ликомученика, чтобы потом  воскреснуть
в сугубом ореоле. Будьте осторожны! Настроение  здесь  опасное.  Возможно,
что вам не дадут опомниться. Возможно, что вас - прошу прощения - повесят,
а козыри так и останутся у вас на руках.
 Но Зюсс молчал по-прежнему, и князь потерял терпение.
 -  Ваше  превосходительство!  Почтеннейший!  Сударь!  Поймите  же   вы!
Отвечайте же! я вам добра желаю. Вряд ли  вам  когда-нибудь  снилось,  что
германский владетельный князь будет так  стараться  для  вас.  Послушайте!
Говорите же! - Раздосадованный поведением Зюсса, старый князь без  всякого
подъема изложил ему свой план и свое условие. Когда  он  кончил,  Зюсс  не
шевельнулся и не раскрыл  рта.  Сильнее  чем  когда-либо  чувствовал  себя
униженным изящный старый князь. Он-то побеспокоился приехать сюда, а еврей
сидит себе и даже не возражает с пафосом, а  просто  молчит.  Князь  вдруг
почувствовал себя старым и усталым, это молчание было ему нестерпимо.
 - Вы в тюрьме разучились хорошим манерам, -  с  насильственной  иронией
вымолвил он. - Когда о вас так хлопочут, вы могли бы  хоть  сказать  mille
merci...
 - Mille merci, - повторил Зюсс.
 Князь поднялся. Тот факт, что  еврей  не  желает  принять  из  его  рук
спасение, а предпочитает идти на виселицу, он воспринял как личную обиду.
 - Вы круглый дурак, милейший, - сказал он, и любезный  голос  его  стал
неожиданно резким. - Ваш стоицизм порядком устарел. Теперь уж не  умирают,
чтобы заслужить похвальный отзыв в школьных учебниках истории. Лучше  быть
живым псом, чем мертвым львом, справедливо заметил ваш царь Соломон. -  Он
отряхнул пыль с кафтана и закончил, стоя уже в дверях: - По  крайней  мере
обрейте бороду и оденьтесь поприличней, если вам уж так не терпится, -  он
поморщился, - очутиться в поднебесье. Хотя бы  этого  можно  требовать  от
человека, который был любезно принят в интимном светском кругу. Вы собрали
многочисленную изысканную публику. До сих пор  вы  с  достоинством  играли
свою роль. Не бросайте  же  тени  на  свою  светскую  репутацию,  уходя  с
подмостков жизни. - С этими словами он удалился.


 Виселица, на которой намеревались повесить Зюсса,  была  сооружена  сто
сорок лет назад (*62). Устройство ее стоило очень  дорого,  при  тогдашней
дешевизне она обошлась в три тысячи оберландских гульденов и  представляла
собой нечто  совершенно  особенное,  совсем  не  похожее  на  обыкновенную
деревянную виселицу. Вышиной она была с башню и  достигала  тридцати  пяти
футов. Вся она была построена из железа, из  тридцати  шести  центнеров  и
восемнадцати фунтов железа, отобранных  алхимиком  Георгом  Гонауером  для
того, чтобы превратить их в  золото  для  герцога  Фридриха;  попытка  эта
стоила герцогу двух бочонков золота. В честь злополучного Георга  Гонауера
виселицу и воздвигли,  окрасили  в  красный  цвет,  отделали  позолотой  и
повесили на ней Гонауера.
 За ним подряд последовало еще  несколько  алхимиков,  водивших  за  нос
герцога Фридриха. Первый был итальянец, Петрус Монтанус. Через  год  после
него Ганс-Генрих Нейшелер из  Цюриха,  прозванный  слепым  алхимиком.  Еще
через год другой Ганс-Генрих, по прозванию Мюлленфельз. Ему везло  дольше;
он часто потешался над тремя собратьями, парящими в поднебесье;  а  теперь
воспарил и он. Потом виселица долго  стояла  без  дела.  Но  вот  какой-то
кузнец из графства Эттинген надумал разобрать ее и унести  по  частям.  Он
уже отвернул три бруса и в ночное время успел стащить свыше семи центнеров
железа, когда его схватили и покарали орудием его преступления.
 Свыше столетия бездействовала  виселица.  Теперь  господин  фон  Пфлуг,
которому было поручено организовать  казнь,  назначил  еврею,  шестому  по
счету, такой же род смерти. С самого начала процесса жестокий и  надменный
тайный советник предвкушал это торжество своей  ненависти.  Теперь  же  он
готовился так отпраздновать его, чтобы помнила вся Европа.
 С  изощренным   издевательством   обдумывал   он   подробности   казни.
