н де Риоль, он был  восхитительно
уродлив и тихим тоненьким  голоском  отпускал  преехидные  шутки,  главным
образом по адресу  толстых  женщин.  И,  держась  на  должном  расстоянии,
состоял при герцогине  ее  евреи,  им  она  очень  гордилась,  он  умел  с
величайшей почтительностью говорить ей самые циничные комплименты.
 Она разжигала мужчин. И охотилась и устраивала празднества, и  смотрела
представления  и  сама  участвовала  в  представлениях,  и   каталась   по
окрестностям и ездила на воды, и в Регенсбург, и  в  Вену.  И  была  очень
счастлива.
 А Магдален-Сибилла смотрела на нее,  как  на  шаловливую  кошечку.  Ах,
хорошо так резвиться по жизни, хорошо, когда ничто  не  задевает  глубоко,
хорошо на все смотреть легко и беспечно улыбаться.


 Когда посевы поднялись, когда поля, луга,  цветочные  клумбы  приобрели
краски и очертания, из почвы герцогства выросли  письмена.  Произошло  это
дружно, словно по тайному сговору. На окраинах городов,  вокруг  деревень,
крестьяне посеяли на  пашнях,  лугах,  в  садах  семена  васильков,  мака,
клевера и семена более редких цветов, так чтобы они составили определенные
письмена. И вот они взошли, из темной почвы вышли на свет  божий,  кое-где
неуклюжие, кое-где изящно очерченные и  теперь  кричали  красными  маками,
синими васильками, желтым львиным  зевом  и  грациозными  белыми  лилиями:
"Зюсс поганый жид". Или "Иозеф Зюсс поганый жид и губитель".
 Кое-где в дело вмешались власти, но, вопреки  обыкновению,  вяло  и  не
слишком строго. Люди подсмеивались, герцог хохотал. Мария-Августа  нарочно
поехала за город осмотреть особенно искусно  сделанную  куртину.  То,  что
увидела, она потом подробно описала Магдален-Сибилле, которая под каким-то
предлогом отказалась сопровождать ее.
 На большой поляне у опушки леса подле Гирсау, неподалеку от деревянного
забора,  которым  был  отгорожен  дом  среди  цветочных  клумб,   какой-то
крестьянин посеял ту же надпись. Это был молодой человек, принадлежавший к
братской общине  магистра  Якоба-Поликарпа  Шобера.  Здесь,  в  библейском
обществе, после ухода  Магдален-Сибиллы  стало  пусто  и  скучно.  Правда,
собирались здесь люди тихие, смиренные и скромные. Однако  присутствием  в
своей среде дочери прелата они как-никак гордились, и теперь, без нее,  их
маленький  кружок  совсем  приуныл.  К  тому  же  из  резиденции  доходили
удивительнейшие слухи о Магдален-Сибилле, и, хотя  благочестивые  души  не
хотели помыслить дурное о своей бывшей сестре,  тем  не  менее  эти  слухи
давали пищу ненависти и отвращению к ироду-герцогу  и  его  телохранителю,
еврею, который был явно сам сатана во плоти. Движимый истинно христианский
возмущением, молодой крестьянин тщательно и добросовестно вывел на  лесной
поляне надпись из цветов: "Иозеф Зюсс поганый жид и сатана".
 Для самого магистра Якоба-Поликарпа Шобера с отъездом  Магдален-Сибиллы
исчез благой, целительный свет. При всем своем смирении  и  приниженности,
он чувствовал, что их с Магдален-Сибиллой  связывает  сокровенное  знание,
возвышая его, Шобера, над остальными. Она, без  сомнения,  догадывалась  о
его великой, сладостной тайне, и потому кроткому, упитанному, толстощекому
молодому человеку ее присутствие давало тихую возвышенную  радость.  Какая
отрада сознавать, что рядом есть кто-то, проникший в твою заветную  тайну,
а если от этого чувствуешь себя выше других, то разве можно такое  чувство
считать неугодной богу гордыней? Магистр любил уединение в  боге,  но  ему
очень недоставало Магдален-Сибиллы, и лишь теперь он искренне  подосадовал
на то, что наградное ведомство потребовало слишком большую сумму за  место
герцогского библиотекаря, почему его кандидатура провалилась, и  наряду  с
общим возмущением против Зюсса у него зародилась чисто личная ожесточенная
ненависть, за которую  он  сам  порою  смиренно  корил  себя,  почитая  ее
неподобающей христианину. Но избавиться от нее он не мог а во время  своих
задумчивых прогулок по лесу часто останавливался перед цветочной  надписью
и не без удовлетворения окидывал  взглядом  очертания  букв:  "Иозеф  Зюсс
поганый жид и сатана".
