й,  как
залитый солнцем камень. Густо зеленели сочной листвой апельсинные деревья,
а дальше карабкались по береговым склонам серебристо-воздушные оливы.
 Тем временем Зюсс ехал в Гирсау. С тех пор как дядя  привез  девочку  в
страну, со времени его безмолвного, язвительного напоминания, Зюссу уж  не
удавалось так прочно, как прежде, замкнуться от заповедного. Веяния оттуда
проносились но бумагам, когда он считал, прокрадывались в его  сны,  реяли
над ним, когда он, блистательный и всем ненавистный, проезжал по улицам на
своей белой кобыле Ассиаде, и даже лошадь, учуяв их, начинала волноваться,
становилась на дыбы, ржала. Случалось, что  он,  этот  расчетливый  делец,
судивший о вещах прямо и трезво,  зная  положенный  им  предел,  не  боясь
называть их настоящим именем, вдруг среди бела дня  испуганно  вздрагивал,
тяжко вздыхал и, словно  обороняясь,  передергивал  плечами;  чье-то  лицо
выглядывало из-за его спины, призрачное, туманное, и  лицо  это  было  его
собственное.
 Его давно уже тянуло в  Гирсау  в  белый  домик,  окруженный  пестрыми,
приветливо праздничными цветочными клумбами. Он сам себе  не  признавался,
что его всегда удерживала близость рабби Габриеля, тяжкий,  зловещий  гнет
этих всевидящих, усталых, требовательных блекло-серых глаз.
 Он и теперь не признавался себе, что именно отсутствие старика побудило
его так быстро и внезапно решиться на  поездку.  Он  ехал  к  Ноэми,  ехал
только в сопровождении Никласа Пфефле, и на душе у него было так  легко  и
беззаботно, как никогда. Он ехал повидать свое дитя, мысленно он уже видел
свое дитя, и все его расчеты, и политика, и власть, и  тщеславие  остались
позади как ненужный тлен. Он глядел на свежую пашню, вдыхал ее аромат и не
высчитывал, какой урожай даст это поле и какие можно будет выжать налоги с
продажи этого зерна,  нет,  он  видел  только  нежную  окраску  зеленеющих
всходов и вдыхал ветерок, проносившийся  над  полем.  Проезжая  лесом,  он
радовался  стройным  великанам  деревьям  и  не  думал  прикидывать  смету
лесничества, радовался зеленому мху  и,  совсем  уж  по-детски,  радовался
белкам, хотя с точки зрения финансово-экономической - это  был  никудышный
товар. А увидев, как крестьянский парень обнимает стан своей возлюбленной,
он приветливо кивнул им, и только в  самом  отдаленном  уголке  его  мозга
шевельнулась мысль о хитроумной затее обложения налогом ранних браков.  Он
ехал повидать свое дитя и сердцем уже был там,  где  его  дитя.  Когда  же
наконец он увидит белоснежный кубик дома и цветочные клумбы перед ним, а в
нем свое дитя? Вот уже узкая колея  ответвляется  от  большой  дороги.  Он
выходит из экипажа, сворачивает, все ускоряя шаг, на пешеходную  тропинку.
Вот забор, он открывает потайную калитку, вот высокие деревья, вот клумбы,
а вот, задыхаясь и замирая, девочка в самозабвении прильнула к нему.
 Молчит.  Молчит  долго,  целую  вечность  молчит.  Прильнула  к   нему,
растворилась  в  нем,  цепляется  за  него,  впитывает  его  образ  своими
огромными проникновенными глазами. А Зюсс стоит перед  ней,  отбросив  все
напряжение, настороженность, все охотничьи повадки,  и  бездумно  отдается
течению этого блаженного часа.
 Как прекрасна его дочь! Она совершенство. Ни единой черточки в ней,  ни
малейшего движения, ни волоска, ни колебания голоса  не  хотелось  бы  ему
изменить. Прекрасна его дочь перед всеми женщинами,  нежна  она  и  чиста,
чистым светочем пламенеет она, пламенем своим очищает его.  Вместе  с  нею
он, ласково усмехаясь, глядит на старую, переваливающуюся с ноги на  ногу,
всей душой преданную ей служанку Янтье; он,  для  кого  любое  растение  и
животное были холодными, мертвыми предметами, теперь учится понимать  язык
каждого цветка, каждый из них говорит ему что-то;  своим  нежным  дыханием
напоила она все кругом, и он во всем ощущает ее жизнь.
