тными студентами, и за то, что они хоть часок обращались с ним,  как
со своим братом-дворянином, он соглашался всю  неделю  быть  им  слугой  и
шутом. Ему становилось все яснее и яснее: его призвание - водить  компанию
с власть имущими, ублаготворять их, увиваться вокруг них.  Кто  лучше  его
умел проникать в причуды и прихоти государей, вовремя  замолчать,  вовремя
заронить в них семя своей воли, как шелкопряд свою личинку  в  созревающий
плод? А кто  еще  способен  был  так  подольститься  к  женщине  и  мягкой
уверенной рукой скрутить самую неподатливую? Его  жгло  желание:  побольше
стран, побольше людей, побольше женщин, побольше роскоши, побольше  денег,
побольше лиц. Движение, деятельность, вихрь событий. Не мог он усидеть  ни
в Вене, где в достойном браке проживала, блистала, транжирила  деньги  его
сестра, ни в конторах  своих  родственников  Оппенгеймеров,  императорских
банкиров и поставщиков на армию, ни  в  канцелярии  мангеймского  адвоката
Ланца, ни в  деловом  кабинете  своего  брата,  дармштадтского  княжеского
фактора,   который   теперь,   крестившись,   стал   прозываться   бароном
Тауфенбергером. Та же  сила  толкала,  гнала  его.  Новые  женщины,  новые
сделки, новая роскошь, новые  нравы.  Амстердам,  Париж,  Венеция,  Прага.
Вихрь событий, жизнь.
 При всем том он плавал в мелкой, стоячей воде и никак не мог  выбраться
на  широкий  речной  простор.  Лишь  Исаак  Ландауер  устроил  ему  первые
серьезные дела - договор на курцфальцскую гербовую бумагу и соглашение  на
чеканку дармштадтской монеты, и лишь  проворство  и  отвага,  с  какой  он
бросился в эти рискованные предприятия и в надлежащую минуту отступился от
них, создали ему репутацию настоящего дельца. Казалось  бы,  он  заработал
себе законное право посидеть здесь, в  Вильдбаде,  сложа  руки,  перевести
дух.
 Но на это он не был способен, праздность донимала его, как зуд, и  лишь
затем, чтобы дать исход своей энергии, он затеял сотню любовных  интрижек,
планов, афер. Его камердинеру и  секретарю  Никласу  Пфефле,  которого  он
сманил у маннгеймского  адвоката  Ланца,  хладнокровному,  непроницаемому,
неутомимому, бледнолицему толстяку, приходилось целый день быть  в  бегах,
разузнавать  для  него  новости,  адреса,  занятия  и  биографии  приезжих
посетителей курорта.
 Зюсс был очень моложав на вид и гордился тем,  что  обычно  ему  давали
около тридцати лет, почти на десять меньше его  настоящего  возраста.  Ему
необходимо было чувствовать, что его провожают женские взгляды, что головы
поворачиваются ему вслед, когда он едет верхом  по  аллее.  Он  употреблял
множество   притираний,   чтобы   сохранить   унаследованный   от   матери
матово-белый цвет лица, любил, когда говорили, что у него греческий нос, и
куафер ежедневно завивал его густые темно-каштановые волосы, чтобы  они  и
под париком лежали волнами; часто он даже ходил без парика,  хотя  это  не
подобало господину его звания. Он боялся испортить смехом  свой  маленький
рот с полными пунцовыми губами и заботливо следил  в  зеркале,  чтобы  его
гладкий лоб не утратил беспечной ясности, которая казалась  ему  признаком
аристократизма. Он знал, что нравится дамам,  но  искал  этому  все  новых
подтверждений, и та, с которой он провел одну ночь, осталась ему  мила  на
всю жизнь, потому что назвала его темно-карие,  сверкающие  под  нависшими
дугами бровей живые глаза - крылатыми глазами.
 Подобно тому как мода и прихоть требовали все новых  яств  и  вин,  все
нового хрусталя и фарфора для его стола, так для постели  ему  требовались
все новые женщины. Он был ненасытен, но быстро пресыщался.  Память  его  -
гигантский музей, где надежно хранилось все, -  в  точности  запечатлевала
лица, тела, запахи, позы; глубже не задевала  ни  одна.  Одна-единственная
проникла за пределы чувственности; тот год, что она прожила с ним,  год  в
Голландии, стоял в его жизни совершенно обособленно, отдельно  от  других,
но он замуровал воспоминание об этом годе, не говорил  о  нем,  мысль  его
пугливо обходила этот год и отлетевшую тень, лишь очень редко воспоминание
пробуждалось и устремляло на него взгляд, вселяющий смущение и тревогу.