 Однажды неудержимая сила вновь привела его туда, и сердце  остановилось
у него в груди,  когда  он  увидел  подле  надписи  другого  посетителя  -
черноволосую, матово-бледную девушку, принцессу из  небесного  Иерусалима.
Она лежала на земле, заливаясь слезами. Полная, добродушная на вид женщина
растерянно и беспомощно хлопотала около  распростертой  почти  без  памяти
девушки.
 У  мягкосердечного  магистра  все  внутри  перевернулось  от   жалости.
Колебаний тут быть не могло: христианская заповедь  любви  повелевала  ему
поспешить на помощь  ближнему.  Однако  немало  времени  прошло,  пока  он
преодолел робость перед этим неземным видением, втайне  дрожа  от  страха,
как  бы  принцесса  не  оправилась  прежде,  чем  он  наберется  храбрости
заговорить с нею. Но в конце концов он взял  себя  в  руки,  спотыкаясь  о
корни, подошел ближе, снял шляпу и, отвешивая низкие  церемонные  поклоны,
произнес:
 - Сударыня, сударыня!
 Толстуха в испуге обернулась, принцесса медленно обратила к нему  взор,
который блуждал где-то  далеко  и  не  замечал  его.  Он  не  был  большим
психологом,  но  понял,  что  расстройство  девицы  связано  с   цветочной
надписью, и, обрадованный этой догадкой, поспешил осведомиться с нежнейшей
и почтительнейшей интонацией:
 - Разве и вас, сударыня, гнусный жид  оскорбил  чем-нибудь?  Да,  он  в
самом деле губитель и смердящий сатана.
 Но  его  речь,  подсказанная  самыми  благими   побуждениями,   вызвала
ошеломляющую  реакцию:  нежная  дева  вскочила  на  ноги,  испепелила  его
взглядом и с неожиданной силой закричала:
 - Клеветник! Ехидный, трусливый, низкий клеветник!
 Перепуганный магистр неуклюже отскочил назад; но  тут  у  девицы  вновь
хлынули слезы, и она пролепетала совсем  другим,  полным  нежной  укоризны
тоном:
 - И цветы, невинные цветы замараны низкой клеветой.
 При виде безудержных  слез  прелестной  девы  из  небесного  Иерусалима
магистр Якоб-Поликарп Шобер впал в смятение и великую растерянность.
 - Ведь у меня не было злого умысла, сударыня, -  неуверенно  забормотал
он. - Его уличают собственные его деяния, сударыня. Это известно  по  всей
стране,  сударыня.  -  Он  заново  начал  отвешивать  церемонные  поклоны,
черноволосая красавица плакала между тем беззвучно и безудержно, а  полная
особа утешала ее и пыталась  увести.  Поддерживая  и  успокаивая  плачущую
девушку, она наконец оторвала ее от злополучных цветов.
 Однако магистр не мог примириться с клеймом  злостного  клеветника.  Он
плелся следом за женщинами, продолжая взволнованно оправдываться тем,  что
это ведь известно по всей стране и у него не было злого умысла. Но девушка
страстно возмутилась, а глаза ее казались при этом огромными  и  безумными
на очень белом лице:
 - Сатана! Он, он - сатана! Он бел и румян, лучше десяти  тысяч  других.
Голова его - чистое золото, кудри его волнистые, черные, как  ворон,  щеки
его - цветник ароматный, гряды благовонных  растении,  губы  его  источают
текучую мирру, руки его - золотые кругляки, усаженные топазами, живот  его
- как изваяние из слоновой кости, обложенное сапфирами.
 И когда она  говорила,  улыбка  на  ее  устах  и  ясное  чело  излучали
священный восторг и глубокую убежденность.
 Якоб-Поликарп, услышав библейские стихи, тотчас  же  почувствовал  себя
уверенней и спокойней. Теперь он начал понимать ее смятение. Ага! Она была
одной из тех, кого еврей обольстил своим колдовством и бесовскими  чарами.
