Хотя
других тяжко карали за такие  крамольные  речи,  его  не  трогали.  А  его
мелочной лавке власти явно покровительствовали. Им, по-видимому, были даны
соответствующие указания из влиятельного источника.
 Француженка, хотя и бедно одетая, держала себя по-прежнему надменно. Ее
продолговатые глаза бросали вокруг высокомерные взгляды.  Если  покупатель
пытался вступить в пространный разговор,  она  отвечала  скупо  и  кратко.
Большей частью она молчала со скучающим видом. Да и говорила она,  хоть  и
родилась в Германии, почти всегда на романском наречии, а по-немецки  -  с
запинкой.


 По  роскошным  апартаментам  Зюсса  прохаживался  Исаак   Ландауер,   в
неизменном долгополом кафтане, на рукаве он  упорно  носил  вюртембергский
значок для евреев - латинское "S"  с  рогом,  -  чего  никто  от  него  не
требовал.  Блестящие  зеркала,  обрамленные  позолотой  и   ляпис-лазурью,
отражали его облик, умное, сухощавое лицо с пейсами и с козлиной рыжеватой
седеющей  бородкой.  Финанцдиректор  показывал  ему  свой  дом.  Старик  в
долгополом кафтане постоял перед вазами, гобеленами, звенящими пагодами, с
обидной насмешливой улыбкой оглядел торжество Меркурия, костлявой холодной
рукой потрепал белую  кобылу  Ассиаду,  прошел  мимо  двух  пажей,  сынков
начальника удельного ведомства  Лампрехтса,  которые  стояли  навытяжку  у
входа  во  внутренние  покои.  Пощупал  богатую  обивку   на   мебели,   с
поразительной точностью определил ее цену. Остановился, покачивая головой,
перед бюстами Моисея, Гомера, Соломона, Аристотеля и заметил:  "Таким  наш
учитель Моисей сроду не был". Тут как раз попугай Акиба прохрипел из своей
клетки: "Как изволили почивать, ваша светлость?"
 Зюсс давно поджидал Исаака Ландауера. К этому визиту  он  готовил  свой
дворец тщательнее, нежели к визиту любого государя. Он старался уловить на
лице гостя изумленное, восторженное одобрение;  ему  страстно,  мучительно
хотелось поразить человека в долгополом  кафтане,  именно  его.  Но  Исаак
Ландауер только покачал головой, потер зябкие руки, улыбнулся, заметил:
 - К чему это, реб Иозеф Зюсс?
 В кабинет из любопытства  заглянула  Софи  Фишер,  дочь  обер-прокурора
Фишера, которая уже две недели открыто числилась метрессой финанцдиректора
и проживала у него в доме. Это была рослая, видная девушка, белая, пышная,
с рыжеватыми кудрями и очень красивым, но  грубоватым  лицом.  Когда  Зюсс
выбранил ее за непрошеное появление, она  отговорилась  первым  попавшимся
предлогом, оглядела, поджав губы, Исаака Ландауера и удалилась.
 - К чему это, реб Иозеф Зюсс? -  повторил  Исаак  Ландауер.  -  К  чему
непременно тридцать слуг? Вы разве лучше едите, лучше спите, когда  у  вас
тридцать слуг вместо трех? Я понимаю, что вы держите при себе эту девку, я
понимаю, что вам хочется иметь красивую столовую, мягкую широкую  кровать.
Но к чему вам попугай? Зачем еврею попугай?
 Зюсс молчал,  до  корней  волос  пылая  злобной  досадой,  Это  уже  не
чудачество, это насмешка, прямая,  явная  насмешка.  Ни  один  министр  не
отважился бы на то, что с  самой  невозмутимой  самоуверенностью  позволял
себе старик в долгополом кафтане: открыто потешаться над  ним.  А  он  был
бессилен перед этим стариком, он нуждался в нем и мог лишь молчать. Того и
гляди чудак опять вытащит на свет божий старые, затхлые  истории,  которые
давно утратили всякий  смысл  и  никого  больше  не  интересуют,  например
равенсбургский процесс о ритуальном убийстве и прочую ерунду.