 Он так легко поддался на уговоры Исаака Ландауера еще и потому, что  за
последние годы лечение на курорте Вильдбад стало чуть не обязательным  для
всякого, кто почитал  себя  в  западной  Германии  аристократом.  Даже  из
Франции сюда являлись  посетители,  здесь  можно  было  увидеть  моднейший
экипаж, услышать изысканнейшую беседу, обтесать по моделям Версаля углы  и
шероховатости, которыми грешили даже модничающие немецкие дворы. Здесь был
настоящий большой свет, здесь можно было  наглядно  видеть,  как  меняется
цена отдельным лицам и целым общественным слоям,  кто  идет  в  гору,  кто
катится вниз; живой пример был куда  поучительнее,  чем  "Mercure  galant"
["Светский вестник" (франц.)] (*12). Только здесь изо всей Германии  можно
было точно установить,  какой  формы  ножку  следует  предпочесть  модному
франту при выборе дамы сердца, чтобы не прослыть отсталым.
 Так как у Зюсса не было дела посерьезнее,  он  с  головой  ушел  в  эту
суету,  бойко  лавировал  среди   светских   пустяков.   Ощущая   пустоту,
изголодавшись по событиям, он присосался к жизни других.  Он  беседовал  с
хозяином гостиницы,  где  проживал,  и  строил  планы,  как  увеличить  ее
рентабельность, он спал с юной служанкой, он  выписал  владельцу  игорного
дома новомодные столы для игры в фараон  и  заработал  на  этом  четыреста
гульденов, он был самым  желанным  гостем  на  утреннем  приеме  принцессы
Курляндской, он улаживал любовные неудачи сторожа  при  ванном  заведении,
стараниями незаменимого  Никласа  Пфефле  он  добывал  из  людвигсбургских
оранжерей померанцевые цветы для дочери посла  Генеральных  штатов  (*13);
зато, когда она сидела в ванне и флиртовала с кавалерами, ему  разрешалось
занимать ближайшее к ней место на деревянной покрышке ванны,  над  которой
выступала лишь голова девицы; по уверению многих, ему разрешались и другие
вольности. Он подписал  выгодный  контракт  с  амстердамским  ювелиром  на
шлифовку  определенного  сорта  драгоценных  камней,  при  столкновении  с
баварским графом Трацбергом, заносчивым грубияном, он так отбрил  баварца,
что тому пришлось на следующий день убраться из Вильдбада,  он  исхлопотал
садовнику кредиты для разбивки парка подле ванного заведения  и  заработал
на этом сто десять талеров. За игорным столом, когда все немецкие кавалеры
испуганно ретировались, он остался единственным партнером  молодого  лорда
Сэффолька, беспечно и учтиво проиграв четыреста гульденов, но дал пощечину
галантерейному торговцу, который вздумал взять у него за  подвязки  лишних
четыре гроша. Он ежедневно являлся на аудиенцию к саксонскому  министру  -
саксонский двор нуждался в займе - и стоял, обнажив голову, склонившись  в
раболепном поклоне, в то время как министр высокомерно проходил  мимо,  не
удостаивая его ни  взглядом,  ни  кивком.  Он  пламенно  завидовал  Исааку
Ландауеру, который, под  улюлюканье  мальчишек,  под  проклятия  парода  и
насмешки высшего света, входил в дом к графине, считал, ворочал  деньгами,
ворочал страной, выпускал людей на волю и заточал в тюрьмы.
 В таком расположении духа застал его Исаак Ландауер. Он сперва  нащупал
почву,  заговорив  о  странных  причудах,  которыми  господь,   да   будет
благословенно  его   имя,   наделил   и   наказал   христиан.   Почтенному
муниципальному советнику из Гейльбронна нужно, например, чтобы возле  него
постоянно терлись семь собачек  и  чтобы  они  были  одинаковой  величины,
фрейлейн фон Цванцигер дала обет не произносить  по  пятницам  ни  единого
слова, а господин фон Гогенэк почитает для себя делом чести присутствовать
на всех аристократических похоронах в округе, ради чего не  щадит  никаких
трудов. Затем старик осторожно перешел на слухи о Вечном жиде и напоследок
как бы мимоходом рассказал, что графине взбрела странная фантазия повидать
Вечного жида или еще какого-нибудь мага или астролога,  а  лучше  всего  -
зарекомендовавшего себя каббалиста. После чего умолк, выжидая.
