коре в самом деле явился присланный им  маг.  Он
совсем не был похож на еврея-каббалиста. Тот обличьем и  поведением  ничем
не отличался от обыкновенных людей, и все же каждому  при  встрече  с  ним
становилось как-то не по себе. Зато маг,  рекомендованный  князем-аббатом,
пожаловал с  внушительным  арсеналом  опытного  чернокнижника.  Он  привез
сложные сооружения: треножники, подзорные трубы, реторты,  чудодейственные
подковы, потребовал, чтобы ему отвели уединенный покой в башне;  еженощно,
облачась в расписанный таинственными знаками балахон  и  творя  загадочные
заклинания, поднимался на крышу замка, приказывал  принести  ему  земли  с
погоста, в полнолуние собирал влагу с запотевших окон, жег осиновые дрова,
дожидаясь, чтобы они превратились в  уголь,  и  проделывал  еще  множество
столь  же  странных  манипуляций.  Часто  около  полуночи  в  его  комнате
раздавался дикий шум, и лакеям, которые,  поборов  страх,  подслушивали  у
дверей, казалось, будто в окно, звеня колокольцами, врывается  запряженная
в тяжелую колымагу  лошадь.  Астролог  обещал  герцогу  точнейшим  образом
определить по звездам самый благоприятный день и даже час для замышляемого
им предприятия. Герцог  вынужден  был  признать,  что,  невзирая  на  свои
волшебные действа, этот чернокнижник производит  на  него  гораздо  меньше
впечатления  и  внушает  меньше  доверия,  нежели   скромный,   незаметный
каббалист - одним своим присутствием; и когда  Зюсс,  открыто  осмеивавший
астролога,  указал  Карлу-Александру   на   пушку,   присовокупив:   "Ваша
светлость, вот вам лучший прорицатель и звездочет",  -  герцог  разразился
громким хохотом. Однако совесть его успокоилась от того, что он призвал  к
себе мудреца-христианина; да, кроме того, у еврейского колдуна нельзя было
больше ничего выудить.
 Хоть Зюсс и опередил его, Карл-Александр не устоял от соблазна, в  свою
очередь, попользоваться дамами Гетц, которых еврей предоставил ему  теперь
с обидной  небрежностью.  Но  ожидаемого  наслаждения  он  не  получил,  -
отчасти, должно быть, помешала мысль о еврее. С остервенением зарывшись  в
католический проект, он вскоре совсем покинул  мать  и  дочь.  И  вот  они
сидели теперь униженные, и на лилейноножных личиках  явственно  проступала
скорбь; особенно заметно  увяла  и  постарела  мать.  Советник  экспедиции
скрежетал зубами, мысленно твердил стихи из той комедии, в которой впервые
увидел неаполитанку. "Продажная краса нам мерзостнее блуда", - и не  знал,
как себя держать. Он негодовал и теперь уже всерьез подумывал удалиться  в
свое поместье под Гейльбронном, и даже когда ему дали повышение,  гнев  не
совсем улегся в нем.
 Но больше всего печалился горестям белокурых  лилейных  дам  чернокожий
Отман, мамелюк. Он, как всегда, лежал  на  пороге,  и  в  ту  ночь,  когда
Иоганна-Ульрика пришла к герцогу, и в ту, еще горшую, когда к нему  пришла
Элизабет-Саломея. В ту вторую ночь он не спал, он примостился у  порога  и
чутко прислушивался к малейшему звуку, а когда Элизабет-Саломея уходила из
дворца, непроницаемое лицо его внезапно исказилось, и он поглядел в  спину
шумливо  провожавшему  ее  Карлу-Александру   с   такой   дикой   звериной
ненавистью, что тот невольно пригнулся, как бы обороняясь.
 Чернокожему  ясны  были  все   хитросплетения.   Он   знал,   от   кого
Элизабет-Саломея получила райский глаз, он понимал, что означает этот дар.
Как ни странно, но к Зюссу он за это не питал ненависти,  -  наоборот,  он
испытывал своего рода удовлетворение, что тот, а не христианин овладел  ею
впервые. Но тем сильнее снедала его ненависть к герцогу.