 И он, Зюсс, обязан все это выслушивать. Без  Исаака  Ландауера  никакие
финансовые операции невозможны. Эх, хорошо бы устранить  компрометирующего
чудака! А вместо этого надо радоваться, когда  он  хотя  бы  подпускает  к
себе. Пока что обойти его нет возможности.
 Хозяин и гость говорили о неотложных делах, явно не доверяя друг  другу
и торгуясь. В сущности,  Зюсс  всегда  был  дающей  стороной;  однако  ему
приходилось тратить гораздо больше слов, чем его собеседнику, и  при  всей
своей чванливости он неизменно  чувствовал  себя  в  роли  обороняющегося.
Взгляда Исаака Ландауера не выдерживала даже самая искусная маскировка, он
сразу проникал в суть вещей, всякое притворство было бессильно перед  ним;
недоверчиво покачивая головой, отметал он мишуру красивых  слов  и  своими
зябкими руками выхватывал самую сердцевину зюссовских  дел  -  цифры.  Чем
больше хорохорился Зюсс, тем мучительнее вскипало в нем недовольство собой
и досада. Он не хотел сознаваться себе, что им  вертят,  как  марионеткой,
что он пляшет под дудку старика в долгополом кафтане.
 Когда дела были закончены и бумаги подписаны, Исаак Ландауер  заговорил
на сей раз не о равенсбургском детоубийстве, а о другой еврейской  истории
из вюртембергских анналов.  Речь  шла  об  известном  еврейском  художнике
Аврааме Калорно и о генеральном консуле Маджино Габриели, и случилось  это
лет сто тому назад, при герцоге  Фридрихе  Первом.  Герцог  привлек  обоих
итальянских евреев в свою страну весьма  заманчивыми  обещаниями.  Он  был
прямо околдован приятными  манерами,  ученостью,  финансовой  сноровкой  и
талантом  еврейского  художника,  питал  к  нему  неограниченное  доверие,
решительно и сурово отклонял все протесты духовенства и  ландтага  и  даже
ради евреев изгнал за пределы герцогства епископа Озиандера, меж  тем  как
Авраам Калорно и его сородичи привольно и пышно проживали в Штутгарте.  Но
и эта история окончилась  бедой  и  злосчастьем,  одних  евреев  подвергли
мучительным казням, других голыми и босыми прогнали из страны, и  въезд  в
герцогство был евреям на долгое время запрещен.
 - Они обзывают нас гложущими червями, - сказал Исаак Ландауер. -  Пусть
так, а сами они разве не гложут друг друга? Все, что живет, - гложет. Один
гложет другого. Теперь ваш черед, реб Иозеф Зюсс. Обгладывайте, что  можно
и пока можно! - И он засмеялся обычным своим гортанным смешком.
 Покинув наконец финанцдиректора, который нехотя слушал  его,  старик  в
долгополом  кафтане  прошел  через  аванзалу  мимо  насмешливо  и   злобно
шушукающейся толпы просителей. В дверях он столкнулся с новыми гостями:  с
председателем церковного совета Вейсензе и его дочерью.  Магдален-Сибилла,
увидев Исаака Ландауера,  приняла  его  за  Зюсса.  Таким  вот,  плюгавым,
неопрятным, в долгополом кафтане и с пейсами, какими изображались евреи на
лубочных картинках, рисовала она себе и мерзкого посланца Вельзевула.
 Когда прелат Вейсензе, получив  пост  председателя  церковного  совета,
явился  к  Зюссу  с  благодарственным  визитом,  тот   очень   любезно   и
непринужденно сказал ему,  что  слышал,  будто  у  господина  председателя
весьма авантажная дочь. Было  бы  обидно,  если  бы  цвет  швабских  девиц
красовался вдали от столицы; Людвигсбург и Штутгарт не столь богаты, чтобы
отказать себе в обществе дамы таких достоинств, какими, судя по описаниям,
обладает мадемуазель Вейсензе. Прелат  угодливо  повел  носом,  польщенный
интересом его превосходительства.  Ему  гораздо  скорее,  чем  он  ожидал,
удалось убедить дочь поехать с ним в Штутгарт, чтобы представиться  Зюссу.
В просьбе отца она усмотрела перст судьбы. Где же еще  было  ей  выполнить
свое предназначение, где же легче вновь встретить дьявола, как  не  у  его
мелких посланцев, у герцога и у еврея? И  она  настороже  и  во  всеоружии
поехала с отцом в резиденцию.