 Зюсс сразу  почуял,  что  старик  куда-то  гнет.  Он  весь  подобрался,
насторожился. Разговор Исаака Ландауера о Вечном жиде сбил  его  с  толку.
Это была область, не имевшая ничего общего с  делами,  не  находящая  себе
выражения  в  цифрах.  Она  граничила  с  тем,  что  было  замуровано,   с
заповедным. Разумеется, слухи дошли и до него; но природный дар  ограждать
себя от всего, что может вывести из равновесия, помог ему легко  и  быстро
отделаться от смущающих душевный покой догадок.  Только  бы  не  коснуться
заповедного.
 Но  теперь,  когда  Ландауер  заговорил  об  этом,  тревожное   чувство
неумолимо подкралось к нему. Точно волна, издали набегало на  него  то,  с
чем пришел Исаак Ландауер, он боялся и желал решительного слова,  и  когда
Исаак Ландауер сделал паузу, он замер в мучительно волнующем ожидании.
 Но тот заговорил снова. Нерешительно, нащупывая отношение  собеседника,
он вымолвил нарочито небрежным тоном:
 - Я уж подумал, реб Зюсс, о рабби Габриеле.
 Так и есть. Человек, что сидит перед ним, лукаво и добродушно покачивая
головой, построил точный  расчет  на  том  заветном,  от  чего  он,  Зюсс,
боязливо отшатывался и отмахивался. Он вынуждает  его  к  откровенности  с
самим собой.
 - Я так полагаю, - продолжал искуситель выведывать у  завистника,  -  я
полагаю, что Вечный жид, о котором толкуют, не кто иной, как он.
 Да, да, Зюссу это, конечно, тоже пришло в  голову,  когда  он  узнал  о
слухах. Но он  именно  и  не  хотел,  чтобы  предчувствие  превратилось  в
уверенность.  Рабби  Габриель,  его  дядя,  этот  каббалист,  этот  вещун,
окутанный  для  всех  таинственным  и  устрашающим  туманом,  единственный
человек,  который  не  был  ему  ясен  до  конца,  который   одним   своим
присутствием лишал красок красочность его мироощущения,  лишал  жизни  его
действительность, делал спорными его ясные круглые  цифры,  стирал  их,  -
этот человек должен существовать сам по себе, где-нибудь вдали. Ни в  коем
случае нельзя вмешивать его в дела. Иначе он коснется заповедного. И тогда
не миновать  смятения,  гнета,  разлада,  всего  того,  что  не  поддается
выкладкам и подсчетам. Нет, нет, дела здесь, а то - надежно запрятано там,
далеко, и так оно правильно, так должно быть и впредь.
 - Я, конечно, не стал бы требовать  этого  даром,  реб  Иозеф  Зюсс,  -
нащупывал почву искуситель. - Я бы вовлек вас в дела с графиней.
 Иозеф Зюсс пустил в ход весь механизм своих расчетов.  Великий  соблазн
овладел им. Точно, быстро, с невероятной энергией и четкостью работал  его
мыслительный аппарат,  мгновенно  и  безошибочно  взвесил  он  все  выгоды
сделанного предложения,  довел  их  до  полной  ясности,  подсчитал,  свел
баланс. Деловая связь с графиней - это много, это больше, чем крупный  куш
денег. Войдя в это предприятие, он мог приблизиться к герцогу, а оттуда до
принца Евгения - один  шаг.  Он  видел  перед  собой  сотни  возможностей,
головокружительно далекие перспективы придвинулись вплотную.
 Но пойти на это нельзя. Всем можно  пожертвовать  для  выгодной  аферы.
Радостями, женщинами, жизнью. Только не этим. Втянуть в  свои  дела  рабби
Габриеля - продать его - нельзя. Он, Зюсс, не веровал ни  в  добро,  ни  в
зло. Но это значило бы вторгнуться в такую область, где всякие  расчеты  и
прикидки кончаются, ринуться  в  круговорот,  где  отвага  бессмысленна  и
умение плавать - тщетно.
 Он дышал порывисто  и  тяжело.  Защищаясь  от  чего-то,  как  в  ознобе
передернул плечами. Ему почудилось,  будто  из-за  спины  его  выглядывает
человек с его собственным лицом, только совсем призрачный, туманный.
 - Вам не придется ничего требовать от него, - вкрадчиво соблазнял Исаак
Ландауер. - И не надо ничего ему навязывать. Я  хочу  только  одного,  реб
Иозеф Зюсс, чтобы вы доставили его в Вильдбад. Вы бы могли послать  своего
молодого человека, этого самого Пфефле,  он  наверняка  найдет  его.  А  я
возьму вас компаньоном в дела с графиней.
