Бог в добрый час избавил нас.

 И ее брат, ее собственный брат стоял обнажив голову с постной миной,  а
Шютц, расчувствовавшись, клевал крючковатым носом. В тот же  вечер  давали
балет "Возвращение Одиссея". Ах, как они все,  должно  быть,  зубоскалили,
когда злую Цирцею поглотила огнедышащая гора и как, должно  быть,  утирали
слезы  старые  придворные  перечницы,  когда   показывали   добродетельную
Пенелопу за прялкой. Но им придется ждать, долго ждать, чтобы ее поглотила
огнедышащая гора. Затем герцогская чета удалилась, и во время  супружеских
объятий перед дверью  опочивальни  играл  итальянский  квартет.  Приятного
аппетита, Луке! Ну, как - вкусно? Ничего подобного тебе давно не случалось
отведать. Смотри  не  наколись  на  кость!  На  следующий  вечер  был  дан
фейерверк, шипящие ракеты чертили на небесах огненные инициалы  герцогини,
а народ, набив брюхо даровыми герцогскими колбасами и налив пузырь даровым
герцогским вином - без ее хозяйского глаза эконом прикарманит самое  малое
сто восемьдесят гульденов, - народ умиленно задирал носы вверх и орал:  да
здравствует герцогиня!
 Получив донесение,  графиня  заперлась  у  себя  и  настрочила  письмо,
которое отослала с курьером в Штутгарт. Письмо,  адресованное  камердинеру
герцога, включало чек на триста гульденов и обещание еще  восьмисот,  если
он добудет ей крови герцога.
 Письмо это было опрометчиво и  нелепо,  спустя  несколько  часов  после
отправки курьера графиня уже пожалела о нем. Никогда она не  выпускала  из
рук  таких  документов.  Впервые  в  жизни   не   дала   она   отбушевать,
безрассудному гневу, прежде чем начать действовать. Виноват еще и Ландауер
со своим несносно медлительным каббалистом.
 Камердинер Эбергарда-Людвига, получив письмо, прикинул,  что  выгоднее.
До празднества в Тейнахе он, пожалуй, выполнил бы волю графини. Теперь же,
после  тейнахской  церемонии,  не  подлежало  сомнению,  что  с   графиней
покончено. Из нее еще только и можно что выжать  восемьсот  гульденов  или
сотни на две  больше,  а  кроме  этого  -  ровно  ничего.  Герцог  же  рад
избавиться от графини и будет благодарен за предлог изгнать ее из  страны.
Отсюда  ясно,  на  какой  стороне  выгода.  И  камердинер   отправился   к
председателю  ландтага,  стребовал  с  него  за  такую   доблесть   тысячу
гульденов, а затем вручил письмо герцогу.
 Эбергард-Людвиг, грузный, полнокровный человек, был так ошеломлен,  что
на мгновение застыл на месте. Потом резким жестом приказал слуге удалиться
и зашагал взад  и  вперед  по  комнате,  пыхтя,  задыхаясь,  сопя.  Каждая
кровинка закипала в нем  глухой  яростью.  Значит,  он  обманут.  Он,  он,
герцог, тридцать лет  был  обманут  окаянной  ведьмой  и  потаскухой.  Все
остальные: и бюргерская сволочь, сварливые торгаши из ландтага, и попы  из
консистории с мертвечиной и преснотой их проповедей, и  плюгавый  прусский
король, и вечно обиженная, кислая как лимон Иоганна-Элизабета -  все  были
правы, тридцать лет, тридцать лет! были правы в противовес ему, герцогу.
 Гром и молнии! За свою жизнь он перебрал женщин всех мастей: белокурых,
черноволосых,  русых.  Пленялся  грудями  маленькими,  остроконечными,   и
пышными, расплывшимися; бедрами грузными и мальчишески стройными;  ляжками
тонкими, длинными,  глянцевито-смуглыми  и  мягкими  розовато-пухлыми.  Он
обладал томными, ленивыми, вялыми женщинами и неистовыми, пробиравшими  до
мозга костей. В него без памяти влюблялись многие  женщины,  великолепные,
окруженные поклонением красавицы. А что ж, черт возьми!  Он  мужчина  хоть
куда, бравый, пылкий и к тому же в ореоле славы и величия. Ему предавались
душой и телом и всей кровью, блаженно стонали в его объятиях. И были среди
них получше, черт подери, куда лучше, чем Христль. Но ни одна не опутывала
его так. Он брал их, смеялся и проходил.