Сластолюбие  еврея,  его  плотские  грехи,   растление   обрезанным   псом
христианских немецких женщин не было, к его великому  сожалению  и  против
его воли, включено в мотивировку приговора. Зато теперь, когда дело  дошло
до казни, у него руки развязаны. Уж он припомнит еврею его похотливость  и
наглое распутство.
 Он решил вздернуть его не просто  на  виселице,  а  в  птичьей  клетке,
намекая на его гнусные развратные петушиные похождения.
 Следственная комиссия не скупилась на  расходы,  чтобы  поторжественнее
обставить экзекуцию. На месте казни, на так называемом Тунценгофском холме
или, иначе, лобном месте были построены комфортабельные ложи для кавалеров
и дам. Военный отряд, назначенный эскортировать осужденного и поддерживать
порядок,   репетировал   свою   роль.    Железную    виселицу    тщательно
отремонтировали, повозку  смертников  снабдили  более  высокими  колесами,
колокол, возвещающий о казни, - новой веревкой, палача и его помощников  -
новой формой.
 Много  внимания  было  уделено  точному  выполнению  хитроумной   затеи
господина фон Пфлуга. Еврей острил, что выше виселицы  его  все  равно  не
могут вздернуть. Вот ему и покажут, могут ли. Захотят, так поднимут птичью
клетку над виселицей.
 Постройка клетки и всего сложного подъемного  механизма  была  поручена
мастерам  Иоганну-Кристофу  Фаусту   и   Вейту-Людвигу   Риглеру.   Клетка
разбиралась на две части, высотой была в восемь футов,  шириной  в  четыре
фута, по окружности ее шло четырнадцать обручей,  а  в  вышину  семнадцать
брусьев. С помощью остроумного механизма ее можно было поднять много  выше
виселицы. Сооружение ее стоило огромных денег. Под конец  к  ней  пришлось
приложить руку всему цеху слесарей. За два дня до казни  шестерка  лошадей
втащила эту махину вверх по круче на Тунценгофский холм. Школьники столицы
бежали следом. Весь Штутгарт побывал за эти дни на лобном месте. В наскоро
сколоченных лавчонках продавали вино и пиво. Разносчики навязывали летучие
листки  с  изображением  еврея  и  сатирическими  стишками.  Толпа  весело
прогуливалась по морозцу, с любопытством смотрела, как  сколачивают  ложи,
любовалась лоском виселицы, замысловатым устройством клетки.
 Впечатление, произведенное на  обывателей  птичьей  клеткой,  превзошло
ожидания господина фон Пфлуга.  Неистовый  гогот  и  хохот  разносился  по
городу, по всей стране.  Бесчисленные  куплеты  о  птичнике  облетели  все
герцогство, распевались ребятишками на улицах. Но никто не  желал  верить,
что автор этой удачной шутки  -  господин  фон  Пфлуг;  народ  единогласно
приписал блестящую выдумку своему любимцу, всеми  почитаемому  майору  фон
Редеру. А  потому  куплеты  о  птичнике  распевались  обычно  с  известным
припевом: "Воскликнул сам фон  Редер  тут:  "Стой!  иль  умри,  презренный
плут!"


 В  камере  Зюсса  сидели  рабби  Габриель  и  рабби  Ионатан  Эйбешютц.
Внушительный паспорт на  имя  подданного  Генеральных  штатов  без  всяких
разговоров открыл перед мингером Габриелем  Оппенгеймером  ван  Страатеном
двери тюрьмы. Теперь они сидели все  трое  и  завтракали.  Рабби  Габриель
привез фруктов, фиников, фиг,  апельсинов,  а  также  печенья  и  крепкого
южного вина. На Зюссе был пунцовый кафтан, седые  волосы  покрывал  берет,
над переносицей у него, так же как у обоих раввинов, врезались в  лоб  три
борозды, образуя букву Шин, зачинающую имя  господне,  Шаддаи.  Он  омакал
фиги в вино. Это была  его  последняя  трапеза.  Рабби  Габриель  толстыми
пальцами делил на дольки апельсин. Они  сидели  все  трое  и  ели  фрукты,
молча, сосредоточенно. Но мысли их мощным потоком струились  от  одного  к
другому. Рабби Габриель и Зюсс были теперь одно, и впервые рабби  Габриель
воспринимал эту зависимость не как неволю и злой рок, а как дар. Третий из
них, рабби Ионатан Эйбешютц тоже ощущал связующий их ток,  только  он  был
вне его, он стоял на берегу, и волна не несла его. Он сидел с ними, он пил
с ними, он был, как и они, отмечен знаком Шин, он был доступен познанию  и
откровению, как и они; но волна не несла  его.  Рабби  Габриель  не  спеша
посыпал апельсин сахаром и разделял на  дольки.  Разливал  густое,  черное
южное вино. В камере невысказанным витало слово,  мысль,  образ,  бог.  Но
рабби Ионатан терзался горько, мучительно, жестоко. Он  пытался  успокоить
себя циничной шуткой: легко парить над землей, когда тебя вешают.  Но  это
злое утешение не имело силы, он, богатый мудростью и всеми  благами  мира,
чувствовал себя неприкрытым завистником и почти предателем. И, повторяя за
теми двумя слова застольной молитвы, он,  во  всем  великолепии  шелкового
кафтана и белой как кипень волнистой бороды, величавый, всезнающий,  всеми
почитаемый, был попросту жалкий, печальный, конченый человек.