Ведь  любовными  напитками,  нечестивыми  приемами,  черной  магией  можно
смутить и завлечь в объятия дьявола даже самую чистую душу.  Против  корня
мандрагоры не могло устоять ни одно самое невинное сердце,  тут  он  и  за
себя не поручился бы. Еврей весьма падок до женщин. Конечно, в  россказнях
про Магдален-Сибиллу нет и крупицы правды, однако  можно  не  сомневаться,
что еврей испытывал на ней силу колдовских чар. И она,  эта  принцесса  из
небесного Иерусалима, была, несомненно, одной  из  его  жертв.  Сколь  она
чиста и непорочна, явствует из того, что даже сейчас из глубин заблуждения
и падения она цитирует библию. Как пленительно сладостно звучат из ее  уст
слова священной книги! Должно быть, Вельзевул, когда соблазнял ее,  принял
чистое, ангельское обличье.
 Толстощекий магистр от этих размышлений чуть не воспарил к  небесам.  С
отъездом Магдален-Сибиллы его жизнь, в сущности, стала крайне тоскливой  и
убогой. Теперь господь в  милости  своей  ниспосылает  ему  благодетельную
задачу вырвать эту нежную и прекрасную принцессу из когтей  сластолюбивого
и ненасытного сатаны. Он начал осторожно, издалека, упомянул  о  радостях,
которые ждут на небесах обратившихся к богу  грешников,  затем  перешел  к
кающейся Магдалине и, наконец, заговорил о  хитро  и  ловко  расставленных
сетях, от которых не уберечься самым чистым  и  нежным  душам.  Ибо  враг,
сатана и соблазнитель...
 Но тут гнев девушки вторично и сильнее, чем в первый раз, обрушился  на
него.
 - Мой отец - не сатана и не соблазнитель, - вспыхнула она, меж тем  как
толстуха испуганно и настойчиво старалась ее удержать. - Все  это  черная,
низкая, подлая клевета.
 Приветливое, толстощекое лицо  магистра  разом  пожелтело  и  поблекло.
Еврей - ее  отец!  Покрытая  мхом  почва  заколебалась  под  ним,  деревья
повалились прямо на него, впились в него, придавили его. Еврей - ее  отец!
Весь его мир, бог, дьявол, откровение - все перевернулось вверх дном.
 Когда к нему наконец вернулась способность  мыслить  и  соображать,  он
подумал, что многое из того, о чем толкуют и шушукаются про еврея - не что
Иное, как выдумки и коварные наветы, раз у него такая дочь.  Люди  злы,  и
языки подобны отравленным кинжалам, из  кого  только  не  делали  Ирода  и
Варраву, а потом оклеветанный оказывался не хуже любого из нас. Однако  же
нельзя упускать из виду и то обстоятельство, что его, человека смирного  и
богобоязненного, не взяли на место библиотекаря только  за  отсутствием  у
него денег. А ввел такой порядок не кто иной, как еврей. И пусть обитающая
здесь дева чиста и непорочна,  многие  другие  плоды  его  дел  пагубны  и
нечестивы, и на них тоже надо смотреть открытыми  глазами,  как  на  этот,
спору нет, белоснежный ангельский лик.
 От девушки не укрылось замешательство магистра.
 - Ага, - воскликнула она, - теперь вы испугались, когда  услышали,  что
он мой  отец.  Не  боитесь!  Он  слишком  велик,  чтобы  хотя  бы  пальцем
пошевелить ради своих ничтожных врагов и клеветников.
 Но этого уже Якоб-Поликарп Шобер не мог стерпеть. Он, конечно,  человек
смиренный и ничтожный, возразил он, но страх перед людьми ему  неведом.  И
пусть господин евреи, отец барышни, -  сам  лютый  Навуходоносор,  могущий
ввергнуть его в печь огненную, он все же  не  перестанет  славить  господа
бога.
 За этими разговорами они  незаметно  дошли  до  деревянного  забора,  и
толстуха сказала, что ему  пора  уходить.  Она  отвела  его  в  сторону  и
несвязно, запинаясь, выговаривая слова на  иноземный  лад,  стала  умолять
его, чтобы он не верил девочке. Вовсе она не  дочка  финанцдиректора,  она
только себе это вообразила! Упаси его господь  кому-нибудь  заикнуться  об
этом. Магистр и вообще соображал довольно туго, а от всех перипетий голова
у него совсем пошла кругом, однако он  понял,  что  все  блаженство  через
минуту окончится навсегда,  и  тут  неожиданно  принял  отнюдь  не  робкое
решение. Он считает своим христианским долгом, заявил он, убедить барышню,
что он не подлый  клеветник,  и  с  этой  целью  ему  необходимо  еще  раз
обстоятельно побеседовать с ней. Только  при  этом  условии  он  обязуется
хранить тайну. Толстуха нерешительно обещала исполнить его  просьбу  через
несколько  дней  и  скрылась  в  доме  вместе  с  принцессой,  которая  не
переставала сетовать:
 - Так испортить цветы, бедные, неповинные цветы!