 Откуда именно Христль въелась ему  в  плоть  и  кровь,  откуда  же  эта
удручающая покорность, этот гнет, эта невозможность вырваться, если не  от
нечистой  силы?  А  он  ничего  не  замечал  и  жил,  пропитанный  ядом  и
дьявольскими чарами. Ах она  потаскуха,  ах  чертовка!  Строки  давнишнего
дознания лезли на  него,  превращались  в  чудовищные,  уродливые  образы.
Черная корова с отрубленной  головой,  оскопленный  козел.  Наверное,  она
сделала себе куклу с его обличием, так называемый тераф, чтобы колдовскими
чарами вселить в это изображение  его  сердце  и  живую  кровь,  и  одному
дьяволу  девятихвостому  известно,  какие  бесовские  нечестивые   действа
творила она над заклятым.
 Но теперь он открыл ее козни. Теперь конец всяким чарам и  дьявольскому
колдовству. Он ей покажет, что до последней капли изъял из себя ее  адские
отравы и сатанинские зелья.
 Он написал указ,  запечатал,  созвал  советников,  офицеров.  Поднялась
торопливая, таинственная, сосредоточенная суета.
 И уже на рассвете следующего дня в селении Фрейденталь  появился  отряд
гусар. Солдаты подскакали к замку, заняли все выходы. Командир,  полковник
Штрейтхорст в сопровождении адъютанта прошел мимо трясущегося кастеляна  в
вестибюль. Тут его  встретил  дворецкий,  за  всеми  дверьми  взволнованно
шепталась перепуганная и любопытствующая челядь. Ее превосходительство  не
принимает,  торопливо  заявил  дворецкий,  ее  превосходительство  еще   в
постели. Тогда он подождет минутку, невозмутимо возразил офицер и  уселся.
Сиятельная графиня нездорова, она  просит  извинения,  она  вообще  никого
принять не  может,  -  настойчиво  лепетал  дворецкий.  Если  же  господин
полковник привез распоряжения его светлости, пусть благоволит передать  их
секретарю. Полковник  по-прежнему  корректно  и  сухо  заявил,  что  очень
сожалеет, но ему дано указание во что бы то ни стало лично переговорить  с
сиятельной графиней.
 Тут  появилась  мать  графини.  Древняя  старуха  с   землистым   лицом
гигантской тушей загородила дверь в покои дочери. Полковник  отдал  честь,
невозмутимо и деловито повторил поручение. Старуха сиплым  басом  крикнула
ему, чтобы убирался: он не хуже своего господина  знает,  что  ее  дочь  -
владетельная графиня, подчиненная одному императору. Офицер пожал плечами,
он не законовед, ему дан такой приказ, и он предоставляет графине  полчаса
на одеванье, после чего велит взломать дверь.  Осыпая  полковника  бранью,
старуха как огромная глыба надвинулась на него:  это  нарушение  законного
порядка, они призовут в защитники швабское имперское рыцарство, и господин
его жестоко поплатится за это, а  его  с  позором  отрешат  от  должности.
Осталось всего двадцать шесть минут, был ответ полковника.
 Графиня тем временем в лихорадочной спешке металась по  комнатам,  жгла
бумаги,  сортировала,  запечатывала,  отдавала  секретарю.  Она  лежала  в
постели в роскошном ночном наряде, когда офицер ворвался к ней, и вскочила
- образец оскорбленной невинности. Слабым голоском спросила, чего  от  нее
надобно. Господин фон Штрейтхорст извинился, но ему дан строгий  наказ  от
самого сиятельного герцога препроводить ее превосходительство  отсюда  под
эскортом. Визг  камеристок,  яростная,  хриплая  ругань  старухи,  обморок
графини. Полковник непоколебим.  Меж  тем  как  старуха  обзывала  офицера
убийцей, графиня, придя в себя, прошептала надломленным детским  голоском,
что она в его власти и что, конечно, он постарается увезти ее прежде,  чем
имперское рыцарство успеет оказать вооруженное  сопротивление.  Она  очень
серьезно больна, а это  насилие  совсем  доконало  ее,  и  если  он  будет
настаивать на том, чтобы увезти ее в  таком  состоянии,  она  не  выживет.
Говорила она с трудом, задыхаясь, вокруг причитали камеристки. Четыре часа
потребовалось полковнику, чтобы водворить ее в карету и увезти под конвоем
всадников. День был хмурый, дождливый. Мать и две камеристки  сопровождали
графиню. На пути стояли, тупо глазея,  ее  крестьяне.  Но  фрейдентальские
евреи собрались в своей молельне в великом  страхе  за  живот  и  добро  и
молились о своей заступнице.