 Когда она поняла, что Исаак Ландауер не тот еврей, она  была  несколько
разочарована, но ожидание стало еще напряженнее. Их приняли раньше других.
Мимо вытянувшихся в струнку лакеев она  прошла  впереди  отца  в  кабинет,
увидела Зюсса, узнала в нем  дьявола,  покачнулась  и  упала  без  чувств.
Очнувшись, она услышала мягкий бархатный голос:
 - Я совсем обескуражен, что этот прискорбный инцидент приключился в  ту
минуту, как мадемуазель впервые переступила порог моего дома.
 Ее отец что-то ответил. К ее  носу  поднесли  флакончик  с  нюхательной
солью. Не надо открывать глаза, чтобы не говорить с ним, не смотреть ему в
лицо. Когда ей волей-неволей все-таки  пришлось  вернуться  к  жизни,  она
увидела, что глаза Вельзевула, крылатые, пламенные, выпуклые, скользят  по
ее груди и бедрам, и у  нее  дух  захватило  от  нестерпимого  сладостного
стыда.
 Пока девушка лежала без чувств, Зюсс успел оглядеть ее с ног до  головы
и оценить  ее  цветущую,  девственную  красоту.  Ее  обморок  -  следствие
потрясающего впечатления, которое он, очевидно, на  нее  произвел,  утешил
его и поднял в собственных глазах после неприятного  разговора  с  Исааком
Ландауером. Как она лежит и дышит! Как прекрасен очерк ее  матово-смуглого
и не по-женски смелого лица, как волнует взлет густых бровей!  Пока  лакеи
бегали за лекарствами и за врачом, Зюсс  обдумывал,  можно  ли  отважиться
расшнуровать ей корсет. С Вейсензе,  старым  подобострастным  царедворцем,
церемониться было нечего.
 Но тут она открыла глаза, такие неожиданно синие при темных волосах. Он
помог ей подняться, он увивался вокруг нее,  лаская  ее  взглядом,  звуком
голоса, нежными прикосновениями, почтительный, галантный, покорный, пуская
в ход все свое искусство, изощренное долгим опытом. Когда девушка обратила
к нему  бледное  смуглое  лицо  и  полуугрожающий-полувосторженный  взгляд
смятенных глаз, он  легкой,  светски  изысканной  беседой  уравновесил  ее
бессвязный лепет. В распоряжение гостей он  предоставил  носилки,  экипаж,
врача. Ни одним словом не пытался удержать председателя церковного совета.
Сам под руку  проводил  Магдален-Сибиллу  до  экипажа,  мимо  отвешивающих
подобострастные поклоны просителей. В то время  как  они  проходили  через
вестибюль, им навстречу попалась Софи  Фишер.  Лениво  проплыла  мимо  них
белокурая пышнотелая девушка, искоса, злобно, с любопытством взглянула  на
Магдален-Сибиллу.


 Перед домом на Зеегассе - толпа зевак. Ночь, слякоть, дождь пополам  со
снегом, порывы  ветра  теребят  одежду,  пробирают  насквозь.  Люди  тесно
сгрудились,  ждут,  смотрят,  как,  громыхая  и  прорезая   огнями   тьму,
подъезжают кареты на костюмированный бал к Зюссу.
 У подъезда пылают  смоляные  плошки.  Все  окна  ярко  освещены.  Двери
распахнуты настежь, темно-малиновым монументом высится швейцар с  булавой,
три лакея открывают дверцы экипажей.
 Нескончаемый поток карет. Это не один из тех балов для широкой публики,
из которых Зюсс делает предмет наживы и где он по спискам  проверяет,  кто
из придворных, чиновничества или горожан посмел не  явиться.  Теми  своими
публичными  празднествами  он  вынудил  столицу  и  герцогскую  резиденцию
Штутгарт более пышно, чем раньше, справлять карнавал, чтобы  ее  обитатели
за один раз прокутили и просадили в  его  пользу  столько  денег,  сколько
обычно тратили за несколько недель; теперешний же костюмированный бал  был
устроен единственно для того,  чтобы  избранным  показать  его  величие  и
великолепие. Лишь самые  знатные  кавалеры,  лишь  прекраснейшие  дамы  из
приближенных герцога были званы на этот бал.