 А Якоб-Поликарп Шобер с этого дня  пребывал  в  особо  торжественном  и
приподнятом состоянии духа. Бог поставил его у рычага  великих  и  трудных
свершений.    Очевидно,     принцесса     все-таки     дочь     иудейского
превосходительства, и толстуха попросту налгала ему, но он не  так  прост,
его не проведешь глупой болтовней. Ему назначено спасти душу девственницы,
а быть может, на этом пути он столкнется и с  самим  евреем  и  сподобится
пробудить в нем совесть; ибо отнюдь не установлено, что у  евреев  совесть
отсутствует вовсе. И если господь Саваоф ниспошлет  силу  его  речам,  то,
может быть, через него все герцогство избавится от жестокого гнета.
 В таком приподнятом и просветленном  состоянии  духа  ожидал  обещанной
встречи толстощекий магистр. Настроение его не омрачилось  и  после  того,
как он  услышал,  что  место  библиотекаря  предоставлено  кому-то  совсем
недостойному, у кого,  кроме  талеров,  не  было  никаких  соответствующих
должности качеств. Милость божья теперь уже явно снизошла  на  него,  речь
легко и плавно текла с его уст, и случалось, что слова сами укладывались в
рифмованные  строки.  Так,  вскоре  после  известия  о  том,   что   место
библиотекаря занято другим, он сочинил песню, которую озаглавил "Забота  о
хлебе насущном и упование на бога"; начиналась она такими стихами:

 Доколь живет на свете ворон,
 Доколе жив и воробей;
 Доколе мир зверьми весь полон,
 Себе твержу я: не робей.
 Коль те насыщены вполне -
 Ужель господь откажет мне?

 А другая называлась "Иисус - лучший математик" и гласила:

 Иисус все числа знает,
 Слагает, умножает,
 Хоть были б там одни нули.

 Обе песни были встречены в  библейском  общество  умиленным  восторгом.
Братья и сестры выучили их наизусть и пели во всех случаях жизни, и  когда
пребывали в большой скорби, и когда с выгодой  продавали  товар,  и  когда
умирали, и когда рожали детей. При всем  смирении  Якоба-Поликарпа  Шобера
это очень льстило ему и утешало его в утрате Магдален-Сибиллы.


 Янтье,  толстуха  служанка,  сокрушенно  доложила  рабби   Габриелю   о
злосчастном происшествии. Рабби молча, знаком, приказал ей удалиться.
 После ухода служанки еще сильней омрачилось и  окаменело  хмурое  лицо,
еще резче обозначились три борозды прямо над переносицей. Пресечь вопросы.
Нельзя, чтобы девочка спрашивала. Да убережет его небо и все благие ангелы
от ее вопросов. Лгать ей он не хотел. Разбить созданный ею  сияющий  образ
отца он бы не побоялся, но тогда бы от него ускользнуло последнее... А там
пойти на это, лучше превратить свои цветочные клумбы в навозные кучи.
 И серафимы и архангелы охранили скорбного угрюмого человека.  Ноэми  не
спросила. Правда, он видел, как один раз с ее уст уже готов был  сорваться
вопрос, как уже затуманились ее глаза. Но она промолчала. Разве вопрос  не
был бы сомнением? Нет, отец ее был  прекрасен  и  стоял  так  высоко,  что
клевета язычников и филистимлян не марала даже его подошв. Массивные буквы
древнееврейских книг слагались в краеугольный камень  его  славы.  Он  был
Самсоном, избивавшим филистимлян, он был  Соломоном,  самым  мудрым  среди
людей, он был, и этот образ чаще всего посещал ее  сны,  он  был  Иосифом,
кротким, разумным: фараон поставил его над  всем  народом,  и  он  облагал
народ податью в предвиденье голодных лет. Но  люди  были  неразумны  и  не
понимали его мудрости. Ах, хоть бы он приехал поскорее. Прильнуть бы к его
груди! От взгляда его огненных очей превратится в пепел  и  развеется  как
дым болтовня толстощекого незнакомца.
 А рабби Габриель читал в писаниях учителя Исаака Лурия Ашкинази  (*34),
каббалиста: "Бывает так, что в  теле  человеческом  не  одна  душа  должна
свершать новое земное странствие, а две души и даже  более  соединяются  с
этим телом для нового  странствия.  Цель  такого  слияния  в  их  взаимной
поддержке для искупления вины, за  которую  осуждены  они  свершать  новое
странствие".
