сор и тайный  советник,  оба  люди  положительные,  внимательно
обсудили  вюртембергские  дела;  особо  остановились  они  на  подробно  и
старательно изложенном прелатом Вейсензе  решении  парламентского  совета,
постановившего  ни  при  каких  условиях  не  вмешиваться  в  эслингенский
конфликт.
 - Вы, друг и брат мой, должны понять, - сказал Гарпрехт и положил  руку
на широкие плечи Бильфингера, - насколько  самому  мне  приятнее  было  бы
бросить еврея Иезекииля на произвол судьбы, насолить  Зюссу  и  тем  самым
доставить торжество Вейсензе. А как я  подумаю,  какой  куш  придется  нам
отвалить за  выдачу  этого  вонючего  жида,  сколько  побочных  доходов  и
законных  прибылей  придется  швырнуть  в   жадную   пасть   несговорчивых
эслингенских лавочников, и взамен  прослыть  по  всей  империи  еврейскими
приспешниками, вам, друг и брат мой, разумеется, понятно, что при мысли об
этом горечь и досада поднимаются во  мне.  Но  герцог  потребовал  у  меня
заключения юридического,  а  не  политического.  И  хотя  мне  это  крайне
прискорбно, и хотя я с радостью отхлестал бы  еврея  по  его  наглой  роже
всеми компендиями и комментариями - тем не менее Иезекииль подсуден нам; а
когда поставлен вопрос о праве и  законе,  тогда  отпадают  всякие  мелкие
формальности, которые с  помощью  юридических  уловок  можно  толковать  в
обратном смысле. Как юрист  я  обязан  дать  такое  заключение:  Иезекииль
подсуден вюртембергскому суду и должен быть выдан герцогским властям.
 Бильфингер склонил массивную голову. Он знал это, все это  знали;  знал
это, несомненно, и герцог, и когда он затребовал суждение Гарпрехта,  дело
было уже, в сущности, решено. И все-таки  как  было  бы  хорошо,  если  бы
Гарпрехт сделал другой вывод! Герцог, надо думать, все равно потребовал бы
выдачи арестованного, но Зюсс получил бы чувствительный щелчок.
 - А теперь  он  стоит  себе  спокойно,  -  проворчал  Бильфингер,  -  и
посмеивается, глядя сверху вниз, как мы надрываемся, чтобы ему угодить.
 Но больше он не делал попыток повлиять на Гарпрехта, он знал, что юрист
скорее даст себе руку отрубить,  нежели  решится  вставить  в  юридическое
заключение хоть  слово,  на  волосок  уклоняющееся  от  буквы  закона.  Он
простился  с  другом,  уныло  и  безнадежно,  но  с   крепким   и   теплым
рукопожатием.
 Оставшись один, Гарпрехт не нашел в себе  сил  приняться  за  дела.  Он
вновь наполнил стакан вином, посмотрел на танцующие в косом  столбе  света
пылинки.  Задумался.  Он  привык  к  широкому  охвату  происходящего.   Он
определил  место  этого  случая  в  цепи  фактов,  он  раздвинул   границы
герцогства, и дело ничтожного еврея-разносчика  предстало  перед  ним  как
одна из волн в потоке явлений и событий общеевропейского масштаба.
 Ибо ничтожный еврей-разносчик, замученный пытками, ложно  обвиненный  в
убийстве, и Зюсс, окруженный завистью, всемогущий  финанцдиректор,  видная
фигура, входящая в расчеты всех европейских  дворов,  качаются  на  гребне
одной волны. Как странно переплелись судьбы этих двух людей! Если бы  Зюсс
не стоял так высоко,  в  таком  великом  блеске,  эслингенцы,  несомненно,
отпустили бы бедняка еврея на все четыре стороны. А если бы Зюсс не  стоял
так высоко, в таком великом блеске, он не мог бы спасти бедняка еврея. Что
же связало финанцдиректора с мелким разносчиком? Общность крови? Глупости!
Общность веры? Пустая болтовня! Ничего между ними не  было  общего,  кроме
одного: ненависти, которая отовсюду захлестывала и могущественного  еврея,
и его ничтожного собрата.
 Задумчиво   перелистывал   Гарпрехт   хроники,   исторические    работы
Габельковера, Магнуса Гессенталера,  Иоганна-Ульриха  Прегицера,  приказы,
рескрипты, решения ландтагов, которые грудами лежали перед ним. Там  можно
было прочесть, как в стране обращались с евреями  до  сих  пор,  там  были
постановления швабских герцогов и парламентов касательно евреев, там  была
вся история швабских евреев и их прав.
