Мария-Августа  по-прежнему  отличала  своей  дружбой   одну
Магдален-Сибиллу. Ей  она  льстила  и,  ластясь,  обращалась  к  ней,  как
глупенькая младшая  сестренка  к  всезнающей  старшей  сестре.  Ах,  какая
Магдален-Сибилла умная и рассудительная, какое у нее знание жизни и чуткая
совесть! В ее собственной головке мысли порхали пестро и  сумбурно,  точно
яркие мотыльки, и все пережитое мигом улетучивалось, не оставляя следов. А
Магдален-Сибилла бережно хранила с памяти все слова и события,  обдумывала
и усваивала их, проникалась  ими.  Потому  и  была  она  богата  опытом  и
знанием, а сама герцогиня казалась перед ней несмышленым ребенком, хоть  и
носила корону и с полным правом звалась  матерью  отечества  и  даже  была
пожалована мальтийским крестом.
 Магдален-Сибилла относилась к ней со  сдержанным  дружелюбием,  силясь,
насколько возможно, вникнуть  в  это  неуловимое,  непостоянное  создание.
Правда, порой ой становилось страшно при виде такой порхающей беспечности.
Существует ли  эта  непостижимая  женщина,  живущая  лишь  во  имя  своего
обожаемого тела, которую ничто не трогает, ни муж, ни ребенок, ни  страна,
существует ли  она  в  действительности  или  она  призрак,  сотканный  из
воздуха, мираж, бездушная, красочная тень?
 Рослая девушка со смелым очерком смуглых щек вдруг  ощутила  усталость.
Померк глубокий блеск синих глаз,  неправдоподобно  необычных  при  темных
волосах, по-женски плавными и вялыми стали  движения  крепкого  тела.  Она
утомилась борьбой, перегорела,  утихла  и  уже  не  склонна  была  яростно
возмущаться и негодовать.
 Она прошла через самоотречение и экстаз  евангелического  братства,  ей
были внятны слова и смысл Писания, она зрела бога, апостолы садились у  ее
постели и веди с ней беседу.  А  потом  она  увидала  в  лесу  дьявола  и,
воспылав священным огнем, пустилась в путь, дабы одолеть лукавого.  А  тут
явились герцог и еврей, затопили потоками грязи и опустошили ее  сад.  Все
цветы и плоды, деревья и побеги заглохли и прогнили, а когда  вода  сошла,
не осталось ничего, кроме мокрого бесплодного ила.
 А  затем  подоспело   объяснение   с   Зюссом.   Несмотря   на   первое
разочарование, она смотрела на него как на великое животворящее светило  и
всем существом раскрывалась ему навстречу, каждой клеточкой тела и души, с
безоговорочной, беспредельной преданностью тянулась к нему. Но он был  тем
светилом, которое не греет,  которое  сурово,  безжалостно  и  неприступно
свершает свой путь. Все силы  душевные  она  положила  на  то,  чтобы  его
постичь, и, покоренная им, лучше  чем  кто-либо  разгадала  сложность  его
натуры, увидела, как он  одинок,  прочувствовала  его  борьбу,  поражение,
временное бессилие и новый подъем. Но страсть  ее,  как  затаенная  так  и
открытая, не встретила отклика; он держался  с  ней  учтиво,  доверчиво  и
дружелюбно, только сладострастный пыл в нем угас.
 На этот раз она не впала в отчаяние: она примирилась. И продолжала идти
своим  унылым,  безрадостным  путем.  Она  рассуждала   ясно,   трезво   и
хладнокровно;  ей  бы  следовало   стать   хозяйкой   крупного   поместья;
дворянин-землевладелец,  не  чуждающийся  света,  по  проще  и   уверенней
чувствующий себя в деревне среди своих  крестьян,  был  бы  ей  подходящий
парой. Но злая звезда увлекла ее на ложную стезю. И сама она  тут  не  без
вины: Вельзевул не является незваным. Если бы она не  томилась  по  нем  в
потаенных глубинах души - он бы ей не привиделся тогда в лесу. Как  бы  то
ни было, поздно помышлять об этом. Она обречена участвовать  в  придворной
жизни, которая представляется ей бессмысленной  суетливой  возней  пестрых
зверей, а единственный человек среди них, к кому ее влечет тысячью  нитей,
теперь из-за своей доверчиво дружелюбной  учтивости  стал  ей,  увы,  куда
более чужд, чем был когда-то дьявол в Гирсауском лесу.
