не  звучат  для  нее,  они  ее  не
захватывают, она бежит  к  Беате  Штурмин,  к  слепой,  к  святой,  но  та
бессильна что-нибудь сказать ей;  святая  -  всего  лишь  жалкая,  больная
старая дева, окруженная душной атмосферой безысходной скуки.
 С того раза она еврея больше не видела. Он несколько раз осведомлялся о
ее здоровье, посылал ей цветы и даже однажды  навестил  ее  отца,  но  она
уклонялась от встречи с ним. Только раз она видела его, - он во всем своем
великолепии проезжал по Дворцовой площади на белой кровной кобыле Ассиаде.
Проклятия, ненависть, зависть неслись ему вдогонку, но  не  доносились  до
него, Люцифер даже не оглядывался. И она смотрела ему вслед и  чувствовала
себя еще бессильнее, чем проклинавшие его народные толпы. Те хоть выражали
свою ненависть словами,  у  нее  же  от  собственного  бессилья  сжималось
сердце, немели уста и сгибались плечи.
 Она долго колебалась, прежде чем решилась пойти на бал. И в самом  деле
- этот вечер принес ей одно разочарование и тяжкую обиду. Зюсс  нимало  не
интересовался ею, у него нашлось для нее лишь несколько равнодушно-учтивых
слов приветствия. Откуда было ей знать, что это тонкий расчет, она  видела
только, что Люцифер ни разу на нее не  взглянул.  Она  сбросила  маску  со
смелого смуглого, а  сейчас  жалко  растерянного,  подергивающегося  лица:
Люцифер на нее  и  не  взглянул.  Этот  удар  был  для  нее  больнее,  чем
поражение.
 Зато не он, а другой теперь вторично увидел смуглое растерянное лицо  и
смотрел на  него  долгим,  опытным,  сладострастным  взглядом,  пристально
смотрел и ярко-синие, вдумчивые глаза, странно контрастирующие  с  темными
волосами. Какова, черт возьми, девица Вейсензе! Значит,  такие  водятся  и
среди швабок, среди его подданных. Да, эта швабка не чета другим.  Никогда
не подумал бы Карл-Александр, что у  Вейсензе,  у  старого  лиса,  в  доме
распустился такой цветок. Он ехал на  этот  праздник  с  какой-то  смутной
беспредметной жаждой  новизны.  Он  хорошо  поработал,  потом  отдохнул  и
чувствовал себя бодрым. Вот оно, новое и ни  на  что  не  похожее!  Теперь
празднество приобрело для него смысл. Итальянская актриса, о  которой  ему
столько напел Зюсс, лишь сильнее разожгла в нем  аппетит  к  этой  свежей,
юной, невиданной швабке.
 После оперы гостей приглашают к столу. Ужин роскошно  сервирован,  одни
кушанья сменяются  другими.  Маски  сбрасываются,  открывая  разгоряченные
лица, одновременно чуждые и знакомые, и маскарадный костюм делает  их  еще
завлекательнее. Пряные блюда, крепкие иноземные вина, задорные тосты.
 Из гигантского  пирога  -  чуда  кулинарного  искусства  -  выскакивают
четверо детей - Парис и три богини; но ни одной из  них  Парис  не  отдает
яблока, а преподносит его герцогине. Тайный советник Фихтель, круглый, как
шар, в своем  турецком  наряде,  произносит  застольную  речь,  написанную
бойким александрийским стихом, и полную лукавых и язвительных  нападок  на
ландтаг, после чего офицеры-католики устраивают шумную овацию герцогу.
 В  зал   врывается   хоровод   гномов,   они   опустошают   витрины   с
драгоценностями и, паясничая,  подносят  дамам  сверкающие  дары,  которые
приготовил им Зюсс. Внимательно наблюдает дон Бартелеми за  тем,  как  они
раздают камешек за камешком, цепочку за цепочкой, пряжечку  за  пряжечкой.