 Из-за шеренги  лейб-гусаров  Зюсса  и  городских  стражников  обыватели
вытягивают шеи, чтобы под верхним платьем разглядеть костюмы  подъезжающих
гостей. Прибывают министры, генералы, двор. Вот тощий тайный советник Шютц
в костюме испанского гранда; его крючковатый  нос  кажется  вдвое  больше,
выступая над брыжами.  А  багровый  громоздкий  Ремхинген  еще  по  дороге
вспотел в тяжелой меховой шубе русского боярина. Его  настроение  портится
еще сильнее, когда он у дверей сталкивается с господином де  Риоль,  одним
из тех бродячих кавалеров, которые при  всех  дворах  чувствуют  себя  как
дома, разносят по Европе сплетни об аристократии всех стран,  заправляя  и
торгуя  великосветской  молвой.  Женщины  в  толпе  громко  фыркают;  даже
полицейские скалят зубы  при  виде  вертлявого  господинчика,  наряженного
китайцем, по оставшегося в пудреном парике. И правда, смешно  смотреть  на
этого карлика с развратным, состарившимся детским лицом, когда он  семенит
подле рослого Ремхингена. Генерал, звеня шпорами, величаво и грузно шагает
рядом с низеньким фатоватым иностранцем; однако он  знает,  что  герцогиня
либо из жажды разнообразия, либо чтобы позлить его,  и  сегодня,  как  все
последние дни, предпочтет ему глупого французского болтуна.
 Сквозь толпу,  пешком,  протискивается  Нейфер,  советник  ландтага  по
юридическим вопросам, одетый в непонятный  зловещий  ярко-красный  костюм;
ему вслед несется ропот и брань; из членов парламента приглашен только  он
и Вейсензе. Его обгоняет весьма  аристократическая,  подчеркнуто  скромная
карета старого князя  Турн  и  Таксис.  Князь  прибыл  вчера  в  гости  из
Регенсбурга; его узкая изящная голова, похожая на голову борзой, выступает
из  темно-малинового  костюма   генуэзского   вельможи,   он   предвкушает
удовольствие впервые показаться сегодня в этом наряде, который придает ему
особенную стройность. Но ему явно не везет с этим евреем. Тогда,  в  замке
Монбижу, бледно-желтая гостиная убила его бледно-желтый кафтан,  а  теперь
эта еврейская бестия вырядила весь свой штат в темно-малиновые ливреи, так
что его, князя, можно принять за лакея, и весь эффект его темно-малинового
костюма бесповоротно  пропал.  Рядом  с  раздосадованным  князем  плетется
маленький невзрачный толстяк - тайный советник Фихтель, приехавший на  два
дня в Штутгарт  с  письмами  от  вюрцбургского  епископа;  в  шароварах  и
турецком  кафтане  он  напоминает  мяч,  его  хитрая   физиономия   весело
выглядывает  из-под  фески,  мясистой  ручкой  он  игриво   машет   толпе,
недовольно шушукающейся при виде католиков.
 Вот подъехала расхлябанная темная карета, на запятках один-единственный
лакей в потрепанной старомодной ливрее, из кареты как-то особенно бесшумно
вышел и проскользнул к двери сквозь  затихшую  толпу  зевак  курцфальцский
тайный советник дон Бартелеми Панкорбо,  с  сизым,  костлявым  лицом;  сам
герцог  вынудил  Зюсса  пригласить   торговца   драгоценностями,   который
обосновался в Штутгарте на продолжительный срок.  Дон  Бартелеми  Панкорбо
явился в обычном своем виде, обтянутый кожей череп торчал  из  болтающейся
на нем, плохо прилаженной допотопной придворной  одежды,  другого  костюма
ему для маскарада и не требовалось.
 Точно в назначенный час подъехала герцогская карета. Из нее, на сей раз
только слегка прихрамывая, вышел Карл-Александр, одетый  античным  героем,
величественный, импозантный; Мария-Августа изображала богиню  Минерву,  ее
стройная талия, подобно стеблю, поднималась из пышных сине-зеленых фижм, а
ящеричья головка грациозно поворачивалась направо и налево. Сегодня на ней
был парик, над ним изящный золотой шлем, грудь  облегало  подобие  тонкого
золотого панциря; один паж нес за ней щит, другой - сову.