 Пока Зюссу наверху вторично зачитывали приговор и переламывали над  его
головой  палку,  в  вестибюле  ратуши  его   ждали   кроткий,   сморщенный
франкфуртский раввин, дородный сангвиник -  фюртский  раввин,  а  с  ними,
зябко потирая руки  и  дрожа  от  волнения,  -  Исаак  Ландауер.  Крупными
хлопьями падал мокрый снег, сквозь унылую, туманную  пелену  проглядывало,
то и дело исчезая, бледное солнце. На улице перед  входом,  в  необозримом
количестве теснилась толпа любопытных,  перед  усиленным  военным  конвоем
гарцевал на своей старой рыжей  кобыле  господин  фон  Редер.  На  высоких
колесах стояла пустая повозка смертников,  палач  и  подручные,  одетые  в
яркие цвета, окружали ее.
 Наконец Зюсса привели вниз. Евреям разрешили в последний раз поговорить
с ним здесь.  Он  преклонил  голову.  Низенький  рабби  Якоб  Иошуа  Фальк
возложил ему на голову сморщенные кроткие руки и сказал:
 Да благословит и да сохранит тебя Иегова. Да воссияет  ликом  своим  на
тебя Иегова и да помилует тебя. Да обратит  лик  свой  на  тебя  Иегова  и
дарует тебе мир.
 - Во веки веков аминь, - сказали фюртский раввин и Исаак Ландауер.
 Хлопотливо усадили еврея на высокую повозку смертников и  связали  его.
Несмотря на  холод  и  сырость,  народ  густой  толпой  запрудил  базарную
площадь. В окнах палаты, ратуши, аптеки, трактира  под  вывеской  "Солнце"
белели человеческие лица. На кровле колодца, даже на дыбе и на  деревянном
осле висели мальчишки. Молча глазел народ. Господин  фон  Редер  крикливым
голосом отдал приказ своим кавалеристам.  Конвой  тронулся,  отряд  конной
гвардии впереди, затем два барабанщика, дальше рота пеших гренадеров. Один
из подручных палача вскочил на лошадь, запряженную в  повозку,  прищелкнул
языком, кляча дернула. Низенький рабби Якоб Иошуа Фальк повторил  бледными
губами: "И дарует  тебе  мир".  Но  вспыльчивый  фюртский  раввин  не  мог
сдержаться, гортанным голосом изрыгал он  вслед  повозке  дикие  проклятия
Эдому и Амалеку, врагам  и  богохульникам.  А  Исаак  Ландауер  разразился
пронзительным,  безудержным,  звериным  воем.  Странно  было  видеть,  как
могущественный финансист бился головой о колонны портала и  безостановочно
выл. Тут зазвонил колокольчик, возвещающий о казни. Резкий,  пронзительный
назойливый звон вторил  вою  еврея,  пронизывал  плотную  снежную  пелену,
впивался в мозг.
 Проник он и в комнату Магдален-Сибиллы. Роды  прошли  благополучно,  но
она еще не вставала. Она смотрела на младенца, обыкновенного младенца,  не
большого и не маленького,  не  красивого  и  не  уродливого.  Она  слышала
надрывный стон колокола и вся содрогалась,  она  смотрела  на  младенца  -
своего и Эмануила Ригера, - и он не был ей люб.
 Звон  колокола  проник  и  во  дворец,  где  сидел  старый   регент   с
Бильфингером и Гарпрехтом. Все трое молчали. Наконец Гарпрехт сказал:
 - Не сладок мне этот звон.
 А Карл-Рудольф сказал:
 - Мне пришлось пойти на это. Мне стыдно, господа.
 Между тем Зюсса везли через весь город к лобному  месту.  Он  сидел  на
повозке смертников, возвышаясь, точно идол, в  пунцовом  кафтане,  солитер
сверкал у него на пальце: герцог-регент не разрешил отнять у него  кольцо.