Нелепо вздернув правое плечо  и  вытянув  из  парадных  брыжей  старинного
португальского  костюма  жилистую  шею,  долговязый  человек  с  костлявым
сизо-багровым лицом неутомимо рыщет  по  сторонам  прищуренными  щелочками
глаз.  Глубоко  залегли  они  в  глазницах   сплюснутого   черепа,   зорко
выглядывают оттуда. Курцфальцский тайный советник и  главный  коммерческий
директор табачных фабрик просил дам показать ему подарки и точно определял
их цену. С глубокой неприязнью слушал Зюсс  глухой,  бесстрастный  тягучий
голос, который так часто  забивал  его  на  торгах,  перехватывал  у  него
сделки, не давал ему выйти в люди.  Содрогаясь  от  безотчетного  ужаса  и
омерзения, следил он, с какой старческой страстью дон Бартелеми пропускает
искристые каменья сквозь длинные сухие  посиневшие  пальцы.  Они  смотрели
друг на друга искоса, словно  два  готовых  к  нападению  коршуна  -  один
старый, облезлый, умудренный опытом, другой  меньше,  моложе,  азартнее  в
игре.
 - Хорошие камни, отличные камни, -  говорил  дон  Бартелеми.  -  По  по
сравнению с солитером - все они дрянь. Дайте-ка взглянуть на ваш  солитер,
- сказал он, обратясь  к  Зюссу.  И,  с  нежностью  сжав  камень  паучьими
пальцами, он пролаял глухим басом под молчание насторожившихся  гостей:  -
Сколько вы хотите за камень, господин финанцдиректор?
 - Я его не продаю, - ответил Зюсс.
 - Хотите пфальцские табачные фабрики? - настаивал португалец.
 - Я его не продаю, - резко повторил еврей.
 Нехотя возвратил дон Бартелеми перстень, а герцогиня заявила:
 - Ну, теперь мой еврей надевает на палец пфальцские табачные фабрики.
 Но тут подали десерт. На сей раз  француз-кондитер  превзошел  себя,  у
булочника Бенца на целую неделю пропал бы  от  зависти  сон,  если  бы  он
увидел мастерские сооружения из теста и мороженого, изображавшие крепости,
завоеванные Карпом-Александром; но еще замечательнее, по общему признанию,
был торт - копия Меркурия, трубящего в победный  рог  тут  же  на  плафоне
столовой.
 После ужина начался бал, а герцогская чета вместе с  самыми  избранными
гостями расположились в зимнем саду. Мария-Августа злословит с  господином
де Риолем, который здесь,  среди  тропических  растений,  в  этом  широком
кимоно смахивает на переряженную  обезьяну  своим  безбородым,  подвижным,
похотливым лицом. Дон Бартелеми постукивает  по  мрамору  и  ляпис-лазури,
царапает  лепку  и  позолоту,   рассматривает   витрины   с   драгоценными
безделушками. Тайный советник Фихтель потягивает кофейный напиток и  ведет
со своим другом Вейсензе дипломатическую беседу, сотканную  из  намеков  и
оговорок. А Ремхинген вымещает на Зюссе свою обиду на  герцогиню,  донимая
невозмутимо вежливого хозяина грубыми и сальными остротами.
 В сторонке сидит герцог с Магдален-Сибиллой.