 Графиню препроводили в Урах и там содержали в почете как особу высокого
ранга, однако без права выхода из замка и парка. Она вела себя  заносчиво,
безжалостно тиранила или непомерно награждала слуг. Комиссарам герцога она
отказывалась  давать  какие-либо  показания  под  предлогом,   что   титул
владетельной имперской графини дает ей право  держать  ответ  перед  одним
императором. Когда же в дело  вмешалось  швабское  имперское  рыцарство  с
заявлением, что арест  графини  в  вольном  имперском  рыцарском  поместье
Фрейденталь означает попрание его привилегий, тогда пришла очередь графини
торжествовать, и ее поверенный подал в Вене жалобу в таком тоне,  в  каком
еще никто не осмеливался выступать против Вюртембергской династии. По всей
империи агенты  ее  сеяли  слухи  о  том,  сколь  ненадежна  законность  в
герцогстве, раз  даже  особе  рыцарского  достоинства  свобода  в  нем  не
обеспечена. Исаак Ландауер, потихоньку  покачивая  головой,  заявил  послу
Генеральных штатов, что при таких обстоятельствах крайне неразумно держать
капиталы  в  Вюртемберге;  слова  его  разнеслись  по   конторам   крупных
финансистов и оказали пагубное влияние. А в герцогской  канцелярии  тайный
советник Шютц с величайшим вниманием  и  восхищением  следил  за  уловками
графини. Долгое время  он  давал  ей  полную  волю;  затем  с  помощью  ее
собственного брата разом и резко затянул поводья. Для  начала  нужно  было
утихомирить имперское рыцарство. Герцог ненавидел эту касту,  как  препону
своим самодержавным правам, и постоянно враждовал с ней;  кровь  бросалась
ему в голову при  одном  лишь  упоминании  о  ней,  и  в  приливе  слепого
бешенства он самолично вычеркнул из церковного песнопения "О  дух  святой,
воззри на нас" следующие слова: "Благую силу в  нас  вдохни  и  рыцарством
своим соделай". Но на сей раз ему пришлось побороть себя и уступить.  Если
рыцарство - сам черт, то уж графиня не иначе как чертова бабушка. Итак, он
принял  во  внимание  жалобу  рыцарства,  учтиво,  по  всей  форме  принес
извинения и, кроме  того,  изъявил  готовность  удовлетворить  ряд  других
требований, в частности пойти  рыцарям  навстречу  в  спорном  вопросе  об
освобождении их от налога на вино.  Рыцари  поняли,  что,  упорствуя,  они
спасут только честь, а уступив, сберегут около семидесяти тысяч гульденов,
и взяли назад свой протест. Тем самым потеряла смысл и жалоба, поданная  в
Вене.
 Счастье отступилось от графини, рвение  ее  приверженцев  стало  дружно
спадать. Шютц не замедлил воспользоваться этим спадом, чтобы  окончательно
разделаться с ней.  Графиню  перевезли  в  крепость  Гоген-Урбах,  где  ее
содержали  в  строгом  заточении,  не  допуская  никого  из   ее   друзей.
Одновременно были сняты плотины, долго сдерживавшие народный гнев.  Теперь
графиню повсюду поносили в пасквилях и карикатурах. В Каннштадте  куклу  с
ее чертами под улюлюканье черни сперва понесли в публичный  дом,  а  потом
высекли и сволокли на живодерню. Тем временем мать посетила старшего сына.
Увертливый,   как   угорь,   холодно-надменный   министр   сидел,    точно
напроказивший шалун, пока старуха мать распекала его. Он оправдывался тем,
что заносчивость и политическое честолюбие сестры всех их в  конце  концов
привели бы  к  беде,  а  потому  он  решил  вмешаться.  Теперь,  когда  ее
политическая роль кончена, он сделает все возможное,  чтобы  безболезненно
обставить ее уход со сцены. Он отнюдь не посягает на ее имущество.
 И действительно, графине  с  самого  начала  были  предложены  выгодные
условия.  Тут  выяснилось,  как  тонко  оборудовал  дело  Исаак  Ландауер.