Вдоль всего пути стоял народ, сыпал снег, процессия двигалась  удивительно
беззвучно,  и  беззвучно  смотрела  толпа.  Едва   проезжала   повозка   с
осужденным, как десятки тысяч людей, пешие, в экипажах, верхом, спешили ей
вслед, позади конвоя или рядом с ним. Белесый туманный воздух  и  грязный,
талый снег создавали  какую-то  неправдоподобную  гнетущую  тишину.  Еврея
везли не прямой дорогой, а медленно, с прохладцей, кружным  путем.  Многие
зрители явились издалека, вся страна хотела  быть  при  этом,  даже  из-за
границы явились многие, так надо же было всем показать столь занимательное
зрелище.
 Зюсс восседал на повозке, связанный, неподвижный,  снег  падал  ему  на
одежду, на седую бороду.
 На пути его стоял лиценциат Меглинг. Он был опечален и удручен тем, что
его защитительная записка не оказала никакого действия. Правда,  он  смело
мог сказать, что не пожалел стараний, но что поделаешь, если и vox  populi
[глас народа (лат.)] единодушно и властно высказался  против  осужденного.
Тем не менее  обидно  и  горько,  когда  твоего  подзащитного  вешают  без
достаточного юридического обоснования. Ему было не по себе,  его  знобило.
Он попросил одного из помощников палача подать  Зюссу  стакан  вина.  Тот,
правда, отказался, даже не поблагодарил и не  шевельнулся,  но  лиценциату
стало теплее и легче на душе.
 На пути еврея стояла  также  жена  Шертлина,  француженка.  Она  видела
связанного, странно притихшего Зюсса, неподвижного, точно статуя  святого,
которую несут в процессии по городу, снег был у него на  одежде,  снег  на
бороде.  Она,  быть  может  единственная  в  толпе   зрителей,   угадывала
внутреннюю связь событий, угадывала, сколько добровольного в этом  позоре.
Жадно, со злорадным, мучительно  двойственным  чувством  смотрела  она  на
него, ее маленький ярко-пунцовый рот был полуоткрыт,  продолговатые  глаза
пылали. Какая-то женщина подле нее сказала вполголоса с  сильным  швабским
акцентом:
 - Хотел всегда забраться повыше. Теперь попадет так, что выше некуда.
 - Sale bete! [Гадина! (франц.)] - проронила  француженка  в  оснеженное
пространство.
 На следующем повороте пути стоял  публицист  Иоганн-Якоб  Мозер.  Когда
показалось  шествие,  он  обратился  к  народу  с  краткой   выразительной
патриотической речью. Но пламенные слова  его  никого  не  зажигали,  снег
гасил и глушил их, толпа безмолвствовала, тогда и он умолк,  не  договорив
до конца. Близко от цели шествия стоял на пути Никлас Пфефле,  бледнолицый
невозмутимый секретарь. Когда господин его в последний раз проезжал  мимо,
он низко поклонился. Зюсс увидал его, кивнул  два  раза.  После  того  как
повозка проехала, Никлас Пфефле не последовал за ней  на  место  казни,  а
свернул в сторону, давясь от рыданий.
 Когда шествие приблизилось к своей цели, снег перестал, прояснилось.  В
морозном  воздухе,   под   светлым,   белесоватым   небом,   очень   четко
вырисовывались виноградники. Вверху, между уступами холмов,  еврей  увидел
сторожку,  внизу  увидел  водонапорную  башню,  Андреанский  дом,   ванное
заведение,  он  обернулся  и  увидел  Штутгарт.  Собор,  церковь   святого
Леонарда, старый дворец и новое  дворцовое  здание,  деньги  на  постройку
которого добывал он. Слева от него одиноко высилась  деревянная  виселица.
Но она  казалась  совсем  невзрачной  перед  фантастическим,  замысловатым
гигантским  железным  сооружением,  предназначенным  для   него.   Двойная
лестница с многочисленными ступенями, с бесконечными подпорками шла вверх,
целая система колес, цепей  и  шарниров  стояла  наготове,  чтобы  втащить
наверх клетку. Обширное поле было целиком  заполнено  людьми.  Все  это  в
жадном ожидании лепилось на выступах, заборах, деревьях. Глазело  издалека
в чересчур неуклюжие, громоздкие подзорные трубы. На кафтане Зюсса  замерз
снег, замерзшие кристаллики сверкали на его берете, на седой бороде.