 Сразу после ужина  он,  сильно  подвыпив,  намекнул  Зюссу,  чтобы  тот
предоставил ему свою спальню и будуар и под каким-нибудь предлогом  привел
туда Магдален-Сибиллу. Зюсса эти слова  кольнули  точно  острой  и  тонкой
иглой, он вспомнил первую их встречу в лесу, когда  девушка,  увидев  его,
вскрикнула и убежала, и как потом она упала в обморок у него в кабинете  и
лежала   бледная,   беспомощная   и   такая   юная;   собственно   говоря,
Магдален-Сибилла  принадлежит  одному   ему,   не   нужно   быть   слишком
проницательным, чтобы понять,  какой  беззаветный  порыв  толкает  к  нему
девушку,  -  и  теперь,  когда  Карл-Александр  заговорил  о   ней,   Зюсс
почувствовал неистовое желание обладать ею. Но он раз навсегда приучился к
тому, что  на  первом  плане  -  дела  и  герцог,  а  уже  потом  женщины,
сладострастие и сантименты, и  без  минуты  колебания  ответил  с  обычным
раболепно-преданным взглядом,  что  рад  служить  его  высочеству.  Однако
считает своим  долгом  почтительнейше  предуведомить  его  светлость,  что
девица, насколько  ему  известно,  святоша,  пиетистка,  а  следовательно,
неподатлива и вдобавок подвержена обморокам; к тому же, по его  разумению,
эта бочка еще не почата.
 - А ты уже пробовал? - зычно захохотал герцог. И повторил снова:  -  Ты
уже пробовал? - Сегодня его как раз тянет на такое блюдо, а святость ее  -
особо пикантная приправа. И он  игриво  и  благосклонно  кивнул  Вейсензе,
который неподалеку вел изысканную беседу с Фихтелем и Шютцем.
 И вот, сидя теперь  с  ней  в  зимнем  саду,  он  подсмеивался  над  ее
пиетизмом. Хотя сам он католик и,  значит,  отпетый  еретик,  -  однако  и
государственный  церковный  совет,  во  главе  с  ее   отцом,   безусловно
компетентный в такого рода вопросах, никак не согласен с этим сумасбродным
вероучением; как раз вчера ему пришлось подписать  рескрипт,  под  страхом
строгой кары воспрещающий некоей фрау  фон  Мольк  устройство  сектантских
собраний. Однажды ему случилось встретиться с их святой, с Беатой Штурмин,
главой всего движения, и он про себя  подумал,  что  близость  к  ангелам,
по-видимому, не придает женщине шарма;  однако  теперь,  познакомившись  с
ней, с Магдален-Сибиллой, он убедился, что  общение  с  богом  и  ангелами
имеет и положительную  сторону.  Не  согласится  ли  она  просветить  его?
Магдален-Сибилла  с  тоской  выслушивала   пошлые   шутки.   Она   боялась
Карла-Александра, боялась его воспаленного лица  и  похотливых  глаз.  Его
скабрезности ее не раздражали, она чувствовала, что бог отступился от нее,
иначе она не потерпела бы такого богохульства и неустрашимо бросила  бы  в
лицо этому свирепому Навуходоносору свое негодующее  презрение.  А  сейчас
она ощущала лишь гадливость, она была полна  усталости  и  печали,  а  бог
пребывал во мраке, бог не удостаивал ее ответа, бог отринул ее.
 Зычный голос Карла-Александра назойливо терзал ей слух. Она  ошибается,
если полагает, что он совсем несведущ в таких вопросах. В Венеции он водил
знакомства с духовидцами; Сведенборга он, правда,  не  читал,  зато  он  и
здесь в Германии знает одного мага, который  предсказывает  будущее  и  на
самой короткой ноге с отцом небесным. Но это всего лишь  старый  еврей,  и
Магдален-Сибилла ему, герцогу, куда  приятнее,  так  что  если  впредь  он
вздумает спросить совета у господа бога, то, с  ее  разрешения,  обратится
прямо к ней. При этом  он  снял  маску,  и  его  алчные,  наглые  глаза  с
неприкрытым вожделением впились в нее.