 Теперь она чаще ходила к слепой Беате Штурмин. Святая уж не была  в  ее
глазах глупой старой девой; собственное одиночество и  тишина,  в  которой
замкнулась  она  сама,  казалась   ей   менее   гнетущей   в   присутствии
умиротворенной, благочестивой и по-своему мудрой женщины. Здесь она  порой
почти физически ощущала эту тишину, как мягкий и теплый плащ.
 У  Беаты  Штурмин  она  нередко   встречалась   с   городским   деканом
Иоганном-Конрадом Ригером, лучшим  проповедником  в  Штутгарте,  и  с  его
младшим братом, Эмануэлем Ригером, советником экспедиции. Иоганн-Конрад  -
проповедник - не мог сдержать свое необузданное красноречие даже в  мирной
обители слепой. Человек он был незлобивый и честный, но к чему зарывать  в
землю талант,  дарованный  ему  милостью  божьей?  И  он  расстилал  перед
слушателями,  дабы  усладить  их,  красивые,  полнозвучные  слова,   точно
драгоценный  бархат.  Магдален-Сибилле  словоохотливый   пастор   напомнил
Иоганна-Якоба Мозера, которого она иногда  встречала  у  Марии-Августы,  и
однажды она простодушно и без всякой похвалы упомянула о публицисте и  его
ораторском искусстве. Но тут обычно незлобивый  пастор  запылал  гневом  и
стал громить сатанинскую гордыню этого говоруна,  понеже  вообще  светская
риторика есть измышление и наваждение дьявола; слепая  с  трудом  укротила
его гнев против мирского конкурента, и он наконец, поворчав, смирился.
 Эмануэль Ригер, советник экспедиции, почтительно и благоговейно  слушал
речи своего прославленного брата. Это был невысокий, худощавый, невзрачный
человечек;  чтобы  придать  своему  юношески  застенчивому  лицу   немного
мужественности, он, вопреки моде,  носил  усы.  По  натуре  своей  он  был
склонен видеть в каждом человеке одно добро и очень  огорчился,  что  брат
его столь отрицательно отзывается о всеми  уважаемом  публицисте;  но,  по
скромности своей, не осмелился выразить несогласие иначе, как еле заметным
протестующим жестом. У него, усердного и добросовестного  чиновника,  была
глубокая внутренняя потребность чтить великих людей, в этом был его  отдых
и единственная отрада, и  прослыть  в  его  глазах  великим  человеком  не
составляло груда. На свете встречалось немало людей, которых господь щедро
наделил высокими дарами, а ему выпала доля с благоговением и  непритворным
восторгом смотреть на них снизу вверх и радоваться, что в доме святой  ему
доводится встречать столько поистине замечательных мужчин и женщин.
 На  Магдален-Сибиллу  он  взирал  с  раболепным   обожанием,   мысленно
преклоняя колена. Вот это женщина! Вот  это  страстотерпица!  Сколько  ей,
чистейшей из жен Швабской земли,  пришлось  выстрадать,  сколько  смертной
муки принять, когда еретический монарх обратил на нее взор. Обратил на нее
взор, другое выражение он не осмелился бы употребить в самых  дерзновенных
мыслях. И  с  каким  достоинством  носила  святая  жена,  одаренная  всеми
телесными и душевными прелестями, свой терновый венец!
 Изредка решался невзрачный робкий человечек сказать ей несколько  слов.
Он не говорил о своем беспредельном обожании, на  это  он  бы  никогда  не
отважился, он говорил об одном общем  знакомом,  магистре  Якобе-Поликарпе
Шобере  из  Гирсау.  Магдален-Сибилла  усмехалась   легкой   двусмысленной
усмешкой. Ах, Гирсау! Ах,  добродушный,  толстощекий,  упитанный  магистр!
Запах печеных яблок и благочестиво-унылые песнопения о небесном Иерусалиме
сливались в ее памяти. А советник экспедиции Ригер  продолжал  говорить  о
магистре; смиренно, обстоятельно и с великим почтением  рассказывал  он  о
его стихах, о песне "Забота о хлебе насущном и упование на бога", а  также
о второй - "Иисус - лучший математик", и  Магдален-Сибилла  тихо  и  мирно
внимала степенным речам советника экспедиции.