 При рабби Габриеле он чуть не робел перед  девочкой,  тот  стоял  между
ними как стена. Теперь он дает волю  желаньям  и  мечтам,  которые  раньше
молчали, притаившись, как побитые псы. Зачем  прятать  девочку  от  людей?
Пусть блистает перед всем светом, как царица Савская, как  царица  Эсфирь,
пусть ее домогаются владетельные князья, пусть молят его  отдать  им  свое
дитя в жены, пусть принцы из сказочных царств сложат к ее ногам  золото  и
ароматы и все сокровища Эдома.
 Но вот он пришел с Ноэми в  библиотеку.  Повсюду  доски  с  магическими
фигурами и астрономические таблицы, и вдруг ему  почудилось,  будто  глаза
старика где-то здесь, в комнате, будто они глядят на  него,  блекло-серые,
хмурые, гнетуще скорбные, и золотые грезы, которыми он только что окутывал
свое дитя, вдруг обратились для него в грязь и мерзость.
 Но вот  Ноэми  заговорила.  Тоненьким  детским  голоском  заговорила  о
каббалистическом древе, о небесном человеке,  о  священных  буквах-числах,
составляющих  имя  божие,   ее   огромные   проникновенные   глаза   сияли
благочестием на белом как снег лице, и тяжелой гнетущей атмосферы - как не
бывало.
 И Зюсс уже не пытался, как у  себя  за  письменным  столом,  с  игривой
иронией  противопоставлять   знакам   Каббалы   вполне   реальные   числа,
наполняющие его  приходо-расходные  книги,  уже  не  оборонялся  с  глухим
бессильным упрямством, как при рабби Габриеле, чье присутствие действовало
на пего так гнетуще. А она, оживившись и с самозабвенным  обожанием  глядя
на отца, заговорила о героях Ветхого завета, и смелым шагом, гордо  подняв
голову, вошел в комнату Давид с пращой в руке, ворвался Самсон, направо  и
налево круша филистимлян, преисполненный  священного  гнева  изгонял  Иуда
Маккавей (*31) язычников из храма. И все они воплотились в нем, слились  с
ним, от него заимствовали силу,  красоту,  пыл  и  рвение.  Но  вдруг  она
замолчала, и лицо ее омрачилось.  Она  увидела  Авессалома,  запутавшегося
густыми волосами в ветвях. По ее плечам пробежала дрожь; в  испуге  широко
раскрыв глаза, она схватила руку отца, прижалась к ней,  теплой  и  живой,
прижалась крепко, крепко. Он ответил на  пожатие,  но  даже  отдаленно  не
понял, что так взволновало ее.
 Так прожил он три дня, беспечный, свободный  от  кипучего  вихря  своей
повседневности. На третий день, когда он был в комнате один, а  перед  ним
стоял полный, невозмутимый на вид Никлас Пфефле,  все  оставленное  где-то
там во внешнем мире внезапно нахлынуло на него.  Он  увидел  груды  бумаг,
ожидающих подписи,  увидел  кипучую  жизнь,  -  и  кипела  она  без  него.
Чиновники, дельцы - все спешили наперегонки, карабкались  вверх,  пытались
взобраться на его место, угрожали ему, а он не направлял своей волей  этот
водоворот, он сидел здесь вдали, ни о чем не заботясь. А сколько всего тем
временем могло быть упущено или обращено против него.  Непонятно,  как  он
спокойно сидел здесь, непонятно, как он все эти дни не  думал  ни  о  чем.
Цветы уже ничего не говорили ему; живое дыхание  природы  не  доходило  до
него; числа и фигуры священной науки превратились в пустые  бредни.  Перед
ним встали  подсчеты  доходности  тех  или  иных  предприятий,  герцогские
рескрипты, парламентские интриги, сложные дела, жизнь,  власть.  Рассеянно
глядел он на свою дочь,  которая,  замирая,  лежала  в  его  объятиях.  Он
оторвался от нее, и вот ужо далеко позади остались, ненужные, и девочка, и
белый домик, и празднично приветливые  цветочные  клумбы;  над  заповедным
вновь захлопнулась крышка.
 Когда он поспешно шел по лесу к проезжей дороге в сопровождении Никласа
Пфефле, он увидел вдруг, что под деревом у  края  просеки  сидит  девушка,
лицо у нее смуглое, смелое, руки закинуты  за  голову,  ярко-синие,  редко
встречающиеся при темных волосах большие глаза смотрят вверх сквозь стволы
деревьев. Но поза у нее не спокойная, а какая-то судорожно напряженная. Он
прямо направился к ней; она была прекрасна, совсем  не  похожа  на  других
девушек в здешних краях, на смуглом смелом лице запечатлелись странные, не
обычные для швабок, мысли. Только когда он совсем близко  подошел  к  ней,
неслышно ступая по мягкому мху, она заметила его, вскочила,  взглянула  на
него расширенными от страха зрачками, закричала:
 - Дьявол! Дьявол ходит по лесу! - и убежала.