 Фанфары собрались уже грянуть  навстречу  герцогской  чете,  на  пороге
парадной залы уже появился Зюсс, а гости  уже  чинно  расступилась,  когда
герцог  почему-то  замешкался  в  вестибюле.  Он  увидел  рядом  со  своим
председателем  церковного  совета  высокую  статную  девушку,   наряженную
флорентийской цветочницей; когда она, снимая плащ и поправляя  гигантскую,
всю в лентах соломенную шляпу, на миг  сбросила  маску,  он  разглядел  не
по-женски  смелые  очертания  смуглых  щек,  ярко-синие   глаза,   странно
контрастирующие с темными густыми бровями. Его охватило  волнение,  какого
он давно не испытывал при виде  женщины,  ноги  у  него  подкосились,  под
ложечкой засосало. Герцогиня, мило улыбаясь, переводила быстрый  взгляд  с
Карла-Александра на девушку, которая поспешила вновь надеть маску.
 - Я  полагаю,  ваша  милость,  нам  следует  войти  в  зал,  -  сказала
Мария-Августа.
 К ним как  раз  приближался  Зюсс,  стройный  и  элегантный  в  костюме
сарацина.
 - Кто эта дама? - спросил Карл-Александр.
 - По моему разумению, девица эта - дочь Вейсензе, -  отвечал  еврей.  -
Мадемуазель Магдален-Сибилла Вейсензе.
 Затем  высокие  гости  проследовали  в  зал.  Приветствуя   их,   низко
склонились все присутствующие, фанфары загремели.
 Так как герцогиня обожала театральные представления, Зюсс начал вечер с
маленькой  итальянской  оперы  "Развратник  поневоле".  В  этом  спектакле
впервые выступала новая певица, неаполитанка Грациелла Витали, миниатюрная
бойкая толстушка с загорелым, хорошеньким и пошловатым личиком  и  резвыми
глазками. Зюсс рассчитывал, что она  произведет  впечатление  на  герцога,
который был падок до женщин такого пошиба. На этом основании он  обнадежил
певицу заманчивыми перспективами, и когда после спектакля  ее  представили
герцогу, она принялась заигрывать с  ним,  на  глазах  у  всех  жестами  и
взглядами предлагала ему себя, рассчитывая, что он тут же удалится с ней в
какой-нибудь укромный будуар. Но Карл-Александр проявил к ней  рассеянный,
мимолетный интерес, пробормотав что-то вроде: "Потом,  потом!"  На  уме  у
него  сегодня  явно  была  другая.  Неаполитанке  стоило  большого   труда
сохранить маску  развязной  веселости,  зато,  улучив  минуту,  когда  они
остались вдвоем с Зюссом, она от злости чуть не выцарапала ему глаза.
 Магдален-Сибилла и во время  представления  не  решалась  снять  маску,
пряча под ней и под большой соломенной  шляпой  судорожно  подергивающееся
лицо. Она охотно склонилась на  уговоры  отца  приехать  сюда;  но  теперь
мужество ей изменило. У нее нет сил противоборствовать дьяволу.  Лучше  бы
ей никогда не переступать порог этого зала. Она совсем истерзана и разбита
выпавшей на ее долю миссией. Лучше бы ей остаться в Гирсау,  лучше  бы  не
встречать дьявола. Ей не по зубам этот жесткий кус, как она ни бьется,  ни
изводится, стараясь его проглотить. Суетна и  дерзновенна  была  ее  мечта
своими слабыми руками привести дьявола к престолу божьему. С тех  пор  как
она узнала, увидела в Зюссе  дьявола,  душу  ее  грызет  злая  тоска.  Как
взывала она к богу!  Но  бог  безмолвствовал.  Книги  смирения,  познания,
самоотречения - бумага, и только бумага. Она обращает взор к небесам,  чая
раствориться в боге; но небеса пустынны,  никто  не  сходит  к  ней,  дабы
вознести ее ввысь, все кругом тускло, голо, тупо и  мертво.  В  сочинениях
Сведенборга  написаны  слова,  но  они