 В зимнем  саду  было  невыносимо  жарко,  диковинные  деревья  и  цветы
шевелились в сиянии свечей,  точно  люди,  волнующие  звуки  музыки  плыли
издалека, у Магдален-Сибиллы мучительно  болела  голова,  взгляды  и  речи
герцога резали ее точно остро отточенным  ножом.  Она  видела,  как  слова
срывались с его полных, похотливых страшных губ, налетали на  нее,  кололи
ее, щипали, царапали покровы ее души. Она чувствовала, что  ее  напряжение
достигло предела, вот сейчас она совершит что-нибудь дикое,  безумное;  но
тут в  последний  миг  ее  спас  паж  герцогини,  передав  ей  приглашение
представиться ее светлости.
 Мария-Августа сидела среди целого сонма приближенных;  подле  нее  были
Зюсс, господин де Риоль, тайный советник Шютц, актуарий  Гетц,  в  костюме
пастушка, белокурый, тупой, румяный, родовитый  юноша  с  матерью,  тайной
советницей Гетц и с сестрой, Элизабет-Саломеей. Обе дамы, мать и дочь,  до
смешного походили друг на  друга,  они  казались  сестрами,  обе  хрупкие,
стройные, очень  привлекательные,  с  пышными  светлыми  волосами,  нежным
цветом лица и большими, мечтательными, глупыми глазами. Они  сидели  среди
гостей, белокурые, миловидные, в  довольно  шаблонных,  вышедших  из  моды
костюмах пастушек,  звонкими,  наивными  голосами  и  ласковыми,  неумными
глазами выражая герцогине свои приторные восторги. Только что, возвращаясь
в зимний сад, лениво пронесла  мимо  них  свои  роскошные  формы  красивая
пышная метресса Зюсса, Софи Фишер, и Мария-Августа не могла отказать  себе
в удовольствии подтрунить над своим  придворным  евреем.  Он,  видите  ли,
должно  быть  в  награду  за   дочь,   добился   производства   ее   отца,
государственного прокурора Фишера,  в  советники  экспедиции.  Зюсс  стоял
перед дамами, мужественно стройный и элегантный в костюме сарацина; бойко,
без тени смущения, он ответил в тон, что, спору нет, девица Фишер была для
него очень приятной и удобной экономкой, но после того как  его  светлости
было  благоугодно  возвести  ее  отцу  столь  важный  чин,  он  не  вправе
пользоваться  и  впредь  ее  услугами;  дочь  такого   высокопоставленного
чиновника, - помилуйте, на  что  это  похоже!  Он  улыбнулся  и  с  наглой
беспечностью добавил, что завтра же отпустит ее домой. Присутствующие были
ошеломлены той циничной откровенностью, с  какой  он  барственно-небрежным
жестом увольнял и удалял свою метрессу.  Герцогиня  искренне  забавлялась,
господину фон Шютц явно нравилась эта светская непринужденность,  а  юный,
глупый актуарий Гетц не  знал,  как  держать  себя:  он  придавал  большое
значение соблюдению приличий и недоумевал, следует ли ему высказать  Зюссу
одобрение иди одернуть его, и  наконец  решил  молча  изобразить  на  лице
воинственный  протест.  А  хрупкие,  лилейные  дамы  Гетц,  мать  и  дочь,
изумлялись, с каким неподражаемым изяществом этот кавалер порывал  амурную
связь, и глядели на него с восхищением и нежным любопытством.