 Карл-Александр обращался со своим мамелюком, как с добродушным псом. Он
и в самом деле думал,  что  чернокожий  разумеет  в  его  делах  не  лучше
животного, и ничего не таил от него. Где бы ни был Карл-Александр, всегда,
прислонившись, примостившись,  скорчившись  в  каком-нибудь  углу,  стоял,
сидел или лежал Отман; по ночам он даже спал на  полу  опочивальни  или  у
порога. И был гораздо сметливее, чем предполагал герцог, - он все видел  и
слышал и отлично умел сопоставлять, казалось бы, ничем не связанные  между
собой факты. По своему обыкновению таинственно и бесшумно, он теперь время
от времени  являлся  к  Зюссу  и,  по  своему  обыкновению  таинственно  и
негромко, как бы невзначай, сообщал ему секреты герцога, которые еврей  не
мог и не должен был знать. А потом оба смотрели друг на  друга:  выпуклые,
теперь менее крылатые глаза  одного  проникали  взглядом  в  непроницаемые
звериные  глаза  другого,  и  в  глазах  обоих  была   одинаковая   дикая,
несокрушимая ненависть.


 Зюсс воспользовался несколькими днями затишья, чтобы съездить в Гирсау.
В белом домике  теперь  стояла  тишина.  При  встрече  рабби  Габриель  не
произнес ни слова; оба лишь поздоровались  и  больше  почти  не  видались.
Наконец, много дней спустя, рабби вымолвил:
 - Я вижу под мясом и костями лицо твое, Иозеф.
 - Разве я стал другой? - спросил Зюсс. И добавил, нахмурясь:  -  Теперь
я, должно быть, похож на самого настоящего еврея. Или же  я  все  еще  сын
своего отца?
 - Горе стирает подкраску с лица, - сказал  рабби  Габриель.  -  У  тебя
изгоревавшееся лицо, у тебя лицо  еврея.  Ты  на  ложном  пути,  Иозеф,  -
добавил он немного погодя, - тебе придется свернуть  с  него.  -  Но  Зюсс
промолчал, ни одна черта не дрогнула у него, так что нельзя было  сказать,
слышал он или нет. О девочке они не говорили.
 Зюсс бродил вдоль празднично радостных цветочных клумб, которые  любила
девочка, вглядывался в изображения  каббалистического  древа  и  небесного
человека, которыми она насыщала  взор,  вглядывался  в  крупные  массивные
буквы на страницах Песни Песней,  которую  она  предпочитала  всем  другим
книгам  Библии,  но  нежные  слова  любви  не  звучали  ему   пленительным
перезвоном, они опаляли его  таким  жгучим,  страстным  призывом,  что  он
поспешил отвернуться от книги.
 Случайно в лесу повстречался  он  с  председателем  церковного  совета.
Вейсензе вновь занялся  своим  комментарием  к  Библии,  бродил  по  своим
просторным покоям с  белыми  занавесами,  вел  глубокомысленные  беседы  с
магистром Шобером. Он попросил у Зюсса разрешения сопутствовать  ему.  Так
как еврей не ответил, он счел это за согласие и  пошел  с  ним.  Медленно,
бережно, молчаливо шагал он с ним по окропленному солнцем лесу, последовал
за ним, не встретив возражения,  вдоль  цветочных  клумб  в  белый  домик.
Безмолвно, в непривычном смущении  сидел  с  ним  в  комнате,  расписанной
каббалистическими фигурами.  Немного  погодя  к  ним  присоединился  рабби
Габриель. И так, сгорбившись, задумавшись, сидели трое усталых людей.  Они
чувствовали себя старыми, они ощущали, как жизнь ускользает от них, уходит
в прошедшее, миг за мигом, они ощущали это  явственно,  почти  плотски,  с
горестным сладострастием, как расправляет  утомленный  человек  наболевшие
ноги, они ощущали, как тягота одного  гнетет  другого,  они  ощущали  друг
друга сквозь эту сладостно-томительную усталость.
 На другой день  рабби  Габриель  простился  с  Зюссом.  Он  намеревался
навсегда покинуть страну. Зюсс был мягче, человечнее обычного. Хоть  он  и
восставал против рабби, хоть и отрицал требование свернуть с ложного пути,
глумливо обозвав это  мягкосердечным  вздором,  однако  ему  было  отрадно
сознавать близость рабби. На  лице  толстого,  некрасивого  старика  лежал
отблеск Ноэми, грезы девочки гнездились  за  широким,  невысоким  выпуклым
лбом, где тремя бороздами врезалась буква Шин. Когда рабби Габриель уедет,
Зюссу будет очень одиноко, но в этом  он  не  хотел  себе  признаться;  он
старался уверить  себя,  будто  ему  досадно,  что  не  станет  свидетеля,
которому можно доказать, насколько правилен избранный  им  путь,  что  его
изощренная месть - единственное средство вновь обрести свое дитя.