 С давних времен расселились они в стране. Их бесконечное множество  раз
обвиняли в убийстве, в отравлении колодцев, оскорблении  святынь,  а  пуще
всего в несносном зловредном  лихоимстве.  Их  бесконечное  множество  раз
избивали, а все их иски  объявляли  недействительными  и  в  Кальве,  и  в
Вейле-городе, и в Булахе, Тюбингене, Кирхгейме, Горбе, Нагольде, Эрингене,
Каннштате, Штутгарте. Но бесконечное множество  раз  их  призывали  вновь.
Один из императорских приказов гласил: повсюду в империи надлежит отнимать
у них имущество, а также и жизнь, истребляя их всех, за исключением малого
числа, кое оставить в живых, дабы сохранилась память о них. В другой раз в
резолюции консистории указывалось, что у христиан, после дьявола, нет злее
врагов, нежели евреи. В соглашении между германским государем  и  Ульрихом
Многолюбимым были оговорены строжайшие меры, во внимание  к  разнообразным
жалобам на евреев, кои, по  свойственному  им  жестокосердию,  лихоимством
своим  бессовестно  и  несносно  угнетают  имперских  подданных,  как  лиц
духовного звания, так и мирян, и в других делах держат себя  так  грубо  и
непотребно,  что  отсюда  проистекают  рознь,  войны  и  несогласия.  А  в
завещании графа Эбергарда  Бородатого  евреи  именовались  отверженными  и
мерзкими творениями, враждебными всемогущему богу, природе и христианскому
духу,  гложущими  червями,  пагубными  и  несносными  для  простолюдина  и
подданного, а посему, во славу господа всемогущего и всеобщего блага ради,
им строго и решительно воспрещалось пребывание в стране.
 Но отчего же, судя о них так, их снова впускали и даже часто  призывали
обратно в герцогство? Отчего защищал их Эбергард Сварливый и граф  Ульрих?
Отчего же, если Эбергард Бородатый, герцоги  Ульрих,  Кристоф,  Людвиг  их
изгоняли, Фридрих Первый  и  Эбергард-Людвиг  звали  их  назад  в  страну?
Заклеймить именем проклятого, богом отринутого народа - очень  просто,  но
почему нельзя оставаться к ним  равнодушными,  как  к  другим  чужеземцам,
скажем,  к  французам-эмигрантам?  Почему  они  либо   отталкивают,   либо
притягивают - а то бывают одновременно и омерзительны и привлекательны?
 Оторвавшись от бумаг, Иоганн-Даниэль Гарпрехт поднял  голову.  В  косом
столбе солнечных лучей, где танцевали бессчетные пылинки, ему примерещился
образ герцога и образ еврея, один в другом, один таинственно переходящий в
другой.  Оба  были  бедствием.  Против  герцога  существовала   защита   -
конституция; но защита была худая и прок от нее небольшой.  Против  евреев
существовали законы, рескрипты; но они были бесполезны. Гложущие  черви  -
так говорилось в резолюциях, в запретах. Страна приходила в упадок,  росла
бедность, нужда, озлобление, обнищание, отчаяние. Гложущие черви сидели  в
стране, питались мозгом ее костей. Глодали,  жирели.  Вверху,  свившись  в
один клубок, герцог и  еврей,  кичливые  в  своей  наглой,  сытой  наготе,
лоснящиеся, раздобревшие.
 Мысли путались в голове положительного, трезвого, деловитого  человека.
Так трудно встать здесь на твердую почву; евреи и все, что с ними связано,
так сбивает с топку, задает столько загадок. Изгонять их  бесполезно,  раз
их снова приходится призывать  обратно,  даже  самое  простое  средство  -
истребление их - вопроса не решало. Загадка  продолжала  мучать  и  задним
числом; да и сами они внезапно всплывали на поверхность там, где их меньше
всего можно было ожидать.
 Вот,  скажем,  еврей-разносчик:  бродит  он  по  дорогам,   колченогий,
уродливый, грязный, запуганный, приниженный, лукавый, неприглядный телом и
духом, ты испытываешь к нему отвращение, остерегаешься прикоснуться к  его
засаленному кафтану; но вдруг из глаз  его  благостно  глянет  на  тебя  и
смутит твой покой древний мир с его вековой  мудростью,  и  вшивый  еврей,
который, казалось тебе, недостоин того,  чтобы,  топча  его  в  грязь,  ты
замарал новые башмаки, поднимается как облако, парит над тобой, улыбаясь с
недосягаемой высоты.