 К этому кружку подошла  теперь  Магдален-Сибилла.  Герцогиня  заметила,
какое внимание уделял ей Карл-Александр; ей и самой  нравилась  наружность
девушки,  ее  смуглое  смелое  выразительное  лицо  и  странное  сочетание
ярко-синих глаз и темных волос.  Марии-Августе  не  терпелось  рассмотреть
поближе, в чем ее обаяние.  Она  благожелательно  протянула  ей  руку  для
поцелуя и окинула ее небрежным и  бесцеремонным  взором.  Магдален-Сибилла
искоса робко взглянула на Зюсса. Когда она подошла,  он  отвесил  глубокий
поклон, а теперь держался  строго  официально.  Она  была  счастлива,  что
избавилась от разговоров герцога, она ощущала  флюиды  благожелательности,
исходившие от герцогини, но равнодушно официальное выражение на лице Зюсса
снова смутило ее. Она молча сидела в кругу гостей, продолжавших  беспечный
и бессодержательный разговор, и вдруг страх, напряжение, досада, обманутое
ожидание  разрешились  неудержимыми  слезами,  бросившими   ее   к   ногам
герцогини. Озадаченные гости иронически усмехались,  а  герцогиня  ласково
гладила изящной, пухлой ручкой большую  холодную  руку  девушки.  Зюсс  же
поспешил ловко воспользоваться случаем, сказав, что берет на  себя  заботу
успокоить ее и увел смущенную, содрогавшуюся от  рыданий  девушку.  Китаец
Риоль хихикнул, усмехнулся испанец Шютц, маскарадный пастушок  Гетц  опять
не придумал ничего лучше, как принять воинственный вид. А  герцогиня,  все
так же весело болтая, искала глазами своего супруга  и  с  удовлетворением
отметила, что он подмигнул Зюссу, когда тот проходил с девушкой мимо него.
 В комнате,  куда  еврей  привел  Магдален-Сибиллу,  было  прохладно  по
сравнению с залами, разогретыми пламенем свечей, винными парами и  людским
дыханием. То была комната перед  опочивальней,  из-за  портьеры  виднелась
парадная кровать с золотыми амурами.  Сюда,  чтобы  освободить  место  для
маскарада, снесли из остальных покоев все хрупкие вещи: фарфор,  китайские
безделушки, клетку с попугаем  Акибой.  Шум  празднества  был  здесь  едва
слышен, после сутолоки в залах свежий воздух,  пустота,  тишина,  прохлада
маленькой комнатки оказывали благотворное успокоительное действие.
 Магдален-Сибилла сидела на низком диване, дыхание ее стало ровней, поза
спокойней. Разгоряченная, томная после всех треволнений этого вечера,  она
была очень величава, и Зюсс стоял перед ней с  вкрадчиво-предупредительной
миной, страстно желая обладать ею. Какая досада  и  незадача,  что  сейчас
придет другой, который, надо полагать, и не оценит,  какой  деликатес  ему
достался.
 Девушка подняла на стоявшего перед ней мужчину свои большие,  вдумчивые
глаза. Зюсс счел приличным ответить ей одним из  тех  взглядов  раболепной
преданности, на которые был  великий  мастер,  сдобрив  его  ради  особого
случая  небольшой  позой  отеческого  участия.  Бедный   Люцифер!   думала
Магдален-Сибилла. Он такой заблудший и несчастный. Не  надо  горячиться  и
набрасываться на него с неистовыми и страстными заклинаниями.  Я  тихонько
возьму его за руку и буду наставлять его  ласковыми  речами,  пока  он  не
найдет путей к богу. Как могла я сомневаться, хватит ли  у  меня  сил  для
моего призвания? Он только ведь и ждет, чтобы кто-нибудь пришел и примирил
его с богом.
 - Я в отчаянии, сударыня, - говорил между  тем  еврей  своим  бархатным
ласкающим голосом, - что с вами в  моем  присутствии  всегда  приключаются
неприятные инциденты. В первый раз, когда я имел счастье лицезреть вас под
деревом в лесу близ Гирсау, вы убежали от меня. Затем, когда  вы  с  вашим
досточтимым родителем оказали мне честь своим визитом, вам стало нехорошо.
Нынче я надеялся, что сделал все доступное мне по моим скромным силам  для
увеселения приглашенных гостей. И что же? К великому своему  огорчению,  я
вижу, что опять не угодил  вам.  Неужто  моя  физиономия  столь  гнусна  и
богопротивна, сударыня? Или я могу надеяться, что это всего лишь фатальные
совпадения?
 И он склонился над величавой девушкой, зардевшейся от смущения.