 Зюсс стряхнул с себя оцепенение,  овладел  собой.  К  окружающему  миру
вернулись краски, формы, ясность, определенность. Призрачное лицо  за  его
спиной исчезло. Все его колебания - вздор. Ведь  он  же  не  мечтательный,
глупый юнец. Ну да,  в  тот  раз,  когда  ему  предложили  креститься  при
курцфальцском дворе, у  него  еще  были  резонные  основания  для  отказа.
Правда, сейчас он и сам толком не понимал, почему  не  последовал  примеру
брата, когда это был такой простои способ добыть себе престиж, положение и
баронский титул. Как бы то ни было, он не пошел на это тогда, не пошел  бы
теперь и никогда, ни для какого дела на свете. Но что  особенного  было  в
том, чего требовал от него сейчас умный и ловкий старый хитрец? Никто ведь
не требует, чтобы он  продавал  загадочного,  угрожающе  зловещего  рабби.
Опять необузданная и чересчур стремительная фантазия едва не ввела  его  в
заблуждение. Только вызвать старика - вот и все, что он должен сделать.  А
за это - связи с графиней, с герцогом, с принцем  Евгением.  Дураком  надо
быть, чтобы не схватиться за такое  дело,  хотя  от  этого  и  становилось
немного - он искал подходящего слова, - немного не по себе.
 Запинаясь и не  договаривая,  он  ответил,  что  послать-то  за  рабби,
пожалуй, можно... Исаак. Ландауер тотчас ухватился за его согласие. Но тут
Зюсс потребовал себе такой доли в делах с графиней, на которую  тот  никак
не мог пойти. Ожесточенно торгуясь,  принялись  они  обсуждать  мельчайшие
подробности соглашения. Упорно отвоевывая каждую пядь, Зюсс в конце концов
отступил.
 Когда  они  окончательно  договорились,  Зюсс  с  головой  ушел  в  это
предприятие, дышал и жил им одним. Рабби Габриель канул для него в область
заповедного, едва он отослал слугу.


 Никлас Пфефле поехал в почтовой карете.  Никому  не  бросался  в  глаза
тучный молчаливый путник; с виду равнодушный, рассеянный  и  сонливый,  он
скрывал свою неутомимость под меланхолично-ленивой личиной. Взяв  на  себя
какую-нибудь задачу, он впивался в нее цепко и хладнокровно.
 След незнакомца вел вдоль и поперек по всей Швабской земле, без видимой
цели, произвольно.  Затем  терялся  и  вновь  обнаруживался  в  Швейцарии.
Бледнолицый  толстяк  следовал  за  ним,  добросовестно,  шаг  за   шагом,
неотступно, невозмутимо.
 Странно путешествовал этот незнакомец. Обычно люди так не ездят.  Редко
случалось, чтобы он выбрал прямую  дорогу,  а  все  больше  сворачивал  на
боковые колеи, и чем круче была тропа, тем казалась желанней ему.  Во  имя
чего нужно было человеку устремляться в каменистые,  обледенелые  пустыни,
преданные проклятью божьему?
 Редко попадавшиеся в здешних местах крестьяне, охотники, дровосеки были
непонятливы, немногословны.  Когда  незнакомец  взбирался  выше  их  самых
высоких пастбищ, они хоть и смотрели на него,  но  так  же  медлительно  и
безучастно, как их скотина, и так же  медлительно  и  безучастно  отводили
взгляд, когда он удалялся. Незнакомец ничем не привлекал внимания:  одежда
на нем была плотная, темная, довольно старомодного покроя, какой носили  в
Голландии лет двадцать назад. Невысокий, коренастый, немного  сутулый,  он
шагал твердо, тяжелой поступью.  Здесь  в  горах,  куда  редко  забираются
путешественники, Никлас Пфефле без труда находил его след. Зато внизу,  на
равнине, где население гуще, мудрено, казалось бы,  не  потерять  из  виду
невзрачного  человечка.  Однако  нечто  своеобразное,  трудно  определимое
позволяло, при всем отсутствии каких-либо отличий,  проследить  его  путь.
Люди не умели назвать словами это нечто,  оно  было  неуловимо  и  все  же
неповторимо, присуще ему одному,  и  говорили  об  этом  всегда  одинаково
пугливым шепотом. Путь его отмечался воздействием его личности; кто  видел
его, тому становилось труднее дышать, смех обрывался  в  его  присутствии,
голову сжимало тесным обручем.