 Хладнокровный, всеведущий Никлас Пфефле объяснил удивленному Зюссу:
 - Это Магдален-Сибилла Вейсензе. Дочь прелата, пиетистка.
 Сидя в карете, Зюсс решил, что разумно будет мимоездом лично  покончить
некоторые дела с франкфуртскими финансистами. Но это был  просто  предлог,
которым он обманывал самого себя. Ему  нужно  было  не  личное  обсуждение
финансовых  вопросов;  после  нереального,  зыбкого  бытия  в   домике   с
цветочными клумбами, ему настоятельно нужно было утверждение  своего  "я",
своей власти, своего успеха, ему нужна была  громкая,  прочная  слава.  Он
послал за секретарем, за слугами. Въехал во Франкфурт во  всем  величии  и
блеске.
 Франкфуртские евреи дивились и волновались, они  шушукались,  покачивая
головой,  прищелкивали  языком   от   изумления   и   умиления,   вздевали
красноречивые руки; Ай, вот вам и Иозеф  Зюсс  Оппенгеймер!  Ай,  вот  он,
вюртембергский придворный фактор и тайный советник по финансам! Ай, как он
далеко пошел! Отец у него был актер,  мать  певица,  правда  -  красавица,
правда  -  франтиха,  но  особа  легкомысленная,  не  большая  честь   для
еврейства;  дед  его,  реб  Зельмеле,  да   будет   благословенна   память
праведника, был честный человек, кантор, благочестивый, уважаемый человек,
но все-таки человек маленький, бедный. А посмотрите-ка  на  Иозефа  Зюсса,
какой он знатный, блестящий, могущественный,  куда  важнее  своего  брата,
дармштадтского выкреста, который крестился, чтобы стать бароном.  Ай,  как
явно отличил его господь! Хоть он и еврей, а гои срывают шапки перед ним и
кланяются ему до земли, и стоит ему свистнуть,  как  сейчас  же  сбегаются
советники и министры, словно он сам герцог.
 Зюсс  упивался  всеобщим   восхищением.   Он   сделал   такое   крупное
пожертвование на нужды синагоги и на бедных, что все диву дались.  К  нему
пришли попечитель общины и раввин,  рабби  Якоб  Иошуа  Фальк,  невысокий,
строгий, сосредоточенный человечек  с  морщинистым,  испещренным  вздутыми
жилами лбом и запавшими глазами; оба выразили благодарность, а на прощание
раввин благословил его.
 Потом он стоял перед своей матерью, и красивая  глупая  старая  женщина
расстилала ему под ноги свое тщеславное восхищение, словно пушистый ковер.
Он нежился в этом теплом потоке безудержно изливающегося на него обожания;
сотни зеркал дурманили отражением  того,  что  уже  достигнуто.  Из  самых
затаенных уголков души выкапывал он сокровеннейшие свои мечты  перед  этой
восторженной слушательницей, которая, блаженно улыбаясь, гладила его руку.
Полный упрямой решимости, сбросив с себя  чары  белого  домика,  до  краев
переполненный головокружительно  смелыми  планами,  поспешил  он  назад  в
Штутгарт.


 Война окончилась, Карл-Александр вернулся домой в свою столицу. Он  был
в  прескверном  расположении  духа.  Непосредственной  цели  ему,  правда,
удалось достичь, удалось оградить  свою  страну  от  вражеских  набегов  и
бесчинств. Операции  были  проведены  последовательно,  по  всем  правилам
военного искусства,  все  тактические  задачи  разрешены  безупречно,  ему
удалось доказать, что он  величина,  что  с  ним  нужно  считаться  как  с
полководцем,  к  тому  же  имеющим  в   своем   распоряжении   собственное
внушительное  войско.  Но,  в  сущности,  результаты  получились  довольно
мизерные и весьма далекие от той славы, о которой он мечтал. Мрачно  сидел
он в карете, боль в хромой ноге усилилась, мучила астма.
 Навстречу попался почтовый  дилижанс,  почтительно  обогнул  герцогскую
карету и остановился. Среди слинявших от смирения лиц Карл-Александр узнал
лицо хмуро и спокойно поклонившегося ему человека. Лицо широкое,  бледное,
приплюснутый нос, под  нависшим  лбом  -  блекло-серые  глаза.  Он  слегка
вздрогнул, ему почудился  скрипучий  голос:  "Первого  я  вам  не  скажу".