Множество  людей  оказались  заинтересованными   в   том,   чтобы   спасти
вюртембергскую  недвижимость  графини.   Этому   содействовали   и   посол
императора, и ее собственный брат,  и  управляющий  удельными  именьями  -
словом, все причастные к делу лица. Правда, ей  пришлось  уступить  имения
Брейц, Гохсгейм, Штеттен, Фрейденталь. Правда, ее обязали  не  предъявлять
более никаких претензий к правящей династии и никогда более не переступать
границ герцогства; но Исаак Ландауер  напоследок  вытянул  для  нее  такую
гигантскую сумму, о размерах  которой  даже  ее  евреи  решались  говорить
только  шепотом.  И  помимо  того,  за  ней  сохранили  право   пожизненно
пользоваться доходами с целого ряда имений. Таким образом, она уезжала  из
герцогства одной из состоятельнейших  дам  в  Римской  империи.  Усиленный
военный конвой эскортировал ее за пределы страны. Вдоль всего пути  стояли
толпы, провожавшие ее улюлюканьем и комьями  грязи.  Впереди  нее,  позади
бесконечной вереницей тянулись фуры  с  одеждой,  утварью,  произведениями
искусства.
 Лишь когда последняя подвода пересекла  границу,  в  отдельной  карете,
гигантской неподвижной тушей проследовала ее  мать,  старуха  с  землистым
лицом.


 К гирсаускому прелату Филиппу-Генриху Вейсензе, советнику консистории и
члену малого парламентского совета, прибыл гость, тайный советник Фихтель,
приближенный князя-епископа Вюрцбургского. С давних пор были они  друзьями
- изящный светский вельможа-протестант и  невзрачный  католик  с  узким  и
умным лицом, дипломат князь-епископского двора.
 Оба - страстные любители ловких ходов,  непроницаемые  для  окружающих,
они  лишь  друг  другу  открывали  тайны  своих  махинаций,  как   знатоки
восхищались  тонким  и  сложным  механизмом   вюртембергско-протестантской
парламентской политики и придворно-католической дипломатии. Оба - выученик
иезуитов и протестантский  прелат  -  увлекались  политикой  как  таковой,
конечная цель мало трогала их, гораздо важнее было им  ловкими,  искусными
ходами добиваться ее.
 В герцогстве ценили  Вейсензе,  но  большинству  он  внушал  неприязнь.
Непринужденная  учтивость  и  подернутое   скепсисом   превосходство   его
разносторонне образованного ума создавали  тонкую  стену  отчужденности  и
недоступности  между  ним  и  бесчисленными  знакомыми,  наполнявшими  его
просторные уютные покои. Он  был  превосходным  математиком,  был  близким
другом двух лучших в западной Германии богословов: скромного,  вдумчивого,
подлинно  благочестивого   Иоганна-Альбрехта   Бенгеля   и   прямодушного,
несгибаемого Георга-Бернарда Бильфингера (*18).
 Его комментированное издание Нового завета, хотя и вышло  в  свет  пока
только частично, славилось далеко за  пределами  Вюртемберга,  его  мнение
было решающим в малом парламентском совете.
 Но его разносторонней деятельности недоставало огня.  Правда,  все,  за
что  он  ни  брался,  он  выполнял  с   исчерпывающим   знанием   дела   и
добросовестностью. Но будь то Новый завет,  или  доклад  в  ландтаге,  или
разведение нового сорта плодов - ко всему он относился  поверхностно,  все
ограничивалось игрой нервов, а не задевало его за живое.
 По обширным покоям с длинными белыми занавесями на окнах  бродила  дочь
его, Магдален-Сибилла, рослая, скромная девятнадцатилетняя девушка. Лицо у
нее было смуглое, не по-женски смелое, большие синие сосредоточенные глаза
поражали  контрастом  с  темными  волосами.  Мать  умерла  рано,   ровной,
безразличной приветливости отца она чуждалась. Дружба с дочерью  советника
по юридическим делам при Штутгартском ландтаге  Беатой  Штурмин  и  чтение
книг Сведенборга (*19)  вовлекли  одинокую  девушку  в  пиетистские  круги
(*20).