 Тягостно и неприятно думать,  что  такой  вот  грязный  еврей-тряпичник
произошел от семени Авраама. Досадно и неловко, что прославленный на  весь
мир мудрец Бенедикт д'Эспиноза принадлежал к этому же проклятому  племени.
Казалось, будто природа хочет на примере этого племени наглядно  показать,
на какую звездную высь может подняться человек и в каких низинах может  он
погрязнуть.
 Гложущие черви. Гложущие вредоносные  черви.  Профессор  Иоганн-Даниэль
Гарпрехт принудил себя вернуться к архивным  документам,  но  что  это?  К
нему,  рассудительному  спокойному   человеку,   точно   к   какому-нибудь
мечтателю, слетели видения. Самые буквы превратились в червей  с  головами
герцога и Зюсса, и черви эти ползали, гнусно увертливые, влажные,  липкие.
Гложущие черви, гложущие черви. Он скривил рот. Сплюнул.
 Сделал попытку перенестись  мыслями  в  ту  область,  где  легче  всего
обуздать фантазии и видения, в самую близкую ему область,  в  политическую
экономию.   Евреи   продолжают   существовать   в    силу    экономической
необходимости. Мир перестроился заново. Раньше  вес  человека  определялся
его званием и  происхождением,  теперь  он  определяется  деньгами.  Когда
евреям  -  презренным  и  ненавистным  -  дано  было   монопольное   право
распоряжаться деньгами, им тем самым был брошен  канат,  по  которому  они
взобрались вверх. Теперь деньги стали живой кровью государства и общества,
а евреи - важнейшим колесом в мудреном механизме  денежного  оборота,  его
осью и главным рычагом. Стоит изъять их  оттуда,  как  рухнет  общество  и
государство. Герцог - эмблема и символ  старой  власти,  власти  звания  и
происхождения, и еврей - эмблема и символ новой власти,  власти  денег,  -
протягивали друг другу руку, были нерасторжимо связаны между собой, дружно
тяготели над народом, высасывали мозг его костей один для другого.
 Гложущие черви, гложущие черви. Со вздохом вернулся  Гарпрехт  к  своей
работе. Взял себя в руки,  и  омерзительная  нечисть  обратилась  в  ясные
четкие буквы, и он деловито, старательно, добросовестно и подробно изложил
свое заключение.
 Эслингенцы, выторговав себе крупную компенсацию  а  для  вида  отчаянно
бранясь, а в душе ликуя, передали  в  руки  герцогского  правосудия  еврея
Иезекииля Зелигмана. Вюртембергский суд спустя  несколько  дней  освободил
его. Разбитый, потерянный,  невменяемый,  обезумев  от  ужаса,  от  страха
смерти, от пыток, Иезекииль вернулся  в  Фрейденталь,  навсегда  до  мозга
костей потрясенный всем пережитым. С ним часто случались нервные припадки,
его трясло, сводило плечи, руки смешно дергались в  разные  стороны,  лицо
искажалось, часто он неожиданно  принимался  стонать,  тихо,  по-звериному
завывал. Другие евреи заботились о нем и в конце концов переправили его за
границу, в Амстердам.
 Перед тем как выехать за пределы Германии, он  обратился  с  письмом  к
финанцдиректору, прося разрешения явиться к нему, чтобы поблагодарить его.
Зюсс  подумал,  заколебался.  Конечно,  торжество   немалое   -   показать
штутгартцам добычу, которую он вырвал у эслингенцев. Но, с другой стороны,
у добычи был настолько жалкий и общипанный  вид,  что  штутгартцы  хоть  и
поостереглись бы громко поносить его, но грубые шутки,  конечно,  себе  бы
позволили, а кроме того, он не  решился,  показывая  Иезекииля,  еще  пуще
разозлить герцога,  которому  вся  эта  канитель  и  без  того  нестерпимо
надоела.  Итак,  он  великодушно   уклонился   от   личной   благодарности
освобожденного. Однако, по теперешнему  своему  обыкновению,  не  сознался
себе самому в истинной причине отказа и только полюбовался сам  собой.  Уж
теперь все увидят, что совершил он этот поступок не благодарности ради,  а
единственно из чистых и благородных побуждений.