 Он стоял перед каббалистом, растерзанный внутренним  разладом,  готовый
услышать и произнести примиряющее слово. Но рабби был суров и сердит,  как
обычно.  Все  его  книги  и  каббалистические  принадлежности   были   уже
отправлены. Скрипучим голосом он отдал  старому  слуге  последние  краткие
распоряжения. Затем, обратясь на восток, к  Сиону,  он  произнес  молитву,
которую полагается  читать  перед  дальним  путешествием,  трижды  в  трех
различных выражениях утверждающую упование на помощь Иеговы. Вновь обратил
блекло-серые  окаменевшие  глаза  к  Зюссу,  скрипучим  голосом  проворчал
последний краткий привет: "Мир  тебе".  И  ушел,  в  сопровождении  Янтье,
толстой, переваливающейся  с  боку  на  бок  служанки,  которую  собирался
отвезти к ней на родину. Зюсс видел, как  его  широкая,  коренастая,  чуть
согбенная фигура в старинной одежде, мелькнув между  цветочными  клумбами,
исчезла в лесу. В тайниках души он желал, чтобы рабби  обернулся.  Но  тот
шагал своей тяжелой, твердой, уверенной поступью, уходя все дальше, прочь.
 Несколько дней спустя Зюсс со старым слугой тоже покинули белый  домик.
И маленькое, диковинное строение замерло в безмолвном,  солнцем  озаренном
одиночестве. Комнаты  были  оголены,  белые  ставни  угрожающе  и  зловеще
заколочены, празднично радостные цветы увяли, и некому было  обновить  их.
Слухи  рождались  вокруг  покинутого,  диковинного,  надменного  строения;
ребячески кровожадные вымыслы сплетались над ним и  ползли  в  столицу.  В
трактире под вывеской  "Голубой  козел"  булочник  Бенц,  многозначительно
выпучив   свиные   глазки,   шепотом   передавал   приятно   содрогающимся
собутыльникам  последнюю  новость:  где-то  в  лесу   у   его   иудейского
сатаничества  запрятана  колдовская  кухня.  Из  крови  христианских  дев,
которых он после всяких мучительств связанными свергает с крыши,  так  что
они накалываются внизу на железные цветы, он варит дьявольское зелье, коим
непрерывно  подогревает  расположение  герцога.  Сам  сатана  то  и   дело
наведывается в это обиталище ведьм, приняв  образ  коренастого  мужчины  с
хвостом, рогами и лошадиным копытом.
 У  служанки  Янтье  была  старая  кошка,  самая   обыкновенная   кошка,
темно-серой масти. Рабби Габриель ее терпеть не мог, и Янтье  не  решилась
взять ее с собой в далекое путешествие.  Размышляя,  у  кого  кошке  будет
лучше всего житься, она вспомнила магистра Якоба-Поликарпа Шобера. Магистр
при всяком удобном случае попадался на  пути  Ноэми,  обращался  к  ней  с
кроткими, благоговейными речами и даже делал неоднократные робкие  попытки
обратить ее в свою бесхитростную, мечтательную веру;  а  главное,  пытался
спасти ее душу вдохновенной декламацией своих стихов. После того  как  она
горячо и гневно отклонила его поползновения, он притих  и  довольствовался
смиренным и радостным созерцанием ее ангельского  лика.  Когда  же  смерть
столь внезапно похитила ее, толстощекий юноша долгое время места  себе  не
находил от глубокой мучительной тоски, детские глаза его  выражали  птичью
растерянность, он побледнел и мучился угрызениями  совести  от  того,  что
недостаточно ревностно старался  направить  ложное,  пагубное  течение  ее
жизни в море божественной благодати. Он стоял на дороге с  венком  полевых
цветов, когда выносили маленький гроб из белого домика, и был  до  глубины
души оскорблен, когда четверо суровых мужчин, несших  гроб  и  похожих  на
темных лжепророков, отклонили его искренний дар. Мрачно поплелся он домой,
взял в руки перо и бумагу и сочинил "Надгробный плач, или нэнию, на смерть
мадемуазель Ноэми Зюсс, еврейки,  однако  же  достойной  девицы",  которая
начиналась следующими строками: "И ныне злая  смерть,  сей  бренной  жизни
цель, Похитила тебя, иудейска мадмазель". Поэму  свою  он  продекламировал
служанке Янтье, причем оба проливали горькие слезы.