 На нее целительно  действовало  безграничное,  благоговейное  обожание,
которым  непритворно  дышало  его   существо.   Придворная   жизнь,   хотя
Магдален-Сибилла и старалась ограничиться обязательными визитами,  все  же
сталкивала ее со множеством людей, которые чопорно и судорожно  замыкались
перед ней, держали себя неестественно, не умея найти верный тон, ввиду  ее
особого положения. Она была одновременно метрессой герцога и пиетисткой  и
подругой герцогини-католички, - все это никак  не  вязалось  между  собой,
сбивало с толку. А потому в каждом, с кем ей приходилось сталкиваться, она
вызывала  смутное  сочетание  насмешки,  смущения,   неловкости,   наглого
любопытства и подобострастия, так что простых, искренних человеческих слов
она почти не слыхала. Вот отчего  наивное,  непритворное  обожание  Ригера
было ей отрадно.
 Она все сильнее тосковала о покое и скромной жизни. Буйной и бесплодной
суете двора, блеску и тяготам власти приписывала  она  то,  что  око  души
Зюсса было закрыто для нее, и придворные нравы становились  ей  все  более
противны. В ней смутно бродила исконная  глухая  ненависть  ее  предков  к
блистательным и беспокойным повелителям; в роду  ее  матери  был  один  из
вождей восстания Бедного Конрада (*44), преданный  позор  ной  казни.  Все
проще становился обиход ее дома близ городских ворот, сама  она  одевалась
все солиднее и скромнее, когда только было возможно - не носила  пудреного
парика. Карл-Александр с самого начала не знал, о чем с ней говорить, и не
порывал этой связи только потому,  что  считал  ее  полезной  для  себя  и
популярной  в  народе;  теперь  же  он  был  в   полном   недоумении,   но
ограничивался тем, что растерянно покачивал головой, так как  и  герцогиню
все это скорее забавляло, чем шокировало.
 Но один человек с глубокой, бессильной горечью и скорбью следил за тем,
как омещанивается Магдален-Сибилла, - ее отец,  Вейсензе.  Он  никогда  не
искал доверия дочери,  наоборот,  в  гирсаускую  пору  он  даже  тяготился
строгой задумчивой девушкой. И все  же  она  была  его  идеалом  и  тайной
гордостью. Она была не той породы, что  остальные  люди.  Она  была  выше,
тоньше их. Ее окружала ей одной присущая атмосфера, и даже скептик, говоря
с ней, хоть и улыбался,  но  становился  невольно  мягче  и  почтительней.
Вейсензе, человек большого ума и трезвого суждения, сам знал, что у  него,
при всех дарованиях, нет подлинной внутренней силы, зиждительного ядра;  а
у  Магдален-Сибиллы  это   ядро   было,   ее   походка,   дыхание,   голос
свидетельствовали о природной душевной полноценности, и  он  видел  в  ней
свое завершение, усматривал оправдание  себе  в  том,  что  она  дитя  его
чресел. Он даже мысленно, про себя, не осмеливался критиковать ее. Кем  бы
она ни была: светской дамой или святой, - она все равно  была  недосягаемо
далека от обыкновенных людей, она была другой,  как  смысл  и  цель  более
возвышенного недоступного мира. Когда же явился герцог и растоптал ее, как
ни потрясло, ни подкосило это  отца,  ее  образ  у  него  в  душе  остался
нетронутым. Она была Афина Паллада, в обличье швабской девушки сошедшая  к
смертным, или по меньшей мере полубогиня.
 Но когда она стала все более омещаниваться в  одежде,  речах  и  образе
жизни, рухнул и этот его заветный идеал,  самый  крепкий  оплот  и  верный
аргумент против укоров совести и гложущей  неудовлетворенности.  Да,  она,
эта женщина, не только представлялась мещанкой, она  по  сути  своей  была
мещанка. А остальное все только личины: и фанатичка братства  филадельфов,
и   мраморно-холодная   герцогская    метресса,    пренебрегающая    своим
всемогуществом, ибо душой она обитает на  другой  планете.  Рассудительная
мещанка,  живущая  буднями  и  свыкшаяся  с  ними,  -  вот  что  оказалось
окончательным ее образом, пошлой и смешной действительностью. Сделайся она
актрисой,  побродяжкой,  герцогиней,  девкой,  святой,  -  ничто   бы   не
поколебало его веру в нее. Только это ей не годилось, до  уровня  рядовых,
честных,  пошлых,  скучных  обывателей  она  опуститься  не   смела,   это
убожество, эта душная, затхлая атмосфера ей не годилась.