 Никлас Пфефле,  бледнолицый,  толстый,  хладнокровный,  не  доискивался
причин. Ему важно было напасть на след.


 Высоко в горах лепились три  крестьянских  двора,  при  них  деревянная
часовенка. Еще выше пасся скот. А дальше ничего, только лед да камень.
 Незнакомец карабкался по  краю  пропасти.  Внизу,  пронзительно  звеня,
стремился ручей, можно было проследить взглядом вплоть до того места,  где
он из-под глетчеров и валунов вырывается наружу. С другой стороны кедры  в
одиночку  упрямо  взбирались  вверх,  с  трудом  пробиваясь  меж  камнями.
Вершины, сияя белизной, слепя глаз искристым снегом,  врезали  причудливые
зубцы в сверкающую  синеву,  замыкали  застывшим  полукругом  плоскогорье.
Незнакомец карабкался неторопливо, осторожно, не очень умело,  но  упорно.
Переправлялся через быстрые ручьи, ледяные поля, оползни. Но вот он уже на
выступе, перед полукружием ледяных  стен.  Под  ним  высовывался  широкий,
голый, потрескавшийся язык одного глетчера, сбоку примыкал другой;  и  все
терялось в каменистой  пустыне,  беспорядочно  разбросанные  обломки  скал
сливались в таинственно вздыбившиеся ломаные линии. А вверху дразнил своей
недосягаемостью сверкающий на солнце,  горделиво-нежный  изгиб  оснеженных
вершин.
 Незнакомец присел на корточки, огляделся, склонился  на  руку  широким,
безбородым, бледным лицом. Блекло-серые глаза над  небольшим  приплюснутым
носом были слишком велики для срезанного сверху, мясистого  лица  и  полны
глухой неизбывной  тоски.  Выпуклый,  невысокий  лоб  тяжело  нависал  над
густыми бровями. Опершись локтем на колено, а щекой на ладонь,  незнакомец
сидел на корточках, оглядывался.
 Здесь ли было то, что он искал? Одно вытекает из другого, низший мир из
высшего, у каждого человеческого облика должно быть свое подобие в частице
природы.  Он  искал  ту  частицу  мира,  из   которой   на   него   глянет
возвеличенным, проясненным,  облагороженным  один  человеческий  лик,  лик
человека, которому он  обречен.  Он  искал  поток,  который  связует  того
человека,  а  значит,  и  его  самого  с  звездным  миром,  со  Словом,  с
бесконечностью. Он совсем съежился и забормотал про себя нараспев  глухим,
неблагозвучно ломаным, картавым голосом стихи  тайного  откровения.  Кожа,
плоть, кости и жилы суть одежда, оболочка, а  не  сам  человек.  Но  тайны
высшей мудрости заключены в строении  человеческого  тела.  Взгляни,  кожа
подобна небесам, что простираются надо всем, все окутывая точно  покровом.
Взгляни, плоть подобна материи, из  коей  построено  мироздание.  Взгляни,
кости и жилы - это колесница и престол божий. Это орудия воли  божией,  по
слову пророка. Но все это лишь оболочка; каков же земной  человек  внутри,
таков внутри и человек небесный, и низший мир ничем не отличается от  мира
высшего. Как на небосводе, что замыкает в себе землю, звезды  и  созвездия
стоят и вещают нам сокровенное и тайну великую, так на покрове нашего тела
начертаны морщины и борозды и знаки и линии, и они суть звезды и созвездия
тела, и в них заключена своя загадка, и мудрец читает ее и толкует ее.
 Приди и взгляни! Дух резцом высекает себе лицо,  и  посвященный  узнает
его. Духовные начала и души высшего  мира,  созидаясь,  обретают  образ  и
точные очертания, кои впоследствии отражаются на лицах человеческих.
 Он умолк. Прочь эти мысли. Они не должны быть мыслимы, чтобы  не  стать
вымыслами. Есть тайны, которые надо лишь созерцать или совсем не  касаться
их.
 Это ли тот лик, который он  искал?  Пустыня,  лед  и  камень,  дразняще
сверкающая синь над ними, ручеек, что с трудом пробивается наружу? Обломки
скал на потрескавшемся льду образуют  зловещие  линии;  это  ли  тот  лик,
который он искал?
 Он углубился в себя. Он заглушил всякое движение души, чуждое тому, что
он искал. Три борозды, четкие, глубокие, короткие, отвесно перерезали  его
лоб над переносицей, образуя священную букву Шин, зачинающую имя  божие  -
Шаддаи.