 - Довольно притворяться, господин финанцдиректор, - неожиданно  сказала
она, набравшись  храбрости,  и  посмотрела  на  него  открытым  и  суровым
взглядом фанатички. - Я отлично знаю, что вы Люцифер, сын  Велиала,  и  вы
знаете, что я послана и явилась, дабы вступить с  вами  в  единоборство  и
привести вас к престолу божию.
 У Зюсса накопился большой опыт в обращении с  женщинами,  он  привык  к
сюрпризам, его трудно было смутить и озадачить. Но слова  Магдален-Сибиллы
явились для него такой неожиданностью, что он на миг утратил  дар  речи  и
впервые в жизни не нашел ответа. К  счастью  для  него,  Магдален-Сибилла,
очевидно, и не ждала ответа, а, переведя дыхание,  заговорила  дальше.  Ей
вполне понятно, что он боится быть отвергнутым своим  противником,  богом;
разумеется, неимоверно трудно  отказаться  от  тысячелетнего  заблуждения.
Однако, как только он перестанет упорствовать в этом злостном заблуждении,
душа его, словно очищенная от смрадных струпьев, омоется  в  боге,  как  в
ласковой, теплой, прозрачной воде. В таком духе она  говорила  еще  долго,
настойчиво и в пылу увлечения протянула ему руку.
 Зюсс со свойственной ему гибкостью мигом настроился на пиетистский лад,
схватил ее руку, начал излагать наспех  состряпанное  объяснение,  и  дело
совсем  бы  сладилось,  если  бы  в  комнату  внезапно  не  вошел  герцог.
Испуганно,  ища  защиты,  с  трудом  переводя  дыхание,   Магдален-Сибилла
расширившимися зрачками глядела на  Зюсса.  Но  Зюсс  учтиво  заявил,  что
должен вернуться к гостям, и вот она очутилась одна с герцогом, и  попугай
завопил "Ma vie pour mou soverain", а в соседней  комнате  откровенно,  на
ярком свету стояла наглая парадная кровать. Хриплым,  придушенным  голосом
Карл-Александр бросил какое-то шутливое замечание. Она видела его  красное
потное лицо, видела его глаза, потемневшие, бешеные от  животной  страсти,
вдыхала  его  хмельной  разгоряченный  дух.  Она   пробормотала   какое-то
извинение и, с трудом передвигая ноги, направилась к двери, чтобы  нагнать
Зюсса  и  вернуться  к  гостям.  Но  дверь  была  заперта.  Карл-Александр
засмеялся сиплым  смехом,  молча,  так  что  слышалось  одно  ее  дыхание,
неторопливо  отстегнул   драгоценный   античный   панцирь.   Со   зловещей
вкрадчивостью подошел к ней, зажал ее руку в своей, очень  странной  руке,
тыльная часть была  узкая,  длинная,  костлявая,  волосатая,  а  ладонь  -
мясистая, жирная, короткая. Силы возвратились к девушке,  бешено,  хоть  и
безнадежно,  оборонялась  она  против  грузного,  сильного,  возбужденного
мужчины.
 Обрывки музыки донеслись издалека, девушка  закричала;  хрипло  кряхтя,
заметался в клетке попугай.
 А за стенами комнатки неистовствовал маскарад, сбрасывая последнюю узду
установленных светом правил,  из  каждого  укромного  уголка  несся  визг,
гогот,  возбужденные  вскрики.  Господин  де  Риоль  одобрительно  заметил
господину фон Шютцу, что даже при польском королевском  дворе  веселье  не
достигает такого размаха.
 Зюсс, вернувшись в зал, с каким-то злобным пылом бросился  в  водоворот
маскарада.  Он  постарался  улизнуть  от  герцогини,  которая  с   легкой,
сладострастно   игривой    улыбкой    спросила    его    о    самочувствии
Магдален-Сибиллы, и принялся с такой свир