 Тонким  чутьем  уловил  он,  что  и  в  этом  окончательном   будничном
воплощении Магдален-Сибиллы повинен еврей. Но  и  теперь  он  не  поддался
жажде  дешевой  мести.  В  нем  лишь  усилилось  любопытство,  утонченное,
непонятное, щекочущее, сверлящее любопытство: как  бы  в  подобном  случае
поступил Зюсс? Как бы  изменилось  его  лицо,  его  поза,  его  руки?  Это
любопытство кололо  Вейсензе  точно  иглой,  захлестывало  его,  когда  он
засыпал, свербя и жаля  всползало  от  крестца  по  позвоночнику,  всецело
завладевало им.
 С верой в дочь рухнули и последние внутренние препоны. Он  давно  знал,
что его положение при дворе и содействие  католическому  проекту  в  конце
концов окажутся несовместимыми с участием в малом парламентском совете. Но
все же, когда, придравшись к временному недомоганию прелата, его  в  очень
деликатной форме исключили из совета одиннадцати, он был  больно  уязвлен.
Теперь он, ни с чем не считаясь, открыто перешел  на  сторону  герцогского
правительства. Будучи умнее  и  принципиальнее  грубоватого  Ремхингена  и
алчного Панкорбо, он но принял участия в кознях против Зюсса, не поверив в
мнимое безразличье и бессилье еврея. Зато  теперь  ему  легко  было  стать
связующим звеном между творцами католического проекта и  финанцдиректором,
без которого, очевидно, ни одно дело не могло сладиться.
 На дому у Зюсса он встретился с капуцинами из Вейля-города, а  также  с
одним итальянским патером и с уполномоченным князя-аббата Эйнзидельнского.
Правда, отправляясь на такие встречи,  Вейсензе  порядка  ради  входил  во
дворец Зюсса с заднего крыльца, но происходило это среди  бела  дня  и  на
виду у всех, так что  самая  таинственность  носила  характер  вызова.  От
старых друзей - Бильфингера и Гарпрехта - он все  более  удалялся;  и  они
серьезно, скорбно, но без ненависти следили за тем, как он  погружается  в
омут нечестия и бесчестия.
 С каждым днем Вейсензе все более вкрадывался в доверие к  герцогу,  без
стеснения пользуясь щекотливым положением незаконного тестя. Пускал в  ход
все свое знание людей, чтобы угодить нраву Карла-Александра, и герцог,  не
простивший еще своим ближайшим советникам козней против Зюсса,  с  которым
теперь тоже чувствовал себя неловко и  неспокойно,  благосклонно  принимал
льстивую угодливость Вейсензе. Те мелкие услуги,  которые  ранее  были  на
обязанности еврея, как,  например,  оплату  личных  расходов,  поставку  и
отставку женщин, незаметно и ловко взял на  себя  председатель  церковного
совета.
 Вюрцбургский тайный советник  Фихтель  не  мог  нарадоваться,  что  его
досточтимый друг стал подлиннейшим царедворцем: куда приятнее видеть,  что
доверенным и приближенным лицом при герцоге состоит милейший  Вейсензе,  а
не двуличный еврей, с которым так трудно найти общий язык. Тайный советник
считал, что председателю церковного совета  вполне  подобает  пользоваться
влиянием и властью, и, частенько посиживая вместе с ним и попивая  горячий
кофейный напиток, он осторожно, обиняками подавал своему другу советы, как
поощрить и упрочить доверие к нему государя.
 Чтобы крепче привязать к себе Карла-Александра, Вейсензе толкал его  на
путь извращенного утонченного распутства,  и  тот,  сам  по  себе  человек
нормальный,  хоть  и  не  находил  вкуса  в  такого  рода  наслаждениях  и
предпочитал пищу попроще, однако для своей репутации монарха  и  светского
человека считал  обязательным  отведать  и  этих  пикантных  блюд.  Прелат
добывал ему женщин, которые ему, в сущности, не нравились,  но  зато  были
апробированы в пресыщенном Париже,  добывал  также  французские  секретные
возбуждающие снадобья;  все  глубже  заводил  его  в  сад  с  отравленными
плодами, и вскоре герцог не мог уже обойтись без своего  ментора.  Как  ни
странно, но герцогиня не одобряла этой дружбы. Она отнюдь не была строга в
вопросах морали, она любила слушать рассказы на скользкие темы, и  лицо  у
нее при этом принимало сосредоточенно задумчивое, мечтательное  выражение;
ей было по-своему дорого лицо  ее  отца,  лицо  многоопытного  эпикурейца,
покрытое сеткой порочных морщинок.  Но  физиономия  Вейсензе,  быть  может
оттого,  что  порочность  его  была   не   органической,   а   надуманной,
принадлежала к тем немногим, которые отталкивали ее.