 Вот этому честному добряку и  оставила  Янтье  свою  серую  кошку,  тот
охотно согласился взять ее с самыми успокоительными обещаниями. В связи  с
этим Зюсс увидал  магистра.  Перед  тем  как  покинуть  дом  с  цветочными
клумбами и отдать его во власть белого безмолвия и забвения, еврей  бродил
вокруг,  обуреваемый  великим  беспокойством.  Подолгу  простаивал   среди
тюльпанов,  перед  стеной,  где   был   нарисован   небесный   человек   и
каббалистическое древо. Завидев магистра, он властным жестом подозвал  его
и задал ему несколько вопросов в резком и высокомерном тоне. Якоб-Поликарп
Шобер, державший себя несмело и кротко с теми, кто был  с  ним  приветлив,
усмотрел в мрачной суровости еврея некое испытание, искушение, перед лицом
которого счел нужным запрятать подальше свою прирожденную  робость.  Ввиду
этого толстощекий юноша, несмотря на сильное сердцебиение, засопел, принял
задорный вид и выпрямился, прижав к  себе  кошку,  готовясь  одним  только
метким и надежным орудием своей веры одолеть и вывести на праведную  стезю
сатанинского   финанцдиректора.   Зюсс,   слыхавший    о    магистре    от
Магдален-Сибиллы, а также осведомленный о его встречах с Ноэми,  некоторое
время молча слушал его, без обычной насмешки, а скорее задумчиво,  и  тот,
обнадеженный, удвоил  свое  усердие,  но  вследствие  бурной  жестикуляции
упустил кошку. Пока он, не прерывая своей  пылкой  речи,  силился  поймать
животное, финанцдиректор успел принять  какое-то  решение,  он  круто,  но
благодушно остановил магистра и перевел разговор на другую тему. Без труда
удалось ему приручить юношу и вызвать его на откровенность. Немного погодя
ему уже были известны многие обстоятельства личной жизни магистра, а также
его   желания,   включая   и   должность    библиотекаря,    несправедливо
предоставленную кому-то другому.
 К изумлению Шобера, он показал себя отнюдь не свирепым Олоферном, каким
его ославили повсеместно. Терпеливо выслушал  он  до  конца  многоречивого
магистра, проявил интерес к его  стихам,  твердо  обещал  осчастливленному
юноше напечатать его опусы, если только Вейсензе одобрительно выскажется о
них. Хотя должность библиотекаря занята, однако можно найти другой  выход,
чем-то заменив ее. На  следующий  же  день  он  вызвал  Шобера  к  себе  и
предложил  ему  место  своего  личного  секретаря;  для  исполнения   этой
обязанности требуется добросовестность и дар слова; как тем, так и  другим
качеством магистр наделен  в  превосходной  степени.  Якоб-Поликарп  Шобер
увидел в этом предложении чудесный промысел божий, который приведет его  в
столицу, где он будет дышать одним воздухом с  сестрой  Магдален-Сибиллой,
посещать штутгартское библейское общество, святую Беату Штурмин, славного,
благожелательного Эмануила Ригера. Он увидел возможность  убедительными  и
благочестивыми речами  наставить  на  путь  истины  еврея  и  даже  самого
заблудшего герцога; он услышал славословия ангелов в небесах и, сияя,  дал
согласие. Затем  отыскал  кошку,  о  которой  в  блаженном  замешательстве
позабыл вчера, и, бережно прижав к себе серую, некрасивую тварь, понес  ее
домой.
 Но  в  Штутгарте,  в  пышном  дворце  на  Зеегассе,  вместо  ожидаемого
блаженства он узнал только смятение и гнет. Правда, в Магдален-Сибилле  он
не обнаружил ни малейшего высокомерия, все попытки оболгать и очернить  ее
оказались злыми наветами; но вместе с тем не осталось и следа  от  прежней
непорочной и блаженной близости, от того ореола исключительности,  который
и его, Шобера, возвышал в собственных глазах. В ее присутствии он  уже  не
расцветал душой, но  оставался  холоден  и  сир.  А  между  тем  она  была
безупречно  чиста,  исполнена  достоинства  и  благочестия.  Он  не  хотел
сознаться себе в том, что именно отсюда и проистекает  его  разочарование.
Но служба у Зюсса принесла ему  несказанную  муку  и  смятение.  Досуга  у
магистра было достаточно; помимо него  и  Никласа  Пфефле,  финанцдиректор
держал для своей обширной личной переписки еще двух секретарей. Поэтому он
очень редко вызывал к себе Шобера. Но, вызвав, диктовал ему письма  крайне
вредоносного содержания, в  которых  даже  самому  неискушенному  простаку
наглядно  открывались  черные  замыслы  на   погибель   евангелической   и
парламентской  свободы.  Каждая  строка  этих   писаний   служила   тяжким
обвинением против герцога и финанцдиректора, давала в руки магистру  ключи
к самым секретным и важным подробностям католического проекта.