 Подперев щеку рукой, сидел он, размышлял, воскрешал в  памяти  то,  что
видел и понял во время своих странствий. Перед  ним  вставал  безграничный
горный простор, пустыня, камень, потрескавшийся лед,  над  ними  -  нежный
дразнящий блеск озаренных солнцем вершин, туча,  что  омрачила  их,  полет
птицы, мрачное и дикое своеволие скалистых  глыб,  разбросанных  по  льду,
отзвуки людей внизу и скота на пастбищах. Он силился понять, чему  подобен
лик человека, которому он был обречен. И комнату и книги перед ним  словно
заволокло туманом, так углубился он в  созерцание  того  лица.  Он  изучал
черту за чертой, видел выпуклые глаза, небольшой чувственный  рот,  густые
каштановые волосы. Он видел кожу, мясо, волосы,  и  ничего  больше.  Тогда
повел он плечами и поник, усталый, приземистый, тяжело дыша и хрипя, точно
вьючное животное, которому не под силу с такой ношей взобраться на кручу.


 Неподалеку от Гейльбронна,  посреди  виноградников  уютно  расположился
замок Штетенфельз. Проживал в нем  граф  Иоганн-Альбрехт  Фуггер,  питомец
иезуитов, ревностный католик,  друг  вюрцбургского  князя-епископа.  Замок
входил в число поместий Швабского имперского рыцарства, и граф владел  им,
а также имением Группенбах и селеньем у подножья замка, как ленник герцога
Вюртембергского.   Еще   при   Эбергарде-Людвиге   настойчивый    вельможа
многократно испрашивал разрешения отправлять у себя в  замке  католическую
службу. Его просьбу всякий раз отклоняли. Теперь же, при герцоге-католике,
он преспокойно приютил у себя в замке  капуцинов  и  принялся  строить  на
ближней горе обширный монастырь  с  церковью.  Князь-епископ  Вюрцбургский
оказывал  ему   поддержку,   при   всех   католических   дворах   собирали
пожертвования в пользу его затеи,  он  снискал  себе  громкую  славу,  как
деятельный и отважный поборник святой церкви.
 Открытое нарушение законов, буря в парламенте, грозный запрос  кабинету
с требованием воспрепятствовать дерзкому бесчинству. Герцог разъярен, но у
него связаны руки. В своем пресловутом манифесте о свободе вероисповедания
он обязывался ни при каких обстоятельствах не вмешиваться  в  такого  рода
вопросы, возложил управление делами церкви на кабинет министров и по  всей
форме отказался от  епископских  прав  над  евангелической  паствой  и  от
личного  участия  в  клерикальных  спорах.  Нигде  в  герцогстве   -   как
торжественно заверил  он  -  не  будет  разрешено  возводить  католические
церкви, а католическое богослужение может совершаться только  в  дворцовой
капелле для него и членов его семейства.
 Случай вполне ясен. Юристу Гарпрехту  предлагалось  сделать  доклад  на
заседании кабинета,  содокладчиком  выступал  Бильфингер.  Оба  они,  люди
честные и прямолинейные, были искренна рады,  что  вопрос  этот  изъят  из
компетенции герцога. С глубоким сокрушением  наблюдали  они  стремительное
падение нравов в стране, продажность и беспринципность чиновников. Они  не
покинули своих постов лишь потому, что не хотели допустить,  чтобы  им  на
смену пришли зюссовские клевреты. Но вот наконец случай,  где  не  властны
вмешаться никакой  герцог  и  никакой  еврей;  вот  когда  можно  доказать
евангелическим братьям, что страна, в каком бы упадке она ни находилась  с
виду, в делах совести, в религиозных вопросах, останется тверда, честна  и
незапятнанна.
 Наперекор нерешительным и  колеблющимся  Шютцу  и  Шеферу,  Гарпрехт  и
Бильфингер провели постановление о посылке к графу в Группенбах,  с  целью
ревизии ленного владения, следственной  комиссии  во  главе  с  советником
Иоганном-Якобом  Мозером  (*35),  известным  публицистом,  который  совсем
недавно в речах, делах и писаниях показал себя непреклонным  протестантом.
Ему были даны широкие полномочия.
 Однако надменный и упрямый  граф  не  обнаружил  никакой  склонности  к
подчинению. Он заставил правительственную комиссию долго дожидаться  перед
замком под ветром и непогодой и встретил ее  сухо  и  неприветливо.  Когда
члены комиссии ука