 Зато он сполна удовлетворил  свое  тщеславие  во  Франкфурте.  Он,  как
толпились на улицах гетто евреи,  чтобы  только  увидеть  его,  гортанными
возгласами выражали свой восторг, призывали на его  голову  благословения,
высоко поднимали детей,  чтобы  в  их  своеобразно-прекрасных,  удлиненных
глазах запечатлелся  его  священный  благодатный  образ.  Точно  по  ковру
шествовал он по их беспредельным восторгам и добрым пожеланиям. Ой, какого
спасителя и великого праведника господь, да будет благословенно  имя  его,
послал Израилю в его великом бедствии. Он стоял в синагоге, и его  вызвали
читать священное писание, и тогда жужжание, которое обычно  раздавалось  в
переполненном зале, сразу стихло, так что напряженная тишина, воцарившаяся
среди избавленных от безумного страха  людей,  казалось,  готова  взорвать
стены, и престарелый раввин дрожащим голосом излил  на  его  голову  слова
прекрасных, сладостных, древних благословений, как теплую благовонную воду
из драгоценной чаши.
 Но та, от кого он ждал  самых  больших  восторгов,  менее  ревностно  и
раболепно слагала их к его ногам. Его мать, самая покорная и смиренная его
поклонница, на сей раз была сдержанна, боязлива, словно скована. Правда, у
нее и теперь не  иссякали  хвалы  и  славословия  его  величию  и  блеску,
стройности, богатству, благородству, изяществу, уму, учености,  могуществу
и тому, как щедро одарен он всеми благами мира, и деньгами, и талантами, и
красотой  осанки,  и  добротой,  и  женскими  ласками.   Однако   она   не
растворялась в нем целиком, как обычно.  Ее  большие  бездумные  глаза  на
белом прекрасном лице порой пугливо отрывались от  него;  руки,  ласкавшие
умного,  изящного,  могущественного  сына,  вдруг  беспричинно  застывали.
Красивая, веселая, болтливая, ветреная пожилая дама,  против  обыкновения,
была чем-то явно обеспокоена, растеряна, угнетена.
 В то время как они сидели вдвоем, тяготясь этой напряженной атмосферой,
рабби Габриель неожиданным своим приходом  прервал  их  разговор.  Микаэла
вскочила с легким криком и, точно умоляя  и  обороняясь,  подняла  к  нему
руки.
 - Ты ему дала их? - спросил каббалист.
 Микаэла, помертвев и широко раскрыв глаза, отступила на шаг.
 - Отдай сейчас же! - сказал рабби,  не  повышая  голоса,  но  так,  что
сопротивление  тотчас  замерло.  Микаэла  вышла,  вся  поникнув,  тихонько
всхлипывая.
 - Что это значит? - спросил озадаченный и раздосадованный Зюсс. - Зачем
вы ее мучаете? Чего вы хотите от нее?
 - Ты мне сказал, - отвечал рабби, - на чем покоится смысл и  оправдание
твоей жизни, с которым ты хочешь предстать перед девочкой. Я же  возьму  в
руки твое оправдание и покажу его тебе таким, каково оно есть.
 Едва волоча ноги, словно через  силу  вошла  Микаэла.  Принесла  связку
бумаг, по-видимому писем. Робко положила их перед недоумевающим сыном.
 - Остаться мне здесь? - произнесла она с трудом, в чуть слышном  голосе
ее звучал страх.
 - Можешь идти, - почти ласково сказал рабби.
 После того как она поспешно удалилась, Зюсс  неторопливо  потянулся  за
письмами, подержал их в руке и нерешительно начал читать. Любовные письма,
несколько  устарелые  по  форме,  не  слишком  увлекательная  материя.  Он
удивлялся и недоумевал. Что это значит? Наконец уловил какую-то  связующую
нить, стал торопливо сопоставлять факты, и вдруг, ошеломленный  внезапным,
потрясающим открытием, поднял глаза от писем, поднял их на рабби Габриеля.
Но того не оказалось, он был в комнате один.
 Тогда он встрепенулся,  вскочил,  тяжело  ступая,  принялся  шагать  по
комнате. Глаза  его  то  загорались,  то  темнели,  то  снова  загорались.
Налетевшие  тучи,  и  снова  солнце,  потом  снова  мрак  застилает  лицо.
Беспорядочные, неритмичные  взмахи  рук,  шаткие,  как  у  пьяного,  шаги.
Обрывки слов, лепет, затем,  когда  все  тело  напрягается,  -  отчетливая
фраза. И вот он уже опять поник, невнятно  что-то  бормоча,  ноги  и  руки
словно перебиты. Человек, всегда полный самообладания, превратился вдруг в
актера,  когда  тот  работает  над  ролью,  то  возносясь  к  звездам,  то
низвергаясь в пропасть. Наконец он точно мешок свалился в  кресло,  внутри
все кипит и бурлит, а лицо и тело неподвижны. Долгий, как вечность, миг он
недвижим, точно мертв.