 Надо сказать, что в эту  пору  страна  кишела  библейскими  обществами,
молитвенными собраниями. Невзирая на запреты и кары,  в  герцогстве  то  и
дело объявлялись пророки и ясновидящие, порождение тяжелых времен. Правда,
в маленьком Гирсау не водилось святых, вроде штутгартской  приятельницы  и
наставницы  Магдален-Сибиллы,  слепой  Беаты  Штурмин,  которая   молитвой
единоборствовала с богом, приставала к нему с обетами,  требуя,  чтобы  он
внял им, вымогала у него прорицания, открывая наугад библию. Зато  в  этом
тихом городке проживал  некий  магистр  Якоб-Поликарп  -  Шобер,  читавший
сочинения де Пуаре, Беме, Буриньон, Лид, Арнольда (*21), а также запретные
книги о вечном евангелии и  обществе  филадельфов,  человек  безобидный  и
чудаковатый, который кротко совершал свой жизненный путь и любил  длинные,
мечтательные прогулки. Он-то и организовал в Гирсау библейское общество, в
которое вошла и  Магдален-Сибилла,  дочь  прелата.  Погрузившись  взглядом
больших синих глаз, осененных темными волосами, в  далекую  мечту,  сидела
она, рослая и красивая, с лицом  не  по-женски  смелым  и  смуглым,  среди
набожных, убогих, обездоленных, худосочных, одряхлевших  членов  Collegium
Philobiblicum  [Библейское   общество   (лат.)],   искала   прорицаний   в
открывшихся наугад местах библии, молитвой единоборствовала с богом,  дабы
он просветил ее отца своей благодатью.
 Вюрцбургский тайный советник был ей глубоко противен, и  она  горевала,
видя, что отец подпал под его мирское языческое влияние. Католик привез  с
собой новомодного зелья, придуманного каннибалами. Называлось оно кофе,  и
тайный советник требовал, чтобы ему из  этого  зелья  приготовляли  черный
напиток с  крепким  запахом.  Испуганным,  возмущенным  взглядом  смотрела
Магдален-Сибилла, как отец тоже отведывает дьявольского питья, и ревностно
молилась, чтобы господь не попустил его отравиться.
 Итак, оба друга сидели за этим  напитком  или  за  вином  и  без  конца
толковали о суетных делах государства и нечестивого Вавилона -  церкви,  о
политике и деньгах, о конституции, о званиях и военных  чинах,  о  тяжбах.
Хотя  им,  как  слугам  Христовым,  более   приличествовало   бы   славить
всемогущество божие.
 Естественным образом тайный советник  упомянул  и  о  Карле-Александре,
который недавно гостил у князя-епископа. Вейсензе тоже знал принца. Весьма
галантный кавалер. Имя его гремит от  нижнего  Дуная  вплоть  до  Неккара.
Прекраснейший побег на  Вюртембергском  кедровом  древе.  Тайный  советник
заговорил о финансовых затруднениях принца, он  даже  как  будто  подал  в
ландтаг  ходатайство  об  увеличении  ему  апанажа.  Да,  Вейсензе   читал
ходатайство, слог показался  ему  знакомым.  Уж  во  всяком  случае  не  в
канцелярии принца составлялся этот документ; теперь только  ему  пришло  в
голову, что некоторые обороты напоминают стиль  его  высокочтимого  друга,
заключил он с улыбкой.
 Друзья благодушествовали в вечерней прохладе, попивали  кофе,  но  едва
речь зашла об этом деле, ответы и вопросы замедлились, стали обдуманней, а
под маской равнодушия притаилась настороженность. При теперешней ситуации,
осторожно нащупывая почву, начал Вейсензе, стоит  подумать  о  том,  чтобы
выдать прославленному принцу небольшое вспомоществование.
 По человечеству, это, конечно, очень порадовало бы  епископа,  медленно
отвечал тайный советник Фихтель, и на его узком умном лице было  написано,
как продуманно строит он фразы, чтобы в них ничего  не  говорилось  и  все
подразумевалось.  Епископ  ведь  большой  друг  принцу.  Но   епископскому
престолу как таковому  абсолютно  -  пусть  его  высокочтимый  друг  верно
истолкует смысл этих слов, - абсолютно не важно, окажет ли ландтаг  помощь
принцу или нет. Епископская казна не страдает недостатком средств,  и  его
преосвященство уступил вюртембергским парламентариям честь помочь принцу в
нужде единственно из учтивости и ни по какой иной причине. Тайный советник
умолк, отхлебнул кофе.
 Вейсензе пристально поглядел на него и молвил мягко:
 - Если я верно вас понял, дорогой мой, епископу действительно не важно,
дадим ли мы деньги или нет.
 Они поглядели друг на друга внимательно,  приветливо.  Потом  заговорил
католик:
 - Если бы я заседал в совете, то голосовал бы  против.  Именно  сейчас,
после того как пала Гревениц, не надо никаких поблажек правящей династии.
 И оба дипломата учтиво, понимающе, одобрительно улыбнулись  друг  другу
тонкими, узкими губами.
 Когда просьба принца была поставлена на обсуждение в  совете  ландтага,
ее совсем уж собрались удовлетворить