 На трех больших трибунах, вмещавших по шестьсот  человек,  разместились
дамы и кавалеры, придворные чины, сановники и военные, иностранные  послы,
члены суда и ландтага. Тайный советник  фон  Пфлут  впереди  всех.  Он  до
последней минуты боялся, что эта  бестия  иудей  с  помощью  какого-нибудь
чисто еврейского подлого фортеля умудрится улизнуть. Но теперь час настал,
теперь цель его жизни достигнута. Теперь уж, сейчас,  ненавистный  взлетит
наверх, удавленный. Жестокие глаза  тайного  советника  жадно  искали  под
воротом Зюсса шею, которую обовьет веревка.  Какое  наслаждение  созерцать
смерть врага, истинная отрада для глаз!  Как  приятна  и  сладостна  дробь
возвещающих смерть барабанов, назойливое дребезжанье колокольчика!
 Среди дам было немало таких, что очень интимно знавали Зюсса, и все  же
по тем или  иным  причинам  избегли  дознания.  И  сейчас  они,  дивясь  и
содрогаясь, смотрели на мужчину, с  которым  были  близки.  Он  был  очень
моложав и, видит бог, умел доказать, что силы  у  него  юношеские,  ему  и
было-то самое большее сорок лет, а  теперь  у  него  седые  волосы  и  вид
старого раввина. Собственно, им надо бы самих себя стыдиться, что  с  этим
человеком они лежали в постели. Но, как ни странно, они  не  стыдились,  а
жадным, завороженным взглядом  смотрели  на  удивительного  человека.  Вот
сейчас, сию минуту, он умрет, сейчас, сию минуту, он замолкнет навсегда, и
всякая опасность минует, неумолимая, страшная сила  навеки  развеет  чары.
Они ждали этого, сладострастно трепеща, жаждали этого,  содрогались  перед
этим.  Очень  многие  согласились  бы  до  конца  дней  жить  под  угрозой
разоблачения, только бы он остался жив.
 На одной из трибун находился и молодой Михаэль Коппенгефер.  Наконец-то
будет раздроблен  жернов,  столько  времени  висевший  на  шее  у  народа,
наконец-то  губитель  понесет   позорную   кару.   Да,   но   ему   девица
Элизабет-Саломея не дала бы отставки,  озабоченно  суетясь  между  грудами
книг и стопками белья, ему она отдалась без особых с его  стороны  усилий.
Старый, сгорбленный еврей, что  в  нем  особенного?  В  чем  его  сила?  С
завистью  и  горечью  смотрел  он  на  человека,  сидевшего   на   повозке
смертников. Зато на лице молодого тайного советника  Гетца,  находившегося
среди судей, было написано тупое и глупое удовлетворение.  Теперь  наконец
позор будет снят с его матери и сестры. Пусть теперь  какой-нибудь  наглец
посмеет посмотреть на него косо. Тут-то он сразит его взглядом. Тут-то  он
будет знать, как ему поступить!
 На одной из трибун сидел Вейсензе - хилый и дряхлый старик. "Nenikekas,
Iudaie! Nenikekas, Iudaie!" Увы, еврей снова одержал победу! Он отведал от
всех трапез, глазами, чувствами, мозгом вкусил всех тончайших услад жизни,
до дна  испил  каждую  победу  и  каждое  поражение,  обогатил  свою  душу
трагической  гибелью  дочери,   замыслил   и   осуществил   ослепительную,
изощренную, опаленную адским  пламенем  жесточайшую  месть,  а  теперь  он
умирает на глазах у всего мира фантастической  и,  вероятно,  добровольной
смертью, в которой больше героизма, чем в смерти на поле брани.  Опаленный
ненавистью, обласканный любовью, загадочный, величавый. Что  останется  от
него самого, от Вейсензе? Плохонькие стихи его  пошлой  мещанки-дочери.  А
тот будет жить  вечно.  Все  вновь  и  вновь  будут  позднейшие  поколения
вникать, вдумываться, вчувствоваться в его судьбу, стараясь понять, кем он
был, что думал, видел, как жил и умер.
 Зюсса отвязали от повозки. Он стоял, весь одеревеневший, и щурился.  Он
видел людей в ложах, парики, нарумяненные лица женщин.  Он  видел  войска,
оцепившие площадь. Ого, и постарались же его враги;  вокруг  одной  только
виселицы  собрано  по  меньшей  мере  пять  рот.   Военное   командование,
разумеется, было в руках майора фон Редера, который красовался на  виду  у
всех. Да, да, тонкая нужна стратегия, чтобы доконать его, Зюсса. Он  видел
сотни тысяч лиц, любопытные бабьи - рты у них раскрыты, чтобы завизжать, -
мужские, готов