Гнетущее  чувство  сковало  его.  Ему  привиделось,  что  он  скользит   в
беззвучном призрачном танце, впереди рабби держит его  правую  руку,  Зюсс
позади - левую. А вот там, далеко впереди, сплетенный с ним целой цепочкой
рук, - разве это не веселый толстяк Фридрих-Карл, не Шенборн, вюрцбургский
епископ? Как он жутко комичен.  И  все  так  тускло,  туманно,  бесцветно.
Герцог поехал дальше еще более мрачный.
 В Штутгарте  его  со  всех  сторон  обступили  неприятности.  Герцогиня
радостно поздоровалась с ним; однако  ночью,  лежа  в  его  объятиях,  она
спросила своим обычным слегка насмешливым тоном, много  ли  ценной  добычи
вывез он из Версаля; ведь она еще невестой мечтала, что он сорвет парик  с
головы французского Людовика и принесет ей в качестве трофея. Конечно, это
было невинное подтрунивание, но его оно глубоко уязвило.
 Дальше на сцену выступил малый парламентский совет со своими  скучными,
назойливыми, действующими на нервы придирками и претензиями. Уже во  время
второй аудиенции  члены  совета  настойчиво  и  беззастенчиво  потребовали
немедленно распустить солдат ввиду заключения мира. Герцог побагровел,  от
ярости у него дух захватило. С большим трудом принудил он  себя  выслушать
депутацию, не набросился на нее с кулаками,  не  приказал  арестовать  ее,
заковать в кандалы. В конце концов он не выдержал и, задыхаясь от кашля  и
астмы, выкрикивая проклятия и ругательства, самым грубым  и  бесцеремонным
образом выгнал вон растерянных, насмерть перепуганных депутатов. И призвал
к себе Зюсса.
 У того, как обычно, в кармане лежал уже готовый проект.  Карл-Александр
принял его после ванны, в шлафроке, Нейфер растирал герцогу  хромую  ногу,
чернокожий  бегал  взад  и  вперед  с  полотенцами,   гребнями,   щетками.
Почтительно улыбаясь, Зюсс изложил свой  хитроумный  каверзный  проект.  О
таком важном деле его светлости недостаточно договориться  с  одиннадцатью
членами  парламентского  совета.  Совет  должен  быть   пополнен   другими
депутатами.
 Что же будет этим достигнуто, спросил герцог, не сводя властных голубых
глаз с его красиво очерченного, улыбающегося, подвижного рта.
 При таком пополнении, бойко и плавно продолжал Зюсс,  понятно,  следует
привлечь только тех депутатов, чья верность  и  преданность  государю  вне
всяких сомнений.
 Карл-Александр  напряженно  ловил   каждое   его   слово,   продумывал,
взвешивал.  Сообразил  наконец,  что  таким   способом   оппозиция   будет
безболезненно изгнана  из  парламента  и  ландтаг  превратится  в  сборище
беспомощных шутов. Подскочил так, что камердинер Нейфер,  растиравший  ему
хромую нору, пошатнулся.
 - Ты гениален, Зюсс! - радостно завопил он и, как был,  босой  на  одну
ногу, забегал в возбуждении по комнате. Чернокожий,  забившись  в  угол  и
медленно вращая глазами, следил за каждым движением своего господина.  Так
же внезапно Карл-Александр остановился в  нерешительности  и  с  сомнением
спросил, откуда они узнают, на каких депутатов можно положиться? Скромно и
вместе с тем самоуверенно усмехнувшись, Зюсс ответил, что  просит  герцога
поручить это  ему  и  пусть  он  со  стыдом  и  позором  будет  изгнан  из
Вюртемберга,  если  среди  выбранных  им  депутатов  окажется  хоть   один
бунтовщик.
 В тот же вечер Зюсс начал  переговоры  с  Вейсензе.  Сообщил  ему,  что
герцог считает  необходимым,  ввиду  важности  вопроса,  увеличить  состав
совета; кто из  парламентариев,  по  мнению  прелата,  способен  настолько
постичь высокие задачи Карла-Александра и оценить, сколь  велик  в  Европе
его авторитет, чтобы в интересах герцога, а значит, и в интересах  народа,
ими,  этими  парламентариями,  стоило  бы  пополнить  совет   одиннадцати?