 Вот, значит, как одно сплетается с другим.  Вот  как  сразу  освещаются
таинственные, мрачные закоулки. Значит, проклятый колдун  рабби  заодно  с
матерью подло, низко, бессовестно обманывали  его,  так  долго  скрывая  и
утаивая правду. Что за скверная шутка, что за  коварная,  чисто  еврейская
плутня - так долго связывать его с этой мерзкой, низкой, подлой, смешной и
презираемой нацией! Впрочем - благодарение богу, его талант и благородство
крови не дали ему остаться в  тени.  Его  природные  способности  расцвели
пышным цветом, несмотря на чинимые ему подлые преграды  и  препоны.  Каких
нестерпимых, отравляющих душу обид не знал  бы  он,  какими  унизительными
окольными путями не плутал бы, сколько нелепых, ненужных  граней  и  углов
было бы для него выровнено и сглажено, если бы преступная  воля  незаконно
не  привязала   его   к   этому   низменному   плебейскому   положению   и
вероисповеданию.
 Но как же это? Потише! Только не горячиться! Потихоньку все взвесить  и
обдумать! Разве теперь его путь так уж прям и ясен?
 Итак, отцом его был не скромный кантор и комедиант Иссахар Зюсс.  Можно
без труда  неопровержимо  доказать,  что  Георг-Эбергард  фон  Гейдерсдорф
(*38), барон и фельдмаршал, был его отцом. Он не плохого рода, его манеры,
его  стать,  его  темперамент  не  были  нарочито  усвоены  им,  не   были
искусственными  и  заученными.  Его  аристократические  наклонности,   его
возвышение, его барственное благородство вполне понятны,  они  естественно
прорвались  сквозь  все  препятствия;  ибо  их  источником  была   порода,
внутренняя сущность. Он по рождению христианин и вельможа.
 Незаконнорожденный? Ну что ж, самыми способными и удачными  были  дети,
зачатые на ложе запретной, необузданной страсти, где между цветом и плодом
не возникали охлаждающие и отрезвляющие практические соображения.  Повсюду
в Европе, если не на престоле, то на  самых  его  высоких  ступенях  сидят
незаконнорожденные. Честь и хвала его отцу, что он пожелал иметь  сына  не
от какой-нибудь затхлой аристократической девы, а от красавицы еврейки.
 Гейдерсдорф - его отец, Георг-Эбергард фон  Гейдерсдорф.  Громкое  имя.
Беспокойное  имя.  Кровавое,  истерзанное,  несчастливое  имя.  Он   видел
портреты этого человека. В отважном бесстыдстве  мать  оставила  на  стене
своей спальни его портрет, даже когда сам он был обесславлен и  обездолен.
Как часто в детстве стоял он перед портретом блестящего генерала, на  этом
имени мать учила его говорить, сложное имя Георг-Эбергард фон  Гейдерсдорф
было первое, что не по летам развитой  ребенок  научился  произносить  без
запинки; когда мальчику в первый раз удалось это, мать сунула  ему  в  рот
конфетку. Ага, значит, от него  унаследовал  он  и  каштановые  волосы,  и
величавую барственную осанку, значит,  это  отцовский  горделивый  красный
мундир всегда грезился ему  и  увлекал  дальше  вверх  по  тому  пути,  по
которому он поднялся так баснословно быстро и легко.
 Георг-Эбергард Гейдерсдорф - вот кого судьба триумфально вознесла ввысь
и еще стремительней сбросила вниз. Фельдмаршал, блистательно  отличившийся
в турецких войнах, комтур Тевтонского  рыцарского  ордена  в  Гейльбронне,
комендант Гейдельбергской крепости во время войны с Францией.  Завистливые
клеветники подвели его после падения крепости под военный суд. Он якобы по
трусости поспешил сдать крепость, меж тем  как  должен  был  продержаться,
пока не подоспеет Людвиг Баденский. Смертный  приговор.  Император  милует
его. Но как! Мальчиком Зюсс видел на картинках, как было осуществлено  это
помилование. Он и  посейчас  ясно  видит  все  подробности  в  изображении
летучих листков. Мстительный маркграф построил войска вдоль всего  правого
берега Неккара. Как истукан высится он на  своем  поджаром  коне.  А  это,
значит, его отец, которого везут вдоль всего фронта  императорских  войск.
Бесконечный фронт; шеренги солдат тянут