 Карл-Александр имел обыкновение устраивать многолюдные, блестящие охоты
и тратить на них огромные деньги. Так, он приказал вырыть в одном из своих
лесов большой пруд, чтобы загонять в него дичь. Во время  одной  из  таких
охот Вейсензе предложил поехать поохотиться  совсем  маленькой  компанией.
Ведь охота вроде нынешней - это скорее повод для представительства, нежели
увеселение.  Герцог  согласился  с  ним.   Немного   погодя   председатель
церковного совета как бы вскользь  упомянул  о  превосходных,  изобилующих
дичью лесах вокруг Гирсау; пожалуй, не худо бы для разнообразия побыть там
инкогнито несколько деньков, без удобств  охотничьего  замка,  без  свиты,
отдохнуть  от  бремени  власти,  словно   простому   сельскому   дворянину
насладиться радостями охоты в обществе двух-трех кавалеров. А уж какая для
него честь принять его светлость в качестве гостя в своем доме - об этом и
говорить по приходится. Карл-Александр  с  готовностью  ухватился  за  эту
мысль, Вейсензе выбрал удачную минуту  для  своего  предложения;  вдобавок
оказалось, что герцог всего два раза был в знаменитом  монастыре.  Поездку
назначили на ближайшее время и для сохранения инкогнито решили держать  ее
в большом секрете.
 Начиная   с   этого   дня   у   Вейсензе    обнаружилась    необычайная
предприимчивость и воодушевление. Он помолодел, походка сделалась гибче  и
живее,  умные  глаза  его  глубоким  блеском   взгляда   пронизывали   все
окружающее. Он усиленно искал общества Зюсса, старался быть поближе к нему
и с легкой циничной усмешкой на тонких, похотливых губах,  наклонив  узкую
породистую голову, словно  принюхиваясь,  внимательно  слушал,  когда  тот
говорил. Незаметно для Зюсса  окидывал  его  пристальным  взглядом,  жадно
вбирал в себя его облик, и тот вздрагивал как в ознобе, не понимая, что  с
ним, терял пить рассказа и наконец умолкал.


 Рабби Габриель покинул дом с цветочными клумбами и отправился в одну из
своих одиноких поездок. С запада на восток  пересек  Швабию,  побродил  по
торжественным   старинным   улицам   Аугсбурга,   сопутствуемый   пугливым
любопытством.  Приехал,  встреченный  тупым   недоверием,   в   живописную
резиденцию баварского курфюрста. Свернул на  юг  в  горы.  У  реки  широко
раскинулся пестрый, шумный базар. Дальше долина сжималась, шла  зигзагами,
и дорога следовала за бесконечными извивами быстрой, пенисто-зеленой реки.
Вверху на лужайке между большими бурыми громадами камня виднелся охотничий
замок курфюрста.
 Дорога разветвлялась. Рабби Габриель  вступил  в  густой,  нескончаемый
лес. Стал подниматься вдоль русла бурливой речки, которая становилась  все
уже и, звонко, весело журча,  пробивала  себе  путь  сквозь  темную  чащу.
Каббалист перешел границу и вступил в  императорские  владения.  Местность
была пустынна, полна великого молчания; после двухдневного  странствия  он
увидел там, где долина реки вновь расширялась, кучку убогих домишек вокруг
маленькой церковки и заночевал в этом селении.
 Несколькими милями дальше  высокая  гряда  гор  перегораживала  долину,
параллельно которой шла до тех пор. Немного раньше в стороны отходили  три
боковые долины, образованные горными ручьями, которые  впадали  в  главный
поток. Путник свернул в первую из этих  долин.  Она  поднималась  довольно
отлого, манила уютом и покоем,  лесистые  склоны  окружали  ее.  Он  пошел
второй. Она была очень коротка, поднималась вверх  неприступной  кручей  и
упиралась в полукруг гигантских, сурово обнаженных бурых  скал.  Он  пошел
третьей долиной. Эта была длиннее и шире  остальных.  Ручей,  образовавший
ее, падал менее отвесно, местами терялся совсем, уходил под  землю.  Рабби
Габриель добрел до болота, поросшего ивняком.  Выше  виднелся  заброшенный
шалаш, - должно быть, последнее жилье в здешней местности.