Вейсензе  слушал   настороженно,   вставляя   похвалы   дальновидности   и
щепетильности  герцога,  наконец,  после  многих  оговорок,  осторожно   и
нерешительно назвал два-три имени. И тут же переменил тему,  непринужденно
заговорил о чем-то постороннем. Зюсс вежливо поддержал разговор,  а  затем
как бы случайно, мимоходом, заметил, что председатель  церковного  совета,
на взгляд герцога, совсем одряхлел и стал непригоден,  и  неужели  же  он,
Вейсензе, собирается всю жизнь просидеть в Гирсау,  когда  человек  с  его
дипломатическим кругозором, с его опытом и ученостью был бы таким полезным
советником в Штутгарте? От вожделения у прелата раздулись  ноздри,  он  не
устоял против соблазна, и когда Зюсс снова заговорил  о  созыве  ландтага,
он, горестно усмехаясь собственной  слабости  и  вероломству,  со  вздохом
назвал несколько  имен,  и  таким  образом  в  лице  не  названных  предал
конституцию и ее приверженцев. Увы, наш мир - совсем не лучший  из  миров,
как утверждают некоторые модные  философы,  это  очень  плохо  устроенный,
гнусный мир. Только простак может соблюсти себя  в  чистоте;  кто  умен  и
многогранен и не хочет остаться совсем в стороне от мимотекущей жизни, тот
неминуемо должен замарать свою душу и стать предателем.
 Был назначен созыв ландтага. По списку Вейсензе все депутаты  оппозиции
были исключены, их протесты оставлены без внимания. В некоторые  города  и
округа явились уполномоченные герцога  с  сильным  военным  эскортом,  они
самочинно составляли пожелания, поручения и обязательные наказы  депутатам
якобы от имени народа.
 В такой атмосфере собрался ландтаг, которому надлежало разрешить вперед
на десятки лет один из важнейших вопросов швабской  политики  -  вопрос  о
содержании значительной  постоянной  армии.  Сессия  кургузого  парламента
происходила не в здании ландтага в Штутгарте, герцог  пожелал,  чтобы  она
ради облегчения контакта с его особой  состоялась  в  его  Людвигсбургском
замке, у него на глазах. Крохотный городок был  переполнен  солдатами,  во
время заседаний депутатов охраняли усиленные военные наряды,  за  малейший
намек на оппозицию их тут же  арестовала  бы  собственная  охрана.  Герцог
после развязной речи на открытии сессии больше  вообще  не  появлялся;  он
принимал парады, устраивал в окрестностях военные маневры; в то время  как
его министры небрежно и снисходительно давали уклончивые, надменные ответы
на робкие запросы депутатов.
 Не мудрено, что, при сложившейся обстановке, ландтагом была  утверждена
грандиозная военная программа герцога, а также удвоенные ежегодные  налоги
и сдача тридцатой доли урожая всех плодов. Таковому  положению  о  налогах
надлежало оставаться в силе впредь до конца тяжелых  времен  и  исчерпания
возможностей страны.  Под  дулом  солдатских  мушкетов  господа  депутаты,
обычно столь осмотрительные и готовые торговаться из-за  всякого  пустяка,
не осмелились уточнить эту существеннейшую  оговорку,  а  когда  во  время
неофициального  обсуждения  они  робко  поставили  вопрос,  кто  же  будет
уполномочен судить о тягости положения и ресурсах страны, Зюсс и Ремхинген
перешли на такой грубый, нетерпимый и даже угрожающий тон,  что  депутаты,
присмирев, не стали  требовать  уточнения  этого  важнейшего  пункта.  Еще
никогда, за все  время  существования  конституции  в  стране,  ни  одному
вюртембергскому герцогу не удавалось добиться от парламента таких уступок,
как Карлу-Александру и его еврею.
 Спустя две недели после сессии гирсауский прелат Филипп-Генрих Вейсензе
стал председателем высшего церковного совета в Штутгарте.


 Вскоре после этой победы  Зюсса  над  парламентом  брат  герцога  принц
Генрих-Фридрих скончался в своем родовом замке Вивиенталь. С той поры, как
Карл-Александр завладел его возлюбленной, а затем глумливо  и  высокомерно
отослал  ему  назад  плачущую  и  униженную  женщину,  слабовольный  принц
изводился в бессильных и дерзновенных  мечтах  о  мщении.  Он  начал  было
нерешительные  и  довольно  бессмысленные  переговоры  с  парламентом.  Но
господа депутаты сочли его неподходящей фигурой и не пошли ему  навстречу.
Он часто устремлял тоскующий затравленный  взор  на  кротк