 Голова  шла  кругом,  все   нутро   переворачивалось   у   злосчастного
Якоба-Поликарпа Шобера. Зюсс диктовал  свои  черные  нечестивые  тайны,  а
голос  и  глаза  его  были  ясны  и  невозмутимы;   очевидно,   он   питал
неограниченное доверие к своему секретарю. Шобер обязался  служить  еврею.
Как же ему теперь быть - нарушить слово и пойти разглашать свои  сведения,
хладнокровно обманывать доверие еврея? Правда, он всего лишь еврей, и  все
же любой негодяй  и  подлец  будет  тогда  вправе  обозвать  его,  Шобера,
предателем и двоедушным прохвостом. Однако, если он будет молча  смотреть,
как вероломно и позорно удушают религию и  свободу  родины,  как  ввергают
многие сотни тысяч евангелических душ в геенну огненную, в бездну  адскую,
разве не окажется он тогда еще большим подлецом и нечестивцем?
 Сомнения, точно лютые псы,  раздирали  и  терзали  магистра.  Тогда,  в
Гирсау, он вообразил себя истинным избранником божиим оттого, что  у  него
зародилась чахлая надежда быть поставленным от бога к рычагу великих судеб
и свершений. А теперь его дерзостная,  суетная  мечта  сбылась,  но  каким
жестоким и коварным образом! Лишь ценой собственной души может  он  спасти
сотни тысяч  швабских  евангелических  братьев.  Жалостный,  дрожащий,  он
напоминал только что остриженного пса. Он стал худеть; днем его то бросало
в жар, то обдавало холодным потом, ночью он  не  находил  покоя,  вставал,
спотыкаясь о старую уродливую кошку,  и,  стеная,  бегал  по  комнате.  Он
отправился к Беате Штурмин и попросил ее  загадать  для  него  на  библии.
Слепая дева наугад раскрыла Книгу:  "И  сыны  Израиля  вышли  из  Рифмы  и
расположились на ночлег в Римон-Переце". Магистр долго ломал себе  голову,
что подразумевается под этим, и наконец понял: Рифма означает то, чего ему
делать не следует, а Римон-Перец то, что он должен сделать. Но он никак не
мог додуматься, надо ли под Рифмой понимать предательство против еврея,  а
под Римон-Перецом избавление евангелических братьев, - или наоборот. И  он
по-прежнему терпел лютую муку, обливаясь потом и терзаясь сомнениями, днем
и ночью взвешивая спасение души многих  тысяч  соотечественников  в  своих
бестолковых, нескладных и нерешительных руках.


 Сухо,  едва  скрывая   свое   недовольство,   отпустил   Карл-Александр
руководителей  католического  проекта,   которых   созвал   на   секретное
совещание. Еврея он задержал нетерпеливым жестом.
 - Отчего ты ни слова не сказал, еврей? - напустился он  на  почтительно
выжидавшего Зюсса.
 - Не стоило труда  отвечать,  -  возразил  тот,  легким  пожатием  плеч
отмахиваясь от всего, что говорилось на совещании.
 Карл-Александр тихо сопел и постукивал  костяшками  пальцев  по  столу.
Черт возьми! Вот свинство, что еврей опять прав. А тот, как всегда,  ловил
на лету его мысли и облекал их в слова.
 -  Господа  политики  крохоборничают,  -  говорил  он   обычным   своим
вкрадчивым, насмешливым голосом. - Вымеряют мельчайшие паутинные  нити,  а
целого охватить не могут. Что они  смыслят  вообще!  -  В  его  тоне  явно
чувствовалось, как низко он ставит их ум и способности.  -  Будто  суть  в
том, чтобы избитыми  адвокатскими  приемами  изымать  из  конституции  где
запятую, где точку над  "i".  Что  за  жалкие,  убогие,  мелочные  методы!
Достаточно одного рескрипта,  одного-единственного:  "Мы,  Карл-Александр,
герцог Вюртембергский и Текский, возвращаем себе права, данные нам от бога
и похищенные у нас подлым, коварным и изменническим  способом.  Отныне  мы
воистину будем хозяином страны. Вюртемберг - это мы!" Но перед таким шагом
господа политики трусливо и беспомощно пятятся назад. Им это не по  плечу,
